У Твоего порога
В третьей книге Людмилы Окназовой собрана её духовная лирика. Искренние и мудрые стихи послужат поддержкой и ободрением для каждого, кто верит, любит и надеется…
Книга «У Твоего порога» была издана издательством «Духовное возрождение» в 2004 году.
Небо Кисловодска
Вечность
Она приходит в первый раз
С пятнистым солнцем на ступенях,
Когда древесная кора
Звенит от щебета и пенья.
Она судьбой венчает нас
На солнечной ступеньке детства,
Когда мы пьём рассветный час
Без алчности и без протеста.
И, в странный свет вовлечены,
По кем-то брошенным заметам
Идём к пределу той черты,
Когда мы сами станем следом.
И без оглядки на века,
Пусть, как младенцы, криво, косо,
Но — свой прицел, своя рука —
Пути прокладываем в Космос.
Мы забываем про Неё,
В названьях путаясь и в сроках,
Пока Она не запоёт
В тени у нашего порога.
И в этот несравненный час,
Перед последнею ступенью,
В одно из утренних начал
Мы проступаем постепенно.
* * *
Тёплый мой снег, —
Что добрее и чище?..
Солнца полоска на раму легла.
В ворохе искр наши голуби ищут
жёлтые зернышки — крохи тепла.
Выйти из запахов комнаты утлой
в мир,
осиянный февральской весной:
синее, сизое, белое утро
в перистом свете парит надо мной...
И — свысока, благодатно и немо,
морем снежинок, несущих зарю,
пышно на землю спускается небо...
Здравствуй,
приветствую,
благодарю!
Игра
Трезвонит мир,
как дождь в листве,
Играют травы, ветки, вещи,
Сверкая новизною вещей,
Они несут себя в рассвет.
Они — загадки без разгадок,
Таинственней,
чем звёздный свет,
Но как осмыслен их порядок,
Когда они с тобой в родстве.
Найди единственное слово:
Дом возведи, устрой цветник.
Всё то, что чудом стать готово, —
Твоё подобье, твой двойник.
Люби живое свойство это,
Природы новшеств не страшись:
Исконно в лексику поэта,
Ломая ветхость, входит жизнь,
Со всем от века первородным,
Со всем соделанным людьми,
Со всем родным и чужеродным —
Что от любви, что для любви.
И от Её прикосновенья
Родится тихая игра —
Отрадных мыслей дуновенье
И странных слов возникновенье
На светлом кончике пера.
* * *
Небо начинается с земли,
С маленькой потерянной тропинки.
Небо овевают ковыли,
Небом омываются травинки.
От лица, ладоней, от волос
Небо поднимается с планеты:
Чем тесней к земле — полнее в рост,
Без прикосновенья неба — нету.
С нотного листа, с карандаша,
С колокольни маленького храма
Рвется созидателя душа
Звуками вселенского органа.
Небом загорается строка,
Синевой огня межу взрывая.
В небо поднимается рука
И звезду, как яблоко, срывает.
Небом каждый палец твой обвит,
Каждый волос близью неба светит...
Небо начинается — с любви.
Небо продолжается — в поэте.
* * *
Я — такое дерево,
Господи, прости.
Мне Тобой доверено
Силу обрести.
Не бояться холода,
Мрака и огня.
Что же это — волоком
На распил меня?
Или мало роздано
Листьев было мной?
Или я не создана
Для любви земной?
Под седой порошею
Юность сберегла:
Не корила прошлое,
Не копила благ.
Не страшилась темени,
Грома и дождя:
Я — большое дерево,
Я — Твоё дитя.
Только всё потеряно,
Веток не спасти.
Я — больное дерево,
Господи, прости.
Если я не надобна,
Господи, Тебе,
Даруй — ведь не надолго —
Мне, Твоей рабе,
Не слезой покорною —
Землю возлюбя —
Песней животворною
Выдохнуть себя.
Небо Кисловодска
Ты выдумал,
что я — далёкое,
что до меня, как “до небес”.
А я — твоё, тебе дарёное,
с копьём луча наперевес.
Я окружило всеми гранями
твой первый миг,
твой первый вдох,
и, ветром песни заарканенный,
ты от меня уйти не смог.
Куда уйдёшь
от звёздной звонницы,
от синей зоркости моей,
от нежности моей бессонницы
и от зеркал моих морей?
Голубоглазою росинкою
и всей моею глубиной
я над судьбой твоей раскинулось
и нет тебе судьбы иной.
И нет иного выражения
греховной слабости твоей,
чем снов моих преображение
в твоём певучем словаре.
В твоей ночи расставлю факелы,
чтоб ты во мне не утонул,
и встану на дороге ангелом,
и тихо провожу ко сну.
Иль осязаемою вещностью
проникну в комнату твою
и заплачу холодной вечностью
за человечный твой приют.
Смиренным,
но — не обесславленным,
иным сбываясь естеством,
мерцать я буду кротким пламенем
у изголовья твоего.
* * *
Отцу
Ты был,
как свет над степью снежной
в открытости и простоте,
немногословный и безгрешный,
как надпись на твоём кресте.
И как бы ни жил,
где бы ни был,
себя на части не деля,
ты был един, как это небо,
как эта милая земля.
Я вспоминаю свет восхода
на стенах твоего жилья,
берёз неброскую природу
над кромкой желтого жнивья.
И вздох горы
под звёздной кручей,
твой взгляд сквозь время,
как сквозь дым,
и — голос, голос вездесущий,
на всю Вселенную — один...
Я знаю,
жизнь тобой исчисля,
что от начала снов
и дней,
ты был моею первой мыслью,
как я — последнею твоей.
* * *
У дома расступился лес,
и в комнате — светло.
И — словно — лес:
“Забудь о зле,
здесь невозможно зло.”
Нет ни души,
окружены
предметы чистотой, —
букетик синей тишины
украсил бедный стол.
Уютом дышит круглый хлеб,
в ведерке — круг воды.
И — словно — все:
“Забудь о зле!
Здесь тишина,
войди...”
Хозяин в поле,
не спешу
сейчас его встречать.
Я отдохну, я отдышусь —
ступни кровоточат...
Прости, мой друг, помедли там,
где люди, труд и быт.
Дай мне прильнуть к твоим цветам —
глоток небес испить...
Беру в ладони всю весну,
все запахи лугов,
губами пью голубизну
небесных васильков...
Так вот как ты живёшь теперь.
Так вот что выбрал ты.
Как по душе пришлась тебе
свобода тесноты.
Беззвучно проступил закат,
растаял тихий час, —
мне тишины бы этой взять
хоть маленькую часть. —
Благословляю свет и след,
сквозь день,
сквозь ночь тоски...
Закат истлел,
в его золе
седеют лепестки...
У дома расступился лес.
И снова путь открыт.
И — снова — лес:
“Забудь о зле.
Ушедшие — добры.”
Рождественский снег
...А снег идёт, идёт, идёт,
качаясь белой занавеской...
И в комнате запахло детской,
и тень снежинок к свету льнёт.
Душа очищена от споров
необязательных бесед,
и кажется, что слышен шорох
снежинок, рвущихся в рассвет...
А в горном маленьком посёлке,
в краю негордой высоты,
стоят часовенками ёлки,
предчувствуя восход Звезды.
Их и теперь снега одели,
как в годы памятные те,
и в лучезарности метельной
смолой и снегом пахнут ели,
светя друг другу в темноте.
И памятью, как пропасть, ёмкой —
вберёшь, а всё не видишь дна —
я помню среди тысяч ёлок
ту, первую, в наряде колком,
что Детством мне была дана.
И — словно с самого начала,
врастая в купол потолка,
она звенела и качалась,
она жила и не кончалась,
и чудом проросла в века.
Она не знала, эта ель,
про красные снега и звёзды,
про безымянные погосты,
про сорок первого метель.
Про ядер гибельный полёт,
до сердца ранящих планету...
А детства и в помине нету.
А снег идёт, идёт, идёт.
* * *
Скольженье по звёздам,
шаги по Земле —
Ах, всё это было в далёком начале,
когда нашу жизнь
не делили на части,
не веря в конец
и не ведая лет.
Сквозь тучу беды,
как игла проскользали
к спокойному свету, щадившему нас.
Ах, всё это было в далёком начале,
когда мы в любовных руках
закричали
в ни с чем не сравнимый трагический час.
Тогда мы не знали,
что взяты силками,
и воздух был ласковым,
как молоко,
и пахли тогда небеса васильками,
и звёзды спускались с небес
мотыльками
к сугробам простынным
светло и легко.
От первого мига и первого шага
на душу по ангелу было дано:
вздуваясь,
как радуги мыльного шара,
витали они над младенческим сном.
Мы с ними играли
от взрослых секретно
в ловитки и в прятки,
а в праздничный день,
наверно, они нам дарили конфеты,
хлопушки и звёзды
и прятались в тень...
Но время вошло в нас
незримо, нежданно,
мы бремя его ощутили в себе,
и всё, что единственно
и первозданно,
затмилось надолго.
Мы жили в толпе
себе неподобных, по небу тоскуя,
но час наступил — мы забыли его,
и словно во сне, на дорогу другую
мы вышли, утратив навек Божество...
* * *
О Господи,
какая тишь,
Тебя не слышу я.
Я слушаю, но Ты молчишь
от века бытия.
Над миром бренности людской
вознёс Ты шар огня...
Где Ты? В иллюзии какой? —
Тебя не вижу я.
Где сны, где обещанья те,
где мера и закон?
Молюсь слепящей пустоте,
встающей из-за гор.
Сорви с очей моих печать,
Собою ослепя...
Вся мука, вся моя печаль —
алкание Тебя.
Как гиблая лоза, суха
и суть моя и плоть.
Ты говоришь, а я — глуха.
Что делать мне, Господь?..
И мне пропел весенний стриж: —
Хула твоя худа.
Молчанье Бога — это лишь
мирская глухота.
С восходом первого луча
я слышу песнь Творца...
Не плачь, уйми свою печаль,
не отводи лица
от этих многошумных крон,
от тоненьких берёз...
Тебе без слов ответит Он
на дерзкий твой вопрос.
* * *
Весна ещё тревожна по утрам,
она то вся в затишье — то в порыве...
На высоте пригорка светит Храм,
как удивленья вздох:
всегда — впервые.
А возле Храма, около стены
сломалась верба, и от влажной раны
запахло дикой свежестью весны
сквозь мартовскую изморось тумана.
И вместе с запахом
рвалась сквозь эту боль
волна такой стремительной
надежды,
что верилось —
листвою день забрезжит,
пробелы все заполонив собой.
