«Искусство — это не что, а как», — говорит один из персонажей знаменитой повести Солженицына. Другой, постарше, ему резко возражает, и оба уверены, что за каждым — вся правда. А правда — у обоих.
Цвейг делил писателей на мастеров и певцов своей жизни. Деление это условно. Достоевский, попавший в мастера, не только мастер. И Толстой, попавший в певцы своей жизни, тоже мастер. Но важен сам выбор примеров одинаково крупных. Большое, подлинное, настоящее искусство может быть с разными акцентами — и на «что», и на «как». «Что» и «как» непременно связаны, но «мастер» видит раковину формы, и она наполняется шумом моря; а «певец своей жизни» переполнен темой, рвущейся наружу, и у него особые отношения с формой. Их лучше всего выразил Стендаль: «стиль, как прозрачный лак, не должен скрывать окраску, то есть мысли и чувства, им выражаемые.»
Это вовсе не так просто. Это очень опасно для поэта, неспособного оторваться от изысканных метафор. Людмила Окназова остаётся поэтом, даже не делая видимого усилия быть им:
Окназова начала писать стихи в 58 лет, когда угасла недолговременная красота страстных порывов и всплыло другое: воля сложившейся души передать людям свою внутреннюю форму, своё окошко в вечность. Это не две разные вещи, а одна и та же. Я привёл в пример строки из стихотворения, в котором уместилась психологическая повесть, но рассказывается эта повесть перед лицом Бога. И такой поворот темы, — почти в каждом стихотворении; а это несравненно реже (и нужнее), чем самые необычные слова. Вроде бы никто не запрещал так писать, но не давалось это и не даётся.
Нужно ли объяснять, что «сон» и «планета» — отсылки к «Сну смешного человека»?
Весь секрет здесь — в нарастающей свободе от суеты, от захваченности собой, открытость сосуда, готового наполниться светом, и когда эта внутренняя свобода созреет, она вдруг начинает говорить стихами, хотя бы это случилось в 60, в 70 лет. Невольно вспоминаю Нину Владимировну Коновалову, которая в 60 лет начала рисовать; она создала серию акварелей, где на каждом листе чувствуется Божье: «Да будет свет!» И Коктебель становится иконой.
Окназова действительно чувствует Бога и в цветке, и в дожде, и в сломанной вербе:
Разговор с людьми в присутствии Бога переходит в молитву ни о чём:
Можно много худого сказать о нашем времени. Но его оправданье — в страничках духовного опыта, ставших доступными; в страничках узнаванья Бога в дожде и свете.
В наше время религиозностью никого не удивишь. Запретная недавно тема стала не только разрешённой, но почти обязательной. Но… религиозное чувство — это не искусство на религиозную тему. Это нечто совсем другое. Это искусство зачинается в таких глубоких пластах сердца и сознания, где души встречаются с собственным Смыслом. И он вдруг оказывается один на всех. И вот происходит встреча душ, точно выросших детей, пришедших в Дом Детства.
«Настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха…», писала Ахматова. Так вот, настоящее религиозное чувство тоже ни с чем не спутаешь. Там, где оно есть, пространство не сжимается, а расширяется. Становится легче дышать, точно тебя подводят к источнику жизни и оставляют с ним наедине. Ну да, подводят и оставляют, потому что там не заслоняют этот источник собой. Там как-то обходятся без себя. Через себя, но без себя. «Я» — сквозное, прозрачное. Оно стало дверью, ведущей во что-то большее, чем «я». Оно потеряло свою отдельность и закрытость. Оно чувствует свой Смысл далеко за своими пределами, но вместе с тем это свой смысл, он не отделим от «я»…
У ливанского поэта-мистика Халила Джебрана есть стихи о птице, которая вылетела из сердца в небо. И по мере удаления от сердца она росла и росла. Сначала была величиной с ласточку, потом с орла, а потом уже стала огромным облаком и закрыла всё небо. «Но она никогда не покидала моего сердца», — пишет поэт. Вот она, тайна религиозного чувства: мир громаден, мир бесконечен. Моё сердце — точка по сравнению с бескрайностью мира. Но эта точка причастна всему миру, неотрывна от него. И в этом его тайна, переполняющая его счастьем.
Я взяла маленькую книжечку Людмилы Окназовой и окунулась в ту же самую тайну. И так же стало легко дышать. Войти в эту книжку после многих и многих других стихов нашего века (даже очень талантливых) — всё равно, что прийти в лес и на реку из города. Значит, это ещё есть… Значит, где-то ждут нас наши незамутнённые духовные источники. Живая чистая вода… И вот вдруг оказывается, что, идя из разных времён и мест, можно прийти к одному и тому же. Его не надо строить, не надо придумывать, не надо переходить из одной системы ценностей в другую. Не надо доказывать преимущество одной, отдельно взятой религии или философии. Оно, это Единое, это несказуемое, просто есть на некой глубине, на которую мы почти никогда не спускаемся. Оно есть, и всё, и оно откроется тогда, когда мы не будем заслонять его собой. Там, в Нём, ничего не просят, потому что довольно того, что оно есть. И молитва льётся нескончаемым потоком благодарения за то, что есть. И всё становится таким неважным, кроме любви. И Душа сама становится любовью. И любовь творит. Это и есть религиозная поэзия. А тема в ней вовсе не религия, а любой предмет мира — от одуванчика, сломанной вербы и разрушенного храма до неба. Небо, которое всюду, которое начинается на земле. Оно не абстракция. Оно соприкоснулось с ладонью, с волосами, оно протекло через сердце. И Бог протёк через сердце. А как же иначе? Отделённый от сердца Бог — это не про то… Здесь же всё — про то. И дышит здесь та самая «неслыханная простота», которая «всего нужнее людям». «Но сложное понятней им», — прибавил поэт. Для этой простоты нужен опыт сердца, опыт самоустранения. Нужно, чтобы рухнули стены «я», как кокон. И вылетело бы на свет другое «я», крылатое. И оказалось бы, что наши крылья всегда не только наши. И если какая-то душа раскрыла крылья, я чувствую, как раскрываются крылья и у меня. Так они раскрываются, когда читаешь эти стихи Окназовой: