Отдых перед счастьем

Стихи Людмилы Окназовой посвящены вере и любви, старости и вечности, искусству и природе, Земле и Космосу. Их отличает глубокая выразительность и философичность, тонкий юмор, приятие жизни со всеми её трудностями и чудесами. В этой книге собрано почти всё поэтическое творчество одного из удивительных поэтов второй половины двадцатого века.

Название книги «Отдых перед счастьем» — именно то, о котором мечтала Людмила Окназова. А птичка на обложке — один из последних набросков Валерия Каптерева.

Книга издана друзьями Людмилы Окназовой в 2001 году

1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985

1963

Гайдн

Два крутых завитка и косичка...

Это так, пустяки, к этикету привычка...

Из-под мягкости снега,

Из-под маленьких волн парика,

В два окна — на просвет —

Будто к ветру и к небу — затылком...

И сильнее, чем там, за окном,

Человек заблистал исступлённою синью,

Звёздным гейзером нот

Над распахнутым клавесином

Склоняясь Улыбкой.

Нет

Спросили...

Нет, я не припомню.

Нет, я и раньше не смогла б

Восстановить плывущий облик.

Я помню только зыби глаз,

Глаз дымных, глаз, летящих мимо

Прямых углов и твёрдых слов, —

В них чувство неопределимо,

И рот, завязанный узлом,

Зубов не открывал опасность.

Но не было в нём доброты,

Неуловимые черты

Скрывать умели дар соблазна,

Когда внезапно взгляд яснел,

Яряся синевой весёлой,

И губы говорили “ДА!”, весомо,

А в складке рта чернело “НЕТ!”

Поэма Красного Солнца

Не удержать рукой поток,

Что мчится на тебя:

Как не веди с судьбою торг,

Не повернётся вспять.

Не повернётся!

За порог.

И дальше — в белый свет.

Один перед тобою бог,

Второго бога — нет.

Спокойно в прошлое смотрю

Пред новою судьбой,

Не обольщаюсь, не хитрю

Сама перед собой.

Не обольщаюсь, не хитрю,

Не доверяю снам...

Я помню снежную зарю,

Подаренную нам.

Я помню красные снега —

Заката щедрый дар,

Дороги поздней ураган

И кровность — навсегда...

О, медленных объятий круг, —

Принять — не потерять.

О, губ твоих тяжёлый груз,

О, бронзовая прядь

Мальчишеских твоих вихров.

А за окном — пурга:

Вверх за вихры и — вниз, в сугроб

Багровые снега.

И ураган бросает нас

В круговорот зимы,

В раззор, в разгул,

В смятенье губ,

В смятенье красной мглы...

И вот, в какой-то стороне,

В какой-то старине

Несёт солдат цветок в руке

И отдаёт жене...

Да, это он, тот судный день,

Несчастья трубный глас.

Мой муж, проклятье той беде,

Что разлучила нас.

Встаёт Священная война

Всей праведностью гроз,

Встаёт народная волна —

Лавина горьких слёз.

“Встаёт страна огромная” —

Горят знамёна ран. —

“Идёт Война народная...”

Прости, прости, пора.

Мне ветер высушил глаза,

Затмилась пылью даль.

Кто мне дорогу указал

В мой грустный дом тогда?

Но дом — не дом,

Лишь камня куб,

Укрыться только где б.

Дом сомкнутых страданьем губ,

Дом — чёрных мук придел.

Как я могла тебе помочь,

Чтоб вместе стать в борьбе,

Чтоб мне через разлуки ночь

Приблизиться к тебе?

И я нашла. Открылась дверь,

Мне Госпиталь — покой.

Я знала, только так теперь,

Судьбе наперекор,

И я причастна к доле той —

Пускай лишь только тыл:

Иду к тебе, в тот скорбный дом,

Где в каждой боли — ты.

* * *

Палата — сорок человек,

Открыто в дождь окно: —

Как непомерна тяжесть век...