И дерево,
пройдя сквозь боль и смерть,
глядит в ненастный день
глазами раны,
любовью пересилив умиранье,
о листьях молится
и верит в дождь и свет.
Тишина
Ты пришёл, как весна,
Ты сбылся, как поверье.
Проявляясь
в неясном рассвете души
то движеньем одежд,
словно медленный ветер,
то касаньем руки,
возвращающем жизнь.
Стебли маленьких тел
и немые кристаллы,
злобы долгих дождей
и упорство пород,
всё сменило пароль,
разделенья не стало,
всё, что с верой цвело,
что с надеждой искало,
очертанием стало лица Твоего.
Как склонённые травы
глухими ночами
свет обещанный дня прозревают
сквозь тень,
станем святы,
Тебя молчаливо встречая,
в каждой боли
живого Тебя различая,
в каждом вздохе
Твоих неспасённых детей.
Станем чутки и немы,
доверясь весне,
как легчайшая плоть
тополиного пуха:
ведь порою
одно обострение слуха
нас, шумливых, приводит
к большой Тишине.
* * *
Тень дождевой струи
на каменной стене...
Какая горечь в мыслях о пределе. —
Но вот уж в небе тучи поредели:
смотри в окно,
иного счастья нет.
Смотри в окно:
протягивает ветку
тебе навстречу яблоневый свет.
Смотри в окно, —
пошире занавеску!
Смотри в окно,
лови весенний след...
Секреты времени —
старенье и сгоранье —
в той спешке,
что зовётся бытиём.
Но мы — живём,
а значит — умираем,
и это означает — мы живём.
Но есть в душе,
не выраженной словом,
не истощённый временем завет.
Чуть мыслью прикоснёмся,
и — светло нам,
и бесконечны мы,
как жизнь, как дождь и свет.
* * *
Мне б в пригоршни,
как воду из ручья,
Мой первый крик,
и смех, и снег последний
В прощальный одинокий тихий час
Взять в странствие миллионолетий.
Земное небо —
первой строчки мысль
О щедрой
бескорыстности свободы, —
Земной причал,
вклинившийся, как мыс,
В бездонную купель Природы.
Когда сквозь млечные
седые кружева
Вплыву в иного времени уклоны,
Я буду, родина, тобой окружена
В бесчувственной
незрячести холодной.
Но мне б ещё улыбку взять твою,
Как светляка в ладонь
берут любовно,
Чтобы к душе прильнул земной уют,
Мой маленький оплот тепла и крова.
Минута ночи
Минута ночи — вечности минута,
святая бессловесность тишины.
Дорога дня, вздымавшаяся круто,
сошла в низину, разветвясь на сны.
Отринувшись от суетных вопросов,
душа раскинулась,
легла за горизонт:
просторно ей и ласково и просто.
Она молчит и ни о чём не просит,
и слушает ночного неба зов.
* * *
Страшусь в бессонном небытьи
Той бездны, что зовётся смертью.
Куда ведёт конец пути?
В предел какой страны бессветной?
Разъединения страшусь
Со всем, что нам дано с рожденья.
Стыжусь душевного смятенья
И слёз отчаянья стыжусь.
Но ты мой плач не назови
Саможаленья укоризной:
Страшусь не прекращенья жизни,
Но — прекращения любви.
А может быть, на свет родясь,
Коснулись мы неосторожно
Лишь малого и — невозможно
Прервать живую эту связь?
Рождённый внове свет и звук,
Нарушив обморок забвенья,
Дарует нам соединенье
В любви, не знающей разлук?
* * *
На юру, на погосте ли —
как в Тебе утвердиться?
Научи меня, Господи,
неучёную птицу!
Дочь любимая, гостья ли?
В чём судьбы назначенье?
Одари меня, Господи,
послушаньем дочерним!
Может, тропами дольными
путь особый укажешь?
Иль пустыми ладонями
в даре тайном откажешь?
С первых вёсен до проседи
проследи мою участь...
Быть стрелой Твоей, Господи,
Ангел песни научит.
Пусть не быть мне избранницей
в бранный подвиг крещёной,
но — поющею странницей
на путях немощёных.
На юру, на погосте ли
под плакучею тенью
быть с Тобою мне, Господи,
меж смертей и рождений!
Речь травы
Речь травы
Нелегко пробивать
несговорчивость почв,
среди множеств
к престолу зари протолпиться,
сбросив плащ темноты,
не попятиться в ночь,
и открыться дождю,
и грозою умыться.
Я тянусь к высоте
сквозь пылящий февраль.
Я живу, я жива —
ни смертей, ни боязни —
оживая, дышу и, ломая асфальт,
проторяюсь
в обещанный травами праздник.
Расселюсь, расстелюсь
под стопами его,
боль живую мою заповедая людям...
Пусть растопчут,
спеша на моё торжество,
пусть разлюбят, забудут меня —
ничего!
Оживу под лучом
и воскресну,
и — буду!
* * *
Я трава, я трава —
ни огласки, ни окрика.
Я нема, как земля,
как плывущее облако.
Надо мною лучи
пролетают багряно...
Жги меня, растопчи —
я нетронутой встану.
* * *
На пустыре, в просторах поля,
на бруствере, на колокольнях,
меж трещин, в сырости камней,
прильните всей тоской ко мне,
всей горестью в мои объятья,
пока луга не сменят платье,
в желтеющие молочаи,
в мою любовь,
в моё молчанье.
Я от погони вас укрою...
Сомкнусь — и станете травою.
* * *
Из круга суетных забот
я — выход.
Твой скорбный вдох
легко вберёт
мой выдох.
На рингах мужества и дружб
я — сила.
Коса и плуг и темень стуж
меня косила.
Пусть слов и злобы пустота
твой день урежет,
моя земная простота
тебя утешит.
Не разлюблю, не обделю, не выдам.
Моё зелёное “люблю” —
мой вымпел.
* * *
Утро, утро —
всё излечено от ран.
Темнота в луче пожухла,
со двора
в птичьем солнце выйди в поле —
в зону трав:
росный сок пылает солью
в клеверах.
Как свежо дыханье мёда,
как свежа,
опалённая восходом
речь стрижа.
Нету кроны, кроме свода —
высь близка,
на крыле его полёта — облака.
Над крылом его повисла
тень звезды,
заслонив лучи и числа высоты.
Но всё глубже, ткань за тканью,
режет свист:
то в кюветы камнем канет он,
то в высь.
И когда закатом ржавым
вспухнет свод,
речь стрижа в глухие травы
упадёт...
Спите вечно,
позабыв о дне утрат,
в колыбели милосердных трав.
Подснежник
Нездешний безымянный цвет —
свет, проторившийся сквозь зиму,
земли живой впитавший силу,
бесстрашный маленький рассвет.
Дыша в агонии снегов,
не замерла свеча живая
и снег дыханьем прожигая,
освободилась от оков.
И полусветом — полутенью,
под лепет первого дождя
раскрылось робкое цветенье
на тонкой грани бытия.
И ты влюблённо береги
его пленительную слабость:
умерь, чтоб чудо не прервалось,
проворство гибельной ноги.
* * *
На ветке раненой
внезапно вспыхнул свет:
расцвёл цветок, ненастье освещая.
Гроза, судьба,
всё предрекало “Нет!”
И даже солнце лик свой отвращало
от едкой раны,
что, смущая взгляд,
гармонию Вселенной нарушала.
Но бытия затеплилось начало
и улыбнулся предсказанью сад.
Он — веровал:
ни грома, ни дождя,
ни даже молний нечего страшиться.
Движеньем чуда гибель отведя,
в последний срок
нежданное случится...
Смотрите все! — Расцвет,
а не распад:
оно свершилось, маленькое чудо! —
Откуда? — ветка думала. — Откуда?..
Но тайну эту знал лишь сад.
Цветок
От мнимого значенья веских слов,
от вещих снов душою не завишу,
когда на лёгкой плоти лепестков
знак Мастера отчётливый увижу.
Как будто не цветок — зажгли свечу,
и всё, что недосказанным казалось,
раскрылось вдруг...
— Как сделано, — шепчу, —
Как пристально
мечта осуществлялась...
В прохладе влажной
лепестков живых
сокрыто тишиной движенье чуда,
нить красоты —
вселенская причуда —
сигнал любви в ночах сторожевых.
* * *
О, если бы
освобождённым телом
войти в сады дождя,
под кроны туч,
под проливное пламя
ливней белых —
и влагой стать,
и вытянуться в луч.
Тянуться вслед
за дождиком бродяжим,
по струнам тени отрешённо течь,
став удлинённой,
песенно-протяжной,
звучать, как дождь,
его усвоив речь.
Стать — множеством,
уйдя от единицы,
стать линией пути, а не кольцом,
стать образом души, а не лицом,
со всем, что живо,
безраздельно слиться.
Уйти от одинокого “хочу”,
светя туманом распылённой влаги,
и в замысле нечаянных причуд
украсить радугой
крыло рассветной птахи...
Но можно ли, не согрешив во зле,
предать забвенью
боль земного плена,
перед зарей не преклонить колена,
встречая свет на раненой Земле?
* * *
Мысль Его пирует в пенье птиц,
в шуме животворного дождя,
в мощи гор, в порхании зарниц,
тех, что светом Землю бороздят.
Я Его не вижу, но — страшусь.
Вещи прошумели — Он молчит.
Падаю в пространство и молюсь,
руки воздевая, словно щит:
“Отведи от взоров пестроту!
Погрузи в молчанье до конца!
Наших душ наполни пустоту
горним светом Твоего лица!
Как она тесна и тяжела,
наша плоть —
наш бездуховный бог...
Сердце плотское — Твои дела.
Сердце тайное — Твоя любовь."
Кружевница
Трава кружевница —
причуда стихий.
Пропела ли птица,
иль спелись стихи?
Вот, борется с ветром,
вот, мчится с грозой,
осыпана светом
воды дождевой.
Благоуханье —
прельщенье пчелы:
как сладко дыханье,
как стебли смелы!
Откуда, откуда,
с какой высоты
неистовством чуда —
на камне цветы?!
Узорные листья,
воздушная плоть...
Ну как не молиться
Тебе, мой Господь?..
Трава кружевница —
подарок стихий.
Пропела ли птица?
Иль спелись стихи?
Лютик
Цветочек с ноготочек,
люблю тебя, люблю...
Мы оба, между прочим,
звучим с тобой на “лю”.
Твой бедный ободочек,
твой маленький венец,
просёлочных обочин
любитель и жилец.
Цветочек, мой сыночек,
поверю чудесам,
что, канув в звёзды ночью,
поутру светишь сам.
А если ты захочешь —
посветим в унисон:
нас пыль не опорочит,
и вихрь не унесёт.
Ты радость мне пророчишь,
без лести, без молвы,
сиятельная строчка
в безмолвии травы...
Мой слабенький росточек,
пусть нам не жить века,
и нас с тобой растопчет
спешащая нога...
Ах если бы отсрочить
обвал небытия!
Чтоб стебля не короче,
старательно и прочно
светили ты и я.
Бессмертие
...И снова их нет —
и вновь они здесь...
Весенняя зябкая сырость:
пятнышки света
решили расцвесть —
травою пригретая сирость.
В них радуг далёких
загадочный след,
надежды извечная весть.
Зажглись. Воплотились. —
И снова их нет.
Моргнёшь — и опять они здесь!
Одуванчик
Одуванчик превратился в пух:
облачком весны в полёт стремится.
Тело тлеет — расцветает дух,
чтоб, прорвав
бытийственности круг,
обелиться, высветлиться, сбыться.
Лес
(песенка без конца)
Памяти отца
Родился лес,
Умылся лес,
Встряхнулся,
Улыбнулся лес.
Поющий лес
И — пьющий лес.
Не волчий лес,
Но — отчий лес.
Срубили лес.
Свалили лес.
Спалили лес.
А он — воскрес.
Сквозь молний блеск,
Сквозь бури плеск,
Как волнорез —
Наперерез!
Звучащий лес.
Молчащий лес.
Шумящий лес.
Щадящий лес.
Простил им лес.
Впустил их лес.
Вместил их лес.
Взрастил их лес.
Срубили лес.
Свалили лес.
Сгубили лес...
А он — воскрес.
Стать — высока,
Под облака!
Над ним — века.
Под ним — река.
Зовущий лес
И — ждущий лес,
Не волчий лес,
Но — отчий лес...
Срубили лес.
Сгубили лес.
Забыли лес...
А он — воскрес.
Родился лес.
Умылся лес.
Встряхнулся,
Улыбнулся лес.
Простой листок сирени...
Зелёной горечи исток,
простой листок сирени,
ты на заре в себя вовлёк
кочующее Время.
Оно в тебе заключено
и, медленно старея,
не ты сгораешь, а оно,
когда приходит время.
Но ты остался молодым,
ты стал стихотвореньем.
А Время — только миф и дым,
ему отдай старенье!
Тебя так много, а оно
одно, — в том нету прока.
Ты с целым садом заодно,
а Время — одиноко.
Твой синий океан возник
во множестве цветений,
но ты не заблудился в них,
простой листок сирени.
Зонтом моим ты будешь в зной,
твоей укроюсь тенью...
Будь добрым кровом надо мной,
густой листок сирени!
Шуми, листок, не погаси
высокого горенья!
Ведь у тебя так много сил,
простой листок сирени.
Я перед Мастером твоим
склоняюсь в изумленье.
Как славно сотворен ты Им,
простой листок сирени!
* * *
Как горестно распятье
мёрзлых веток!
Каких чудес им чаять
в сне лесном?
Февральский луч
так холоден и редок,
заглянет,
обовьёт их беглым светом
и — снова белый гнёт
и смертный сон.
Но как чреват патетикой весенней
надежды жест
под зреющим лучом!..
Мне кажется,
намёк на Вознесенье
уже в самом Распятье заключён.
* * *
Зелёную жизнь
приютили мы в доме,
как будто птенца отогрели в ладони.
Мы деревце
долго и зорко растили,
а листья у деревца вдруг загрустили.
По веткам сосудов,
как жёлтое солнце,
прошло седины золотой волоконце.
Нежданная, ранняя,
горькая проседь,
обманутых веток недобрая осень.
Но стала светить седина золотая,
и свет всё сильнее
сквозь цвет прорастает.
Рассыпана нежить,
развеяны тени,
и синие окна глядят в изумленье...
Какая завидная всё-таки доля:
ни жалоб, ни вздохов,
ни стонов юдольных.
Вот так бы и нам,
до последнего края,
светить, умирая, —
любить, умирая.
Сирень
Жизнь! Подожди уходить!
Там, где не ТЫ,
Кресты и пустыни.
Остынет Вселенная там,
где — не ТЫ...
А у нас ещё длится беседа,
Свиданье не кончено...
Это правда, что все мы
Ловим край одежды Твоей,
Боясь наступления ночи.
Знаем, уйдёшь... Но — постой! —
Чтобы вылепить
каждую плоть, каждый цветок,
Сколько планов Тобою отвергнуто,
Сколько скомкано форм,
Перечёркнуто сколько проектов,
набросков,
Сколько в хаос низвергнуто звёзд,
Сколько Солнц — под откос!..
О, Ты — не Шествие Совершенств! —
Кто-то хром, кто-то глух,
кто-то глуп, кто-то кос...
— Ах! — во весь Космос —
слышу Твой вздох:
— О, безысходность!
Дал я вам ЗРЕНЬЕ, —
Вы видите смерть...
В чудо бессмертья не верите,
Дети!
Так вот вам, — берите
Охапку зримых чудес —
ВЕТКУ СИРЕНИ! —
Для всех шести чувств,
Целый КУСТ!..
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ цвести КРАСОТЕ...
Но если, в эти заветные ДЕСЯТЬ
Истину вы не вберёте
с ЕЁ ароматами,
Если не будет вами разгадана Вселенная АТОМА,
Если прозреть СИРЕНЬ МОЮ
не успеете,
Не спетой быть вашей песне, —
не сетуйте, —
Не обрастёт ваш стих
сталактитами рифм...
Если же ДА,
Верьте,
Вы — счастливейшие на этом свете
Из ВЕТОК МОИХ!
* * *
Приходит бескорыстный час молитв,
глубокий час спокойствия и мира,
собою отменяя всё, что мнимо,
он открывает смысла чистый лик.
От улицы, где дом, где дым, где быт,
перехожу незримо и свободно
в какое-то огромное Сегодня,
себя в своей отдельности забыв.
Не ждущая, не ищущая слов,
душа сама
со всем, что дышит, слита,
и нету просьб в движении молитвы,
но лишь поток сбывающихся снов.
О чём просить? Щедротами жива,
не успеваю петь благодаренья
за то, что даже в лепестке сирени —
поэмы ненаписанной глава,
в которой всё, как тихий дождь ночной:
в ней капля каждая поёт звучаньем новым,
неся в себе единственное слово,
бесценное, не названное мной,
что плещется и прячется в ночи,
и плачет, как весна, легко и щедро.
Судьбу его я доверяю ветру:
когда-нибудь, кому-нибудь —
вручи.
Клевер
Однажды, на заре неяркой, —
так мне услышать довелось, —
чуть свет, к евангелисту Марку
в дом постучал незваный гость.
Он из страны своей далёкой
ушёл за Истиной. Скала
висела над его дорогой.
Грозил обвалов тяжкий грохот,
Но — громче Истина звала.
Весь путь — преграды и запреты.
И плоть его изнемогла.
Но — Истина его звала,
и он дошёл до Назарета.
Сверкала ночь над головою,
лежал на кровлях небосвод.
Деревья, сдвинувшись толпою,
мерцали лунною листвою,
и слышалось плесканье вод.
О, как здесь всё полно соблазна!
Как откровенно страсть поёт.
Ночь дышит дымно и алмазно:
весь мир желаньем напоён...
Казалось гостю, бремя звёзд
он на плечах, как шкуру, нёс
и здесь, на камни городские
их сбросил он. И вот раскинут
у ног всё тот же небосвод —
цветы зубчатые, как звёзды,
средь спящих плит
созвездьем пёстрым
смущают утомлённый взор...
Гость ослепляющий узор
от глаз ладонью отделяет
и, словно опрокинув сон,
свой путь в свободу выпрямляет.
И за торжественные стены
тропой высокою идёт,
и снова Истину зовёт
в одеждах предрассветной тени.
* * *
И вот раскрылись двери дома. —
Как прост и скуден весь уклад! —
На ложе чистая солома,
простые скамьи у стола;
и светит соль, и хлеб преломлен,
в светильнике затеплен свет...
“Не тот ли ты, что души ловит,
храня Учителя Завет? —
На родине моей далёкой
блеснула дивная молва:
до нас тогда, как грома рокот,
дошли негромкие слова,
про тот субботний зрелый колос,
что в Божьей длани был растёрт.
А грозовой Голгофы голос
и по сей час в века растёт.”
И вот, за трапезой убогой
сидит с евангелистом гость:
он взглядом ясным и нестрогим,
как остриём луча, насквозь
пронзён. Погашен жар сомнений,
и в чаше светится вода.
И пред чужой зарёй колени
он преклонил. Была чиста
попытка первого моленья
и — верой обожгла уста.
Захвачен гость ученьем чуждым,
всё ново, дивно на душе:
“Ловец! Ты прячешь блеск жемчужин
в своём убогом шалаше!” —
Промолвил и сомкнул зеницы...
Лучился тишиною дом,
в кустах залепетали птицы,
рождалось солнце за окном.
И вот уже вопросом новым
встают сомненья из глубин:
“Троичность — Божества основа?
Но, как понять? Ведь Бог — един?..”
И лёгкой тенью отуманен,
склоняет Марк своё лицо.
Но вот встаёт и жестом манит
пришельца выйти на крыльцо.
И — за собой. И в гору, круто
ведёт он гостя. На заре
в цветах роса пылает крупно.
А под горою — Назарет
в тумане света просыпался
под раскрывающимся днём,
и праздником еврейской Пасхи
уже с рассвета пахло в нём.
В свободе утреннего ветра
клонится тихая трава...
Смутился Марк: о, где для веры
найти достойные слова?..
Молчанье длится... Нет, не должно
из гостя сделать беглеца.
Но как, несуетно, неложно
в Единстве Бога Три Лица
открыть — готовому во гневе
и веровать и отрицать?...
И вдруг меж трав он видит клевер
в три листика, как в Три лица!
Цветок, тяжёлый от нектара,
чуть видимый в зелёной тьме,
средь летних трав,
был равен травам
и сопричислен к их семье.
Какая мысль!
Как будто в небе
пронёсся слов легчайший гул...
“Так вот зачем ты здесь затеплен!”
Марк отрешил от почвы стебель
И молча гостю протянул.
Мы сгораем, чтобы жить
* * *
Эту жизнь изучая по кодексу боли,
мы постигли давно,
что Планета — не госпиталь:
не излечатся хворости сами собою,
это Ты по любви исцеляешь нас,
Господи!
Поднимаются травы,
как свет, неизменно,
зябкий дождик апреля
нисходит на землю...