О, скольким здесь дано

Встречая на восходе смерть,

Испить глоток воды.

О, сколько надобно иметь

Вселенской доброты,

Чтобы принять всю боль до дна,

Отдать за эту ночь

Всё, чем богата, чем бедна...

Мне вспомнилось одно

Лицо, из сотен лиц других —

Смертельное лицо.

Тот раненый был очень тих.

Но вот, перед концом,

Мне, руку протянув, сказал:

“Пожди... Не уходи... ”

Но были то уж не глаза,

То — тёмных два пути.

А в них — метание свечей,

Ресницы — копоть глаз.

Я знаю, ты теперь ничей.

О, если б я могла

В ладонях капли дней твоих

Подольше удержать,

От времени их утаив,

Не остудить их жар...

Уходишь, вижу, я тебя

До смерти провожу.

В палате все давно уж спят,

И только льётся шум

Дождя за плачущим стеклом. —

Недружная весна.

Нет, солнце ей не помогло...

А может быть, как знать,

Весна не сбудется совсем

И снова ляжет снег,

Как на лицо твоё во сне

Ложится тихо смерть...

От беглой копоти ресниц

Черно в моей душе.

Ты видишь на прощанье сны,

Весну, полёт стрижей,

И — мир, весёлым, голубым,

Опрысканным дождём.

И ту, что ждёт... А может быть,

Тебя никто не ждёт?..

А что, когда и ты, как он,

На жёлтой простыне,

Уйдя в последний полусон,

Утонешь в мёртвом сне...

Нет, нет. О, только бы не ты!

Мне только бы успеть

В утробу этой пустоты

Защиты бросить сеть: —

Ты, зернышко моё, века

Живи, не пропади!

Живи в огне, живи в снегах,

Живым ко мне приди.

Не тысячи Земля родит —

Тем зёрнам счёта нет. —

Но сердце пристально следит

За тем, кто на войне.

И где-то в лихорадке битв

В походном забытьи

Ты знал, что от моей любви

Не сможешь ты уйти...

Родное зёрнышко моё,

Возьми любовь с собой,

Когда сигнальный час пробьёт,

Когда наступит бой.

Храни её, как образок,

Высоко на груди.

И сколько б не было дорог —

Я на твоём пути.

* * *

Дежурство кончилось. Домой. —

Шаги, шаги, шаги, —

Москва, Земля идёт со мной,

Земляне — земляки.

В мой дом врывается пурга.

Закрыть скорее дверь...

Свеча горит?.. в глазах угар...

Во сне иль в колдовстве

В мой тёмный сирый дом с небес

Упало солнце вдруг —

В объятья бросился к тебе

Счастливый мой испуг...

Два синих глаза, две руки,

Морщинки меж бровей...

А за окном — шаги, шаги

В задымленной Москве.

О, горестных объятий круг! —

Принять — не потерять. —

О, что надёжней этих рук,

Счастливая заря!

О, мирный сладостный уют

За маленьким столом.

Не чай, но — счастье губы пьют —

Родимое тепло.

Ты вспоминаешь. От стены

И сквозь её дозор

Проходят образы войны:

Я словно вижу сон.

И мнится, нет тебя со мной,

Ты там — среди снегов.

Я знаю, Родиной самой

Ты брошен на врагов.

Ты с миллионами восстал

На свой сыновний труд,

Мой маленький родной солдат,

Ушедший поутру.

Мы жили девять дней вдвоём,

Без света, без тепла.

Любовь одна — спасибо ей —

Согреть двоих смогла.

Мы жили девять дней вдвоём.

И ты ушёл опять...

Мой муж, на празднике твоём

Ещё б нам побывать!

Но ты ушёл на много дней,

И трудно вспомнить мне

Ту встречу, что была поздней,

Твоё лицо в окне.

* * *

И вот окончилась война

Счастливою весной.

Так почему же я одна

И нет тебя со мной?