Будет жизнь,
будет хлеб,
будет добрая мера,
будет боль
и целебное горькое зелье.
Мы на шалые головы
пепла не сыплем:
хорошо, что не деспоты мира,
но — гости мы.
Только б малое
в мире творить неусыпно,
только б жить и дышать
и любить Тебя, Господи!
И в пределе другом,
под вечерними кронами
терпеливые травы
взрастишь на погосте.
Будет тишь немирская,
и небо безгромное —
всё, что только Тобою исполнено,
Господи!
Ни даров, ни особой судьбы
не ищу я,
ни дороги широкой и ни пьедестала,
только б в звёзды и в солнце
глядеться, не щурясь,
чтоб душа удивляться им не перестала.
* * *
Мы сгораем, чтоб жить.
Мы огнями окружены.
И огонь нас в себя принимает
На границе Межи...
Листья клёнов горят перед смертью,
Океаны сгорают, хотя незаметно,
Но верно.
Мир горит.
Мы сами торопим сгоранье
всемерно,
Уходя из игры незаметно,
Но верно...
Так в “Прощальной симфонии”
Гайдна
Один за другим музыканты
Уходят,
Финал кому-то доверив,
Последним губ дуновеньем
Срывая огонь с фитилей.
И — последним, помедлив,
Дирижёр свою палочку
стиснув в руке
С головою, увенчанной тенью,
Ждёт несбыточных аплодисментов...
Всё продумано было.
Предусмотрен заранее праздник...
Копоть траурных свеч
Не была предусмотрена разве?..
И — спирали дымков в потолок —
Памятью вечной?..
Что ж не рад Эстергази?..
Может быть,это только игра
в Темноту,
Укоротившую Вечер?
Может быть, это свечи
Потушены? —
Музыканты уходят Домой,
словно души,
И в платье, и в плоти живой
Завтра жизни своей доиграют Мелодию?..
Вновь и вновь перейдя Рубежи,
Мы сгораем, чтоб жить.
Дорога
Я о дороге безвестной молюсь...
Господи,
даруй мне эту дорогу!
В звёздный туман,
к грозовому порогу
вместе с дорогой текучей
прольюсь.
Утром и сумраком дышит она,
синим лучом обвивая планету...
Даруй мне, Господи,
именно эту,
волей любовной на все времена!
Даруй мне, Господи,
в жизни земной
не отыскать её лёгким усильем.
Даруй мне
верную поступь — не крылья:
крылья — тому,
кто начнётся за мной.
Сном ли приснится?..
Но верю глубоко:
где-то,
в нетронуто-дивной глуши
вдаль убегает
без спроса, без срока,
смутная давняя эта дорога,
ставшая страстью
и силой души.
Доброта
А есть ли доброта — нипочему? —
Блаженный дар, беда,
Источник мук?...
А ты добра,
Как свежая вода,
Добра извечно, щедро, навсегда.
Без умысла, без напряженья сил:
Кто б ни просил
И кто — не попросил,
Кто в час лихой удары наносил,
Как если бы просил любимый сын...
Всех одарять? —
Нет, это — неспроста!
На эшафот тебя! —
На пьедестал? —
А ты стоишь,
Спокойна и проста,
Слегка удивлена, слегка грустна.
А седина твоя, как береста...
* * *
Бывает так:
замкнётся небо глухо,
и глуше, чем чащоба,
туч броня.
Надолго с ликом дня грозит разлука,
Твой свет и нашу мглу
разъединя.
Тускнеет взгляд,
теряющий надежду,
и рот хулою тварной искривлён,
и разум наш
ничем не окрылён,
ничем не удивлён и не утешен.
И вдруг... О, Господи,
прости нам бредни эти!
Тончайший луч
завесу тьмы проткнул.
Ты словно улыбнулся:
“Дети, дети!..” —
и на ладони солнце протянул.
* * *
Мы делим нашу жизнь
на храм и дом.
Но если обо всём подумать строго,
мы делим нашу жизнь
на хлам и Бога,
не утвердясь
на чём-нибудь одном.
И всё-таки, привержены к пирам,
на пир иной
быть званными хотим мы.
Но — делим нашу жизнь
на дом и храм,
а дом и храм,
по сути, неделимы.
Исток ошибки нам не различить:
в глуби времён —
не здесь — разорван атом;
затмилась цель,
и надвое разъятым
представлен мир безликих величин.
Но грянет свет,
и в виденье ином,
в среде иной,
иною жаждой живы,
в одну любовь сольются
храм и дом,
как дух и плоть —
нерасторжимы.
* * *
(Из поэмы «Дом»)
“Когда затеешь ты Добро, —
Твой снег не сед,
Твой снег — не смерть.
Когда затеплишь ты Добро,
Растает снег, — готовь посев.
Когда оценишь ты Добро,
Пусть снег и сед, —
О, был бы свет! —
Когда отцедишь ты Добро,
Семь раз по семь готовь посев!
Когда взлелеешь ты Добро,
Твой снег не сед,
Твой снег — не снег!
Когда посмеешь ты — Добро,
Не смерть, но — жизнь
Семь раз по семь!
Когда нацелишь ты Добро,
Не ошибись, творя посев...
Когда умеешь ты — Добро,
Тогда посмей, — звезду посей!..
Когда посеешь ты Добро —
Твой звук, твой свет,
Взойдёт посев!
Взойдёт посев! Наступит срок, —
Семь раз по семь — на стеблях свет!
Семь раз по семь взойдёт Добро,
И вспыхнет роза в темноте,
Когда успеешь ты — Добро!..”
Любовь
Не назову,
но — прикоснусь
лишь к признакам твоим.
Я Имя знаю наизусть,
но сердце утаит
твою единственную суть —
основу всех основ.
Я Имя знаю наизусть,
как материнский зов.
Я Именем Твоим зову
встающую волну
и заглушающую звук
ночную тишину.
И преизбыток, и — изъян,
и тайной боли смысл,
и комнату, в которой — я,
и мир, в котором — мы.
Над крышей тихую звезду,
что в ночь мою плыла,
любовь, что не лгала, и ту,
которая лгала...
Я не предам, не обойду,
пока мой свет не смерк,
кривую яблоню в саду,
друзей бессмертный смех,
работы святость, соль мечты
и ожиданья жар,
сиреневого утра дым,
Земли лохматый шар.
И то, что словом не связать,
не уместить в строку,
я Именем Твоим назвать
воистину могу.
Совесть
Она идёт от тайной давности
основ младенческого сна,
чтоб стать для нас
обычной данностью,
созрев в глубинах естества.
Какая странность в нас заложена,
как много стоят честь и долг,
когда одно лишь слово ложное
осудит в нас живущий Бог?
И как чудесно согласовано,
что в неразборчивый наш век
нам Совестью самой даровано
простое имя — Человек.
Боль
Мне говорят “Любовь?” —
Пожму плечом.
И скажут “Вдохновенье?” —
Непонятно.
“Привычка?” — Нет!
Всеместна и всеядна...
Слова не говорят мне ни о чём.
Но кто-то мне шепнул
словечко “Боль”.
И сразу стали явственны и внятны
слова,
что прежде были непонятны:
Привычка. Вдохновение. Любовь.
* * *
Хочешь найти —
не ищи.
Хочешь дождаться —
не жди.
Хочешь остаться —
уйди.
Хочешь уйти —
подожди.
В дом никого не проси.
Медлящих не торопи.
Хочешь убить — спаси.
Хочешь любить — люби.
В высь не бери разгон —
путь твой тебя найдёт:
может — не ты, но он
сам по тебе пройдёт.
Сбрось суеверья цепь,
верой убей свой ад.
Сердцем выбери цель:
делай!
и будешь свят.
* * *
Песни звёздный свет,
не затмись, прошу!
Если песен нет —
для чего дышу?
Мне свистят стрижи,
по весне скользя: —
Без души сложить
песенку нельзя.
Если не болит,
если не печёт
и тебе, “пиит”,
нужен лишь почёт,
и любой строкой —
не любимой, нет,
заслужил покой,
значит — не поэт.
Сытно и тепло,
что там ни пиши:
брось своё “стило” —
труд не для души.
Можешь — говорить,
можешь — покричать.
Но звезду гранить —
не твоя печаль.
* * *
В снежной оправе дней
проще и жёстче быт.
Голая суть вещей,
как мне тебя любить?
Правды морозный свет
ветхость надежды смыл.
Как первозданно свеж
неотменимый смысл.
И лишь в такой нови,
мысли в одну сведя,
видишь для чьей любви
не пожалеть себя.
Соловей
Он пел, не зная, что поёт,
укрывшись в жёсткой пене листьев.
Звучаньем жизни упоён,
он слушал только звуки жизни;
И музыку воды,
и дождь,
и созреванье грома в туче...
И горла выгнутого дрожь
мерцала звёздами на сучьях.
Он пел,
ещё, ещё, ещё
отщёлкивая чётки ритма,
ведя непостижимый счёт
сердцебиеньям и молитвам.
Он создавал и разрушал
мечты и формы,
явь и небыль,
и от любви едва дыша,
он в клювике держал Планету.
И страшной силой бытия,
себя в себе не сознающей,
он загремел и засиял
над канувшим и над грядущим.
И мир внезапно онемел,
забыв про все свои увечья...
А он — не знал,
а он всё пел,
светло, бессмертно, бесконечно.
Истина
Она в пределы детского рисунка
легко вмещает страны и века
и чуждую излишествам рассудка
таинственную форму лепестка.
Она непостижимо совершенна
разреженной, морозной чистотой.
Твори её безмолвно и блаженно:
будь каплей света, если не звездой.
Раздумчиво перебирая струны, —
одной дано звенеть,
другой — молчать, —
не понуждай дородную Фортуну
тебя поспешной славой увенчать.
Но — Истину, а не правдоподобье, —
которое всего лишь форма лжи, —
её одну, без ханжеств и утопий,
как ядрышко ореха, обнажи.
Тайна
Тайны непочата целина.
Так не плачь
над тайнописью клада.
Спят забытой тайны имена
в коконе безгласном шелкопряда.
Не горюй,
что нет у тайны дна, —
тайны знак в грядущее упрятан...
Так засмейся,
вслушиваясь взглядом
в строй снежинки на стекле окна.
В России Рождество зимой
В. Гринвальду
О, нет, недаром, милый мой,
В России Рождество — зимой,
Где в праздники смолистых ёлок
Ты вновь рождён и трижды молод. —
Так снегом мне лицо умой...
В России Рождество — зимой.
Дверь распахну я в ШЕСТЬДЕСЯТ,
Как в солнечный и снежный сад:
Здесь елей высь и небеса, —
Но только — не смотреть назад! —
Я знаю, путь сюда высок,
Сюда взойти — достойным быть,
Сюда мы все должны придти,
Снегами опылить висок
И на бровях снежинок соль
Носить.
Нам свечи суждено зажечь, —
Ну что ж, что десять раз —
по шесть... —
Нет, нет, недаром, милый мой,
В России Рождество — зимой...
Весна влюблённая моя!
Зима смущённая моя!
Я не кляну твой жаркий снег —
Стихов моих счастливый бред, —
Я верю, он не станет тьмой...
Так снегом мне лицо умой...
В России Рождество — зимой...
* * *
Кем на такую жизнь обречена?
Смотреть — увидеть,
слушать и — услышать.
В мир свежести душой вовлечена.
По звёздам встреч я узнаю,
чем дышит
летящий день, в голубизне ветров
несущий нам —
да не смутимся счастьем! —
всё те же истины, цветущие добром.
И слово то же всё, что “бе в начале”.
Кем я слова сажать обречена?
Сады садить,
об их тревожась росте?
Пусть не обучена, — обручена
с весною осени
второй любовью поздней.
Не мне хребты ломать
ослепших воль,
кричать над бурей
исступлённой чайкой,
вонзаться килем
в подреберье волн, —
моя душа да не смутится счастьем...
Обречена?
О, нет, — облучена.
Стихам — светить:
да не смутятся счастьем.
И если в Мире кончится война,
ужель улыбка к миру не причастна?
* * *
Быть может, эта песня не похожа
На песни, что привычны и легки,
Но ты не оступись,
проверь на всхожесть
В самом себе живой посев строки.
Прислушайся,
Поэт сажает мысли,
Как насаждают розы и дома;
Безмолвствовать учись,
вникая в числа,
Сличай различья,
Различай тона.
Не слушай тех,
Кто говорит, что сложно
Понять певца, — усталых не корят.
Им песнь нужна, удобная, как ложе,
Спиной в окно, чтоб не звала заря.
Измерь себя,
Достойным стань поэта,
Войди в теченье непривычных рек,
Как просто входят люди и планеты
Походкой дней в новорождённый век.
Наметь пути, в пределах соучастья,
Не спутай цель,
Не урони лица:
Ищи свой век
с надеждой и пристрастьем
В непринуждённой щедрости певца.
Молитва
От соблазнов страха
защити,
от привычной похоти
злословья.
В чистый круг блаженной нищеты
окунуться бережно
дозволь мне.
По святой невинности
травы
дай пройти,
не растоптав былинки.
От пустой рассеянной молвы
отстраниться сердцем
повели мне.
Проведи
над алчностью земной
к пастбищам весны,
к земным полянам,
чтоб светили горы надо мной
чистым снегом
на восходе рдяном.
Не оставь меня в ночи одну,
дай приникнуть
к разноречью истин,
ибо в них Тебя я почерпну,
ибо Ты во множествах
единствен.
Дай в подобных мне
Тебя найти,
даруй мне тепло рукопожатий,
чтобы встреч с судьбой
не избежать мне
на не знающем конца пути.
Развернулась дорога луча…
Одуванчик
Одуванчика душа
покидает стебель:
звёзды белые пушат
над горячей степью.
Ничего не увидать
за летящим пухом...
Значит, надо увядать,
чтоб воскреснуть духом?
Вянут жёлтые тельца,
догорели свечи...
Дым к подножию Творца
тянется навстречу.
* * *
От младенческой боли
до боли последней
доросла, доболела
и доиграла,
и смиряясь душой,
отдаю напоследок
ветрам, людям и птицам,
не знающим клеток,
только знаки
пропетого кем-то хорала.
Осень
Ни в сны, ни в гаданья
не верую больше —
такая свобода в незнании страха!
Ты встал океаном и пламенем, Боже,
и стала душа горячей и моложе,
и к песне готова, как малая птаха.
Я двери открыла
в созревшую осень —
всё может
с душою отныне случиться...
Туманом завешена добрая просинь,
а день, словно в праздник,
цветёт и лучится.
* * *
Годы выросли в горы,
и вечным указом
выхожу, не спеша,
на приволье окрайны...
В темноту отступает
медлительный разум.
Доверяюсь
и жду приближения Тайны.
Страстная суббота
Переверну страницу в тишине
и опущусь в неведомое время,
строк непомерных огненное бремя
становится всё ярче и страшней.
Над городом
сиротский дождь Земли.
Назначен этот день и час назначен,
и где-то одиноко птица плачет,
себя от преступленья отделив.
Меняет ужас лики площадей,
когда над мглой
восходит Бог распятый,
и плачут от предчувствия расплаты
незрячие глаза земных людей...
Уж сдвинут камень —
гроб вчерашний пуст.
Мария, осуши свои зеницы!
Ликует Истина и, просветляя лица,
летит хвалой с одушевлённых уст.
Голгофа
Весной грозы
знаменовалась веха
новорождения,
а за спиной Креста
шагало пламя,
пожирая ветхость,
и над золой вставала
новизна.
Закон материи
лежал в пыли распластан,
извечно грозный,
горестно простой,
но за свершённое
уже пришла расплата,
и оживился мертвенный простор.
Как в гневе тучу
разрывает пламя
грозою молний в грохоте громов,
рассечена была завеса в храме,
и мёртвые восстали из гробов.
И всё,
что воплем срама и хулою
клеймило и бесчестило уста,
преобразилось скорбною хвалою
и потянулось к дереву Креста.
Всей нищетой своей
к Его подножью
припала смоквы сломленная ветвь...
И лишь осинник
сотрясался дрожью
и капли темноты
ронял на твердь.
Храм
Мне снился Храм.
Высокий белый Храм
на высоте, открытой всем ветрам.
Свободная спокойная земля:
ни дерева, ни дыма,
ни жилья.
Ни колокола
над молчаньем дня,
ни голоса,
но, тишиной звеня,
синели колокольцы
в хоре трав...
Мне снился Храм,
высокий белый Храм.
Его кресты
летели к небесам
и к облакам — метели парусам.
Под ветром, освежающим луга,
цвели оленя
белого рога:
он стены Храма
тихо обходил
и лёгким бегом травы бороздил.
Вились под солнцем
птицы и шмели,
и не было счастливей той земли.
Мир раскрывался
в звучной тишине...
Такой однажды сон приснился мне.
То знак иль символ,
как его понять,
чтобы достойно Истину принять?
Молчанье длилось,
тайной дорожа,
и понял я, что этот Храм — душа,
в которой тайно обитает Бог —
миров рождённых
Огненный Исток.
Он не даёт предаться суете,
ни звукам праздным,
ни пустой мечте.
На проповедь и на хвалу — запрет:
“Молчи и веруй,
помня Назарет.
Не порицай,
ты миру не судья:
лишь Я Один и суд твой и судьба."
И этот Голос Божьего огня
испепелил
и возродил меня.
И словно вижу сон мой наяву,
и тем дышу,
и — потому живу.
* * *
Первую молитву
о тебе
тишина моя приносит небу.
С кем бы ни был ты,
и где б ты ни был,
будешь ею сохранён от бед.
В этом дне опасном зреют грозди,
полные недоброго вина...
Может, бродит в них
твоя вина,
неразумный мой ребёнок поздний.
На себя возьму
и — искуплю,
если не словами, то хоть снами,
ибо слово стыдное “люблю”
никогда не поминалось нами.
Может быть,
его дошепчет дождь,
на рассвете, в дрёме колыбельной?
Может, ты ещё его найдёшь,
как подснежник,
в измороси белой?
Но — живёт
и дышит в тишине
это слово, сказанное глухо.
Небо наклоняется ко мне,
к зову приникая чутким ухом.
Воздух сна окутал колыбель.
Мрак и свет в поток единства слиты...
Первая молитва — о тебе.
О тебе — последняя молитва.
* * *
Я крест мой полюбила:
с каждым днём
люблю его привычней и больней.
Но кажется — не я вишу на нём,
а он висит всей тяжестью на мне.
И то, что не стону,
а стонет он,
и то, что не кляну, —
а он клянёт,
что, болью стародавней угнетён,
свой каждый грех
мне на душу кладёт...
Всё справедливо. Видно, так и быть
должно у нас на поприще земном:
и то, что мы свой крест
должны любить,
и что не видим состраданья в нём.
Но мука отторженья худшим злом
была бы мне,
чем эта злая близь.
Так ураганом смятый бурелом —
деревья, обречённые на слом,
в невольное объятие
срослись.
Путь
Ветер пламя за гору унёс,
Тени вызрели на снегу,
Как скрипично поёт мороз
Под полозьями на бегу.
Белоснежно и бережно спи,
Не тревожься, прости, забудь,
Не загадывай, не люби, —
Только — ночь, только — бег и путь.
Вся Вселенная в скорлупе,
Всё твоё навсегда с тобой:
Не рассчитывай, не робей, —
Только — путь, только — бег и Бог.
В небе снега спиральный путь,
Все двоится на “да” и “нет”,
Синева заливает грудь.
Чернота затмевает след.
Свод на пиках лучей повис,
Светит солью последних строк:
Это — выдох, длиною в жизнь,
За которою светит Бог.
Колыбельная
Матери
Развернулась дорога луча...
До свиданья!
Настаёт удивительный час:
Расставанье.
Он тебя и меня укачает.
Закрывается туча звездой.
Крылья сложены,
чтобы — в полёт.
На реке загорается лёд.
От земли отрывается дом.
Губы сомкнуты в песнь навсегда.
Рядом конь темноты без седла...
О какая свобода теперь,
если наглухо дверь! —
Мне спокойно.
На ладонях приносишь свой дар, —
колыбельной твоей обещанье,
что луч — навсегда,
что дождь — навсегда,
что ты — навсегда
счастье.
* * *
Отцу
Когда-то были поезда
и телеграммы: “Еду! Еду!” —
И поезд мчался, как комета,
как сумасшедшая звезда.
Чадила ранняя свеча,
и было зябко, было странно
скупые знаки телеграммы
с горящей памятью сличать...
А нынче... стойбище кустов
в кладбищенских угодьях вечных,
ни телеграмм о скорой встрече,
ни сумасшедших поездов.
Но всякий раз с восходом ночи,
перед щитом сигнальных звёзд,
пытаюсь в знаках многоточий
прочесть ответ на свой вопрос.
Планет туманная печать
ознобом дальности пугает...
Летит звезда! За ней — другая...
С какой звезды тебя встречать?!
Заклинание
Т.