Так почему не я, а — та

Тебя ведёт в свой дом?

А наша комната пуста,

Меня не ждёт никто?..

* * *

Взметнулся радужный пожар. —

Вскипай весельем, гнев!

Живые принимают дар

От тех, которых нет.

От тех, кто будет вечно жив

И кто остался жить,

Но не от тех, кто сторожил

Покой своей души. —

Прозрачно небо, ветер стих: —

Хвала тебе, Страна!

Я вспоминаю окна, их

Захлопнула война.

Они из прошлого глядят

Глазами горьких вдов,

Что, стиснув губы, не хотят

Улыбок и цветов...

Свет, перечёркнутый крестом.

Свет, распятый в окне.

Свет, меркнущий от взрыва бомб...

Проклятие войне!

И вот он рвётся из-за штор,

Освобождённый свет.

Грохочет, плещется в простор,

Он с молнией в родстве.

Восстали громами огни

Над родиной — Москвой:

Широко двери распахни,

Иди на праздник твой!

Сегодня наше торжество,

Гони печаль со лба.

Ведь он с тобой, найдёныш твой,

Твой муж, твоя судьба...

Но если болью крепла нить,

Да будет песней боль! —

Сухие губы разомкни,

О павших песню пой.

* * *

Сквозь снег румяный, сквозь снега

Затоптанные в кровь,

Я вспоминаю берега

Бильгя и Бузовнов.

Ту землю, по которой мы

Смеющиеся шли,

Где пальцы в небо взнесены

Гуссейна и Али.

Где память Двадцати Шести

Живёт в песках седых,

Травинке где не прорасти

И где теперь — сады...

Весёлый ветер нас несёт

По улицам, туда,

Где песня наполняет всё,

Где песня — навсегда.

Спустилась тень, а ты — запой,

Напев у самых губ. —

Где мы нашли его с тобой,

Припомнить не могу...

Есть верность маленьким вещам, —

Она не стоит слов;

Но кто хоть раз сказал “прощай!”

Не чужд её оков.

Тот, кто закрыл своей рукой

Родимые глаза,

Поймёт...

Но о любви такой

Возможно ль рассказать? —

Ты помнишь вздохи кяманчи

Над скудностью земли

И в праздник, рвущий кумачи,

Норд-оста ярый клин.

Где Чаарги волнистый звук

Твой слух не утомит,

Где розовой мимозы пух

Над камнями дымит,

Где солнце рыжее затмил

Зеленоглазый шквал,

Счастливый берег Низами,

Где не растёт трава...

О, если б в мой последний день,

Что мне дано прожить,

Проникнуть под родную сень

Хоть капелькой души:

Увидеть полнолунный диск

Сквозь водопад весны,

В туманном фейерверке брызг

Взлёт нордовой волны...

О как меня ты одарил!

Спасибо на века.

Нет, благодарность не сгорит

В огне черновика.

За тихо сказанное “да”

Такой огромный дар...

Дарили милым города,

Всю Землю — никогда!

Ты одарил меня Землёй —

Прекраснейший надел! —

И вот, она лежит золой,

Ты сжечь её посмел!

За тихо сказанное “да”

Такой смертельный дар.

Враги сжигали города,

Всю Землю — никогда!

Неправда, что с полей войны

Вернулся ты домой!

В снегах, где тьмы погребены,

Остался милый мой...

Но мне ль за пораженье мстить?

Я мести не хочу.

Ведь нету в мире равных сил

И нету равных чувств.

Твой след благословлю и свет

И встану в стороне.

И ты — кого со мною нет —

Забудешь обо мне.

Но, привыкая к тишине,

Я слышу голос твой...

О, пусть тебя со мною нет —

Не стала я вдовой!

Всем расставаньям вопреки

Счастливых горьких лет,

Твоя душа, твой смех, шаги

Остались на Земле.

Пускай тебя не дождалась,

Но как она крепка,

Той кровности живая связь —

Века ей жить