Переживи меня,
переживи!
Чем смерть твою заклясть
или задобрить?
Угрозою
или стихом любви? —
Не то придёт
и пустотой затопит.
Переживи!
Распахнутость твоя —
приют для беззащитности и боли.
Переживи и то,
чего не в силах я
ни пережить, ни побороть, тем боле.
Переживи меня!
В твоей глуши,
в твоей галактике, кипящей светом,
найдётся кров и для моей души,
в тебя летящей с молнией и ветром.
Переживи меня,
переживи!
Пока я здесь,
в тебя мне не пробиться.
Но — ляжет Тень,
и запою, как птица,
для одного тебя...
Переживи!
* * *
Тот, кто Её желает, —
умирает.
И тот, кто проклинает, —
умирает.
И каждый смертный
перед Нею равен.
И нету исключения из правил.
Так почему
мне так легко сегодня?
Не потому ль,
что Смерть
в бессмертье вводит?
Сквозь дверь забвенья
провожая в ночь,
чтоб всё забыть:
забыть,
чтоб вспомнить вновь?
Связной прекрасный
нами проклинаем:
ведь дальше гроба
мы Его не знаем...
Но кто-то знал:
чем скоротечней время, —
тем Смерти лик
всё чище,
всё добрее.
Колыбельная
Памяти Веры
Спи. Спокойной ночи. Время сна.
Мглится ущерблённая луна.
А под ней чернеют облака,
Словно чёрно-бурая река.
Маленький кораблик восковой
повторяет в небе облик твой:
волосы в бессветную реку
лунными потоками текут...
Маленький кораблик восковой,
отцветает зримый облик твой:
Мастера великого резьба
в торжестве немеркнущего лба.
Ты уснула, — и притихла явь,
замолчал покинутый рояль, —
под крылом рояля спит хорал.
Тишина заполнила изъян.
Не опомнись. Не пролейся вспять. —
Перед взлётом новым крепко спят.
Спят,
хотя б манил веселья зов.
Спят,
хотя бы сонмом голосов
вслед ушедшим взвыла горя пасть.
Спят,
чтоб Сутью в землю не упасть...
Согласись. Доверься. Нужен спад.
Спать полнее,
для того, чтоб СТАТЬ.
Ты — лучом промчишься.
Ты — одна.
В прошлое опустится луна.
Как она смутна и как седа.
Спи. Спокойной ночи.
Навсегда.
Время
Кто знает,
что такое “время”?
Как ни назвать —
всё будет ложь.
Разгадка спрятана за дверью,
куда трёхмерный ум не вхож.
Всё замкнуто, и не случайно
ум от безумья защищён.
Нас плотно обступила тайна
стеной незримой с трёх сторон.
Стучись, доказывай напрасно,
страсть исчерпав свою до дна,
пока душой легко и властно
не завладеет тишина...
Но в эти сны давно не верят —
лишь горький смех,
лишь глупый спор...
А суть таится до сих пор
разгадкой, спрятанной за дверью.
* * *
Е.Т.Беклешовой
Покинем то,
что покидает нас.
Рук не протянем вслед
за уходящим.
За ложный звук,
за похоть наших глаз,
за праздный ум,
к обманам нас манящий,
нас ждёт ущерб...
Но дар бесценный слёз
приносит нам взамен свою усладу.
И ничего нам более не надо.
И чист наш снег.
И в небе — рощи звёзд.
Церковь
Её непышные врата
на всю Вселенную раскрыты,
нет Ей ни страха, ни обиды,
и нет Ей зла, и нет врага.
Её уклад и прям и прост.
Она наполнена сердцами,
как гнёзда вешние птенцами,
что просятся летать до звёзд.
Она подобна кораблю,
тиха средь грохота прибоя.
Сияя стигмами пробоин,
на всё ответствует “Люблю!”
Она шатёр надежный свой
раскинула над миром праздным,
восстав, как солнце, в ризе красной
над воскресающей Москвой.
Усилие
Найдём в бессилии своём
таинственные силы:
пускай под гнётом зимних дрём
они нам изменили.
Разбудим и разоблачим
от ветхих одеяний
живой, надёжной силы щит —
загадку Мирозданья.
И отрешимся от тревог,
от сна, что душу губит...
Усилье слабых ценит Бог
и милость сильных любит.
Тополь
Он был восходом и закатом
Над тенью дома и двора.
Горел асфальт, огнем закапан,
С огнём играла детвора.
А тополь, сбрасывая листья,
В разгаре гибельной игры
Как будто весь спешил пролиться
И обнажиться до коры.
Он был силён и был приучен
К потерям временных одежд.
Он знал ещё, что эти тучи
Погасят тихий свет надежд,
Что он опять спокойно встретит
Зимы протяжной жгучий смерч. —
Пусть молодых объемлет трепет,
Он — знает, что такое смерть.
В борьбе атлантов не последний —
Пускай лютует белый мрак! —
Не новичок он и не пленник,
С мольбой упавший на колени,
Когда осиливает враг.
Он отдал всё и торжествует,
Он знает, сколько ни косней,
Весна придёт в лучах и струях,
Она взойдёт, как долженствует
Всходить надежде и весне.
Стая
Из подручных Мастера благого —
малый крестик на Его канве —
я в ладони принимаю Слово,
голубем летящее ко мне.
И единым, истовым движеньем,
заплетясь душой в певучий круг,
вызываю ждущий выраженья,
тайно образующийся звук.
Бережно ощупываю тайну,
припадаю сердцем к бытию —
и внезапный шум летящей стаи
в радостном испуге узнаю.
Стрелы, стрелы, стрелы,
стрелы птиц
брошены в полёт с высокой кроны:
ливень света льётся с небосклона
на пустынный свет моих страниц.
* * *
Всё это будет,
всё придёт потом,
но не теперь,
прости меня, не сетуй.
Я не могу ещё войти в Твой дом,
оставив за порогом бремя света...
О, это бремя
сладости и ран!
Оно непобедимо, как природа.
Придёт, придёт иное время года,
и на него нацелит свой таран.
Но я прошу,
пока мои весы
колеблются у Твоего порога,
ещё хоть раз
губами дай потрогать
живую веточку весны.
* * *
Пусть ветер песенку споёт
И веткой отодвинет штору,
И скажет: — Время настаёт
Уснуть, как море после шторма.
Без сожаленья, без обид,
Сном неизбывным, неизбежным,
Сном бестревожным,
сном безбрежным,
Всё искупив, всё позабыв.
Пусть ветер песенку споёт
Ту незабвенную, простую,
Чтоб, не страшась и не тоскуя,
Душа отважилась в полёт.
А в ветках звёзды будут шарить,
И ветер, свеж и чист, как лёд,
Их в комнату мою возьмёт,
Свечи моей не загашая.
Ей, полной света и тепла,
Светить молитве и покою,
Пока дорожкой золотою
Она в ночи не истекла.
Люблю
Милым друзьям,
без различия возраста,
не доверяясь календарю;
всем — только шёпотом,
а не возгласом,
верное вечное
БЛАГОДАРЮ!
Сон одуванчиков,
силу подснежников,
степь колокольчиков —
благословлю.
Пусть только начерно
мною прочерчено,
но не окончено
слово “ЛЮБЛЮ”.
Старость
Старость, страна,
сторона,
кто тебя глазом окинет?
Ты — и простор, и стена,
только венец твой — иней.
Белое к белому льнёт.
Чёрное в чёрном утонет.
Руки, как лёд;
сердце — в истоме.
Старость,
куда ты ведёшь?
Осень прошла, прошуршала...
Странный ответ мне даёшь:
“Вместе со мною войдёшь
в майскую росную дрожь.
В Детство твоё —
в Начало.”
* * *
Плоды созрели,
сыплются дождём,
а ствол подрублен —
накренилось древо.
Изъяном трещин улыбнулся дом,
как дервиш, мудрый
и, как память, древний.
Душа созрела —
обветшала плоть.
Но жизнь, трезвея,
осторожно длится...
Пока мы ждём —
пока нас ждёт Господь,
какое счастье
мыслить и молиться.
* * *
Благодарю Тебя за бремя это,
за сладостную теплоту зерна...
Сквозь красные лучи,
сквозь ливни лета
вскипает осень. Вот уже серпам
колосья поклонились, так покорно,
как будто им — не казнь,
а благодать:
они давно мечтали сбросить зёрна,
своё предназначенье оправдать...
Так в зрелости, округло и весомо,
набухло сердце странной красотой,
пугающей, туманной и весёлой,
осенней свежестью
наполненных листов.
Кого-то растревожит их улыбка
и в новизну такую вовлечёт,
что встанет очевидною уликой
дней обветшалых бесполезный счёт.
Прозренье будет горько и отрадно.
А мне — сполна отдать,
чтоб вновь объять...
Освобожденье для того мне надо,
чтоб стать скорее колосом опять.
* * *
Когда я вся перетеку в стихи,
Что мне на этом свете остаётся?
Улечься в борозду моей строки
И погасить у изголовья солнце.
Моё — не то, округлого огня,
Моё — обыкновенный одуванчик,
Что светит белобрысо в море дня,
А к ночи улетает, ветром схвачен.
* * *
Когда я буду умирать,
не посылай за докторами,
но звёздными пройди дворами
в приют церковного двора.
Скажи священнику:
— Пора! —
И он придёт ко мне с Дарами.
Свечой оранжево-туманной
озолоти летящий час...
И я вздохну в последний раз
и — выдохну,
и стану — тайной.
Веруй и жди
I
* * *
О, как мне уходить не хочется,
Как влюблена я в эту жизнь.
И всё же уходить приходится,
Как окаянно ни влюбись.
Приходит новое прозрение,
Но я, как прежде, отдаю
Уничтожению презрение
И нетерпенье — бытию.
Пусть разум наш хитрит и корчится,
Всенощно побеждая страх,
Но то, что начато, — не кончится,
Пройдя свой круг стезёю трав.
С каким-то детским выражением
Спокойствия и чистоты
О неизбежности вторжения
Свидетельствуют мне цветы.
И в щедрости своей расчётлива,
Убрав опавшие листы,
Жизнь не оставила ни щёлки нам
Для небытья и пустоты.
Но в рвении священной зависти,
Свои опережая сны,
Уже развязывают завязи
На ветках ветреной весны.
И я взойду сквозь травы нежные,
Слаба, безгрешна и ясна,
Неистребимостью подснежника,
Забывчивая, как весна.
* * *
Чего боишься ты? —
Уходят — все.
А что до истины,
она — во сне.
Нам снится голая
и без прикрас,
сочится холодом
морозных глаз.
Тишайшей пристанью?
Или — в грозе?..
Чего боишься ты? —
Уходят — все.
Уходят в горести
и в дни удач,
под марши гордости,
под тихий плач.
Уходят — просто так
и от беды...
Когда-нибудь, устав,
уйдёшь и ты.
Но проявляются
сады, плоды.
Но повторяются
и я и ты.
Смерть переможется
и — снова сев...
К чему тревожиться? —
Вернутся — все.
Исповедь
Нет, ещё не все богатства розданы,
доживу, домыслю, допою...
Легкий вечер осыпает звёздами
голову немудрую мою.
Дышится легко и благодарственно,
только Ты повелевать начни:
пусть Твой голос,
ласковый и царственный,
медленно пульсирует в ночи.
Небо вымыто весною дочиста,
веткой звёзд заглядывает в дверь.
В зоркий час любви и одиночества
Ты мне песню лучшую доверь!
Но, взорвавшись пеплами и бедами,
горькой человеческой золой,
ночь оборвалась строкой неспетою,
дальнею настигнута войной...
Вслушиваюсь
в тишь ночного голоса,
напрягаюсь прочитать приказ:
от глубин души до корня волоса
с той волной налаживая связь.
Но в каком-то сладостном бессилии,
подчиняясь сердца ворожбе,
я пою о звёздах, о рептилиях,
о поющих ливнях и о лилиях...
О Тебе, Господь мой,
о Тебе!
Я — в Детство иду
Друзья на пороге,
венки у дверей...
Я дверь открываю
с волненьем особым: —
Войдите, я жду вас,
войдите скорей!
Присядьте...
багаж мой давно уже собран.
Я нынче в поход —
на другую звезду.
Вы, запросто,
в небе июльском пошарьте...
Нет, нет, не просите,
я — в Детство иду.
Я — в Детство
окольной дорогой иду.
Я — в Детство иду,
не мешайте!
Ковыль на горе
и сосна под горой,
и камни, и белая пыль под ногою.
А в небе густом заворочался гром, —
быть может,
гроза мне готовит погоню,
мой бег убыстряя?
Но, сердце скрепя,
без гнева, без ропота,
с просьбой тишайшей
склоняюсь к земле: —
Я любила тебя. Я — в Детство иду,
не мешай мне!
Ах, кто это рядом,
стоглаз и столик,
меня обвивает
дремотною шалью? —
Да это ж знакомая сказка шалит...
Ах, кто это, плача, у гроба стоит?..
Я — в Детство иду,
не мешай мне!
* * *
Как горестно
несовершенство мира, —
предел земной — всего лишь
краткий час,
и наше время несоизмеримо
со Временем,
идущим дальше нас.
И в чаянье обетованных дней
блуждают толпы
тёмных вожделений:
и проповедник, и пророк, и гений —
анафемы голгоф и площадей.
Но наша скорбь —
всего лишь тень любви,
затёртая средь тёмных этих шествий...
А может быть —
мы только черновик,
задуманного в муках совершенства?
* * *
Ухожу из дому на века.
Не навеки, друг мой,
слава Богу!
Сквозь апрельский свет,
сквозь облака...
Голубь мне перелетел дорогу. —
Как душа пространственно легка.
Небо приоткрыло
тайны око.
Сброшу прах, как платье,
понемногу,
как соцветья цепкого вьюнка.
Синевы стремительный уклон,
черноту
сверкающего лога:
в неизведанность, в разгадку,
в сон...
Наконец-то, друг мой,
Слава Богу!
Искрою
над пажитью земной,
над безмерной дальностью окраин.
Где-то птиц земных мерцает стая,
вслед не поспевающих за мной.
Небо проплывает
сквозь меня.
Ясность полноты
Твоей без срока.
Дальше, дальше...
в бесконечность дня,
в завершенье чуда —
Слава Богу!
* * *
Я умираю,
а за стеной,
над беззащитно цветущей страной
молний и солнц
пламенеющий слиток,
лун и созвездий развернутый свиток
над беззащитно цветущей страной...
Там за стеной
мальчик затеял отважные игры
в “море”, и в “штормы”,
и в сизые “вихри”...
Там — за стеной —
лики святых охраняют игрушки,
чтоб слепота не сумела разрушить
рай созиданья
на тверди земной.
Я — умираю,
а за стеной
мир воскресает
в таинственной силе,
празднично-красный
и траурно-синий...
Там, за стеной,
плотностью, неуследимо сквозной,
взрезав пространства стоячую воду,
луч навсегда ускользает
в свободу...
...а за стеной...
Одуванчик
Одуванчик превратился в пух:
облачком весны в полёт стремится.
Тело тлеет — расцветает дух,
чтоб, прорвав
бытийственности круг,
обелиться, высветлиться, сбыться.
II
Посвящается Валерию
Последний месяц
За дверью Март. Не пропусти.
Замри. Насторожись.
Пора друг друга обрести,
как обретают жизнь.
Апрель за дверью:
полный вдох
всех праздников земных.
Не знают “те”,
один лишь Бог
решает всё за них.
За дверью Май. Прости, прости!..
Шесть бережных шагов.
Седьмой — последний шаг пути,
и — первый в путь веков.
Седьмое мая. День твоего ухода
Как после жарких дней
нам, хилым, выйти в стужу? —
Зима средь лета,
без цветов весна...
Я слушала,
как тело выдыхало душу,
органной мощью, рвущейся наружу.
Потом пришла большая тишина.
Без цвета, воздуха,
без имени, без лика,
явь, сжатая невидящим зрачком, —
разрушенного храма базилика
под непомерной кровлей
звёздных кром.
Но Суть — сбывалась,
всё полней, всё строже,
иного Неба открывая лик...
Органной мощью, под защиту Божью
дух возносился
на крылах молитв.
Ответ
За что люблю?..
Ни вздохом, ни вопросом
свободного ручья не замути.
Ответ топорщится
бумажной розой,
застывшей на недышащей груди...
Нахмурься, усмехнись,
не замечая,
что умираю, что любовь терплю.
Ведь ты — мой сон,
надежда и отчаянье.
Люблю твой смех,
люблю твоё молчанье.
Люблю за то,
что я тебя люблю.
Сирень
Плывут сиреневые дни,
как облака, что ветром вздуты:
не отвратись, не отмени
прощанья краткие минуты.
Начнётся долгий плач дождей —
развоплощенья — превращенья,
не предвещая возвращенья
сиреневых нестойких дней.
Всё — мимо! Сникли паруса —
не в них ли юность счастье ищет? —
И покидая грустный сад,
приходишь в тёмное жилище.
Но в этой смуглой темноте
ты вдруг увидишь новым зреньем
явь торжествующей сирени
на неветшающем холсте.
* * *
Как долго дома не было тебя...
В заносах звёздных
затерялся поезд,
и это значит:
жизнь с тобою порознь —
одна из форм иного бытия,
в котором мы с тобой
нерасторжимы.
Закрой глаза — и ты увидишь Явь.
Какая полнота! Как всё живое живо
на вечных стенах твоего жилья,
в твоём саду,
в твоём раю счастливом,
где нет различий между “Ты” и “Я”.
Новорождение
Со мной живет твоё Отсутствие —
пустой двойник или фантом ? —
Но, может быть, Оно отступится,
когда друзья придут в наш дом?
Нет, нет — не принято условие
и нет вопроса на ответ,
и всё, что есть, — есть послесловие,
с одним огромным знаком “НЕТ!”...
Уйти бы в те пределы свежести,
где камни скал в морском огне,
где воздух вешней неизбежности
звенит в распахнутом окне.
И брезжит смуглыми рассветами,
качая ветер над водой,
кустарник дымно-фиолетовый,
от соли — солнечно седой.
Я знаю, чудо уготовано —
пусть чудо будет только сном —
когда войдёшь сквозь тень
раскованно
в наш просветлённый мартом дом.
И веруя в освобождение
от непомерной пустоты,
жизнь отпущу в новорождение,
где пробужденьем будешь ты.
* * *
Под утро входишь в сон,
живой, цветной, как жизнь.
И всё же — невесом.
О чудо, совершись!
На комнатных цветах
оставь свой лёгкий след,
привета тайный знак,
улыбки зыбкий свет.
Я знаю, твой причал
от этих стен далёк:
в конце любых начал
разъединенья рок.
Но если правда в том,
что ангел нам вещал, —
есть в бытии Ином
ключи от всех начал.
Далёкие слова
мне обещают жизнь...
Ты слышишь? Я — жива.
И я приду.
Дождись!
* * *
Вот и опять
ты наполнил собою жилище,
снова тепло и привычно душе,
и рукам, и глазам...
Только — немного не так:
всё спокойнее, проще и чище
в нашем жилище
наши звучат голоса.
Вся суета, пестрота, маята
безвозвратно исчезли.
Даже и слов нам не нужно
для сбывшейся радости быть...
Если бы только
три слова прощальных звучали бессмертно,
о, если бы
дар этот поздний
в скитаньях души не избыть.
Будет!
Не прощаюсь, не сетую:
верю, плачу и жду.
Там, за тьмой, горы света
тихо в вечность растут.
Там, где тысячелетья
превращаются в час,
раскрывает соцветья
радость, ждущая нас.
Будет ветер сирени,
моря дымный прибой,
будет вечер весенний,
от зари — золотой.
Будет час разговоров —
и века тишины...
Это будет не скоро.
А пока — только сны.
Чью-то праздность встречая,
на вопрос промолчу,
только круг безначальный
на песке прочерчу.
* * *
...Теперь твоя звезда
блестит в моём окне,
звезда, что никогда
не снизойдёт ко мне.
И пусть мертва она,
но жизни поздний след
мне светит из окна
за миллиарды лет.
Дано мне песнь взрастить
о том, что нить светла.
Удел звезды — светить,
но не давать тепла.
Вкруг звёздного лица
мерцает радуг нимб;
по щедрости Творца
и ты причастен к ним.
Я эту песнь продлю
до глуби горних круч,
за нелюбовь твою,
за твой холодный луч.
* * *
Твой тихий праздник
мы с тобой одни
отпразднуем.
Зажжем огни лампад...
Прости непраздничный —
не праздный —
мой наряд...
Но где ж друзья?
Их — нет.
Ужели им запрет
придти на наше торжество?
И даже лучший друг
придти не смог.
И с нами — никого...
А Бог?!
Веруй!
Маленькому саду Валерия
и ему самому
и ему самому
Маленький сад над землёй,
не бойся, терпи, надейся!
Веруй — не станешь золой
в злом обстоянии бедствий.
Если опустится зной —
тенью любви укройся.
Маленький сад над Землёй,
веруй, терпи, не бойся.
Леность мою прости,
горе грехом не числи.
Дай тебе Бог процвести
радостью первых листьев.
Вот уже тихо зажглись
малые светочи вербы.
Жизнь возвращается в жизнь —
веруй!
* * *
Тогда у моря,
а теперь — у неба
просила: — Дай мне о любимом весть!
Один листок бумаги,
на потребу
моей тоске, ты на ладони взвесь;
как лёгок он, как мал,
но в нём — спасенье,
мне без него не жить и не дышать.
Он воздух мой, мой день,
моё веселье,
моя защита и моя душа...
Любимый пишет
с гневною усмешкой:
письмо пробило путь
сквозь тьму и свет...
О, наконец!
Теперь, рука, не мешкай,
пиши, пиши восторженный ответ!
А ныне — насыщай зенит молитвой:
быть может, и оттуда весть придёт,
в небесный сад откроется калитка:
тот, кто ушёл, вновь будет обретён.
Он выйдет не спеша,
почти что прежний,
под ним клубится белая трава,
над ним горит
цвет радуги нездешний
и реют небывалые слова: —
Я море пережил и в небо вышел,
пространства новые
передо мной цветут.
Я пережил себя, я снова выжил,
вобрав в себя тепло земных минут.
Не надо слёз,
тоске здесь нету места,
здесь нету времени
и нет земных преград.
Мы вновь себя найдём,
мы будем вместе,
чтоб снова повторить наш дом и сад.
* * *
Спаси тебя Христос
на всех твоих путях:
и там, где плети гроз,
и там, где песни птах.
Начало всех начал,
не Знающий конца,
открой небес причал
для Твоего птенца!
Не за дела твои
я Господа молю...
Он благо сотворит
за то, что я — люблю.
III
* * *
Какое чудо эта грусть —
печать нетварного предела,
что тенью укрывает тело
и тишиною полнит грудь.
Ни словом тронуть не берусь,
ни песнопеньем, ни рыданьем...
Молчу: “Не уходи, страданье!” —
И слышу тихое:
“Вернусь!”
Благодарение
Благодарю Тебя за то,
за что просить прощенье надо,
за эту явь,
за этот дом
перед кремлёвскою громадой.
За восхожденье в майский сад
по камню стёршихся
ступеней,
за роскошь нищенских палат,
холстов животворящих пенье.
Прости, прости,
благодарю
за муки плоти,
взлёты духа,
за то, что я не укорю
ни в чём
утраченного друга.
За то, что Ты
на все века
взрастил любовь мою к Потере,
что не пресёк мой путь к химере,
презрев позор черновика.
Что Ты, по благости Своей,
нам боль даруешь во спасенье,
и нашу веру в Воскресенье
и милосердие друзей.
Апрель, апрель!..
Увидеть первую травинку —
сентиментальнейший сюжет! —
Что ж, я, как многие, повинна
в любви, не требующей жертв.
Апрель — надежда и загадка —
как выстоишь? Что принесёшь?
Какие новшества для сада?
Посеешь снег
иль дождь прольёшь?
Апрель — вопрос и ожиданье:
поэт, пером вооружись!
Здесь твой сюжет и обожанье,
работы праведная жизнь.
Плывёт растрёпанное небо,
в испуге облаков стада,
мечтающих пролиться где бы:
спешат, бегут — Бог весть куда.
Ещё и почки не набухли
у недоверчивой ольхи:
куда ни глянь — раззор и рухлядь —
весенних двориков грехи.
Всё это — пустяки и шутки,
ведь главное в апреле — свет:
так щедро развернутся сутки,
что, кажется, конца им нет.
Апрель, апрель,
готовься к встрече —
я доживу, я не умру...
Как долго длится зимний вечер.
Как хорошеет жизнь к утру.
* * *
День веселит,
зато пугает ночь,
в ней мыслью легковесной
не согреться;
и хоть тоске нельзя
ничем помочь,
я всё-таки
с несокрушимым сердцем
послушно засыпаю,
как дитя,
утешена смиренною надеждой
на то,
что с новым пробужденьем дня,
с побудкой первой птицы
встану я,
всё помнящей, всё узнающей,
здешней.
* * *
“...Но любовь из них — больше.”
Господи, ужели суждено
умереть? — Я в смерть мою
не верю.
То, что в свет любовью рождено,
не развеет Время.
Господи, ужели не во сне
постарею? —
Полно, я не верю.
Пусть ноябрь,
а я живу в апреле:
я в подснежник верю,
а не в снег.
Ну а если — что поделать с ней! —
станет голова, как тополь снежный,
отвернутся вера и надежда?..
Не надену тёмную одежду!
Ведь со мной Любовь —
Она сильней.
* * *
Чего бояться мне теперь? —
Я вся, как небо
в чёрных звёздах:
на негативе — страх потерь,
и смех, и боль —
всё очень просто.
Но верю —
будет ночь светла
и ясен дивный ход заката.
Всё благо,
и да будет свята
любовь, не помнящая зла.
* * *
Предела тёмные лучи
зовут в обратный путь...
О, как Вселенная звучит,
рождая тайны жуть!
Теперь, а не “когда-нибудь”,
на краешке Земли,
рассвета жду —
неявен путь:
во тьму? Или — в зенит?
А под ногами твердь дрожит
и падает в провал...
Иль это я — впадаю в жизнь,
в Начало всех начал?
* * *
Трава, звезда, гора и птица:
вся жизнь вокруг меня кольцом
встаёт перед моим концом,
чтобы со мной соединиться.
Спустилось облако дождя,
вода бежит ко мне, ликуя,
сквозь листья кроткие светя,
меня прощая, луч целует.
Держава Дерева — леса,
приют отеческий, обитель,
где в час восторженных наитий
звучат родные голоса.
И праздником нежданных встреч
в наш день врастающие люди,
все те, кого мы горько любим,
кого не можем уберечь.
Великодушный мир добра:
ни надышаться, ни напиться...
В каком Нигде ещё приснится
твои звезда, трава и птица
и в сон растущая гора?
* * *
Молилась травам, облаку молилась,
чтоб выше звёзд молитву вознесли.
И тихо засветился звёздный клирос
над горькою молитвою Земли.
И, словно окна,
распахнув созвездья,
вне осужденья, вне добра и зла,
молитву тела принимала бездна
и в тайну тайн её перенесла.
* * *
Легко мне в Господе моём,
в тепле Его ладони.
Улитки раковина — дом,
дом, предназначенный на слом,
среди других в Содоме.
О, сколько жизней, сколько душ
в гнезде ладоней добрых:
предел неразделимых дружб,
их, Господи, храни от стуж,
они — Твои подобья.
Насытив долготою дней,
Ты дал и кров и пищу:
и чем беднее, чем скудней,
тем в доме нашем чище.
Смотрю в Твой страшный светоём,
всё глубже, всё бездонней...
Легко мне в Господе моём,
в Его живой ладони.
* * *
Любовь моя
лежит у ног Твоих,
малютка-светлячок,
для глаз едва приметный.
Хвалу Тебе возносит
хор несметный,
а сердца робкий звук
неразличимо тих.
Но Ты его услышь,
Всевидящий, Всезрящий,
Вселюбящий,
возьми в ладонь Свою.
И может быть,
оно забьётся чаще
и запоёт,
как ангелы в раю.
Благодарю
За свод и сад,
за малую минуту,
за миллионолетья бытия,
за нашего возникновенья чудо
благодарит Тебя строка моя.
За соль земли,
за вечный хлеб и воду,
за белый свет зимы
и летний зной,
за страшную и дивную свободу,
за грешную любовь
в глуши земной.
За то, что на рассвете затихая,
в мир прошепчу
последнее “люблю!”,
когда дремотный родничок дыханья
в Твой океан доверчиво волью.
Духов день
День зелёный,
солнечно дождливый,
лиственная буря за окном.
Веет Дух,
где хочет,
этот ливень
тайно окропляет нас огнём.
Бог Единый,
безраздельно слитый,
полнотой Своей обнявший нас,
Бог любви, Бог гнева,
Бог молитвы,
зрящий мир
зрачком бессчётных глаз.
В торжестве земном,
Твоею властью,
не бегут,
но — шествуют часы...
Длится День
прощенья и согласья —
вечный Полдень
света и грозы.
* * *
Дождь! Господи! Дай дождь,
чтобы из могучих туч
Тобой была послана масса влаги.
Смотрю в окно.
Передо мной огромная гора.
И вдруг нежданной радостью...
Да!.... Да!....... Да! да, да, да, да!
Это уже он, пришедший от Тебя,
омывающий щедро мою крышу.
Сбрасываю с себя всё
и на голое тело
надеваю белое полотняное платье.
Ливень гремит.
Нет ничего, кроме шума воды.
Теперь дело за мною.
Бегу вверх, к горе
по глинистой,
уже расползающейся от влаги
дорожке.
Скольжу на бегу.
Бегу по траве, омывающей ноги мои
счастливою влагой.
Серый блеск в небесах.
Я взбегаю всё выше,
всё выше, ещё
всё выше и выше.
Вот сейчас улечу...
Невозможно!..
Радостно падающая влага
вместе с ворвавшимся ветром
закрутили меня.
Моё платье прилипло ко мне
телом вторым.
Мастер формует меня:
я сама становлюсь водопадом.
Ветер внезапно меня остановил,
закружив на том месте,
где новой я стала
и совершенно свободной.
А теперь ещё с радостью вниз!
Но что это?
Ноги не идут, подкосились колени,
но не падаю я почему-то,
а двигаюсь быстрей и быстрей,
и всё выше и выше.
Удивлённая,
но уже верующая во всё,
не хочу возвращаться
в оставленное жильё,
оно чуждо мне и не нужно.
Как будто я есть и как будто нет меня.
Я чуждаюсь красящих радуг,
майи переливающихся снов отрицаюсь!
Высоко, высоко, высоко.
Почему всего этого раньше не знала?
Лишь в каких-то потерянных снах душой призывала.
Только так можно жить.
А он всё шумит и шумит.
И звуки астрального хора
всё полней и полнее.
Благодарствую, Господи!
Москва, 2004, Ассоциация «Духовное возрождение», 144 стр.
Составитель книги: Мария Романушко.
Биографический очерк: Мария Романушко, Виктор Кротов.
В оформлении обложки использована репродукция картины В.Каптерева «Земля и небо».
Составитель книги: Мария Романушко.
Биографический очерк: Мария Романушко, Виктор Кротов.
В оформлении обложки использована репродукция картины В.Каптерева «Земля и небо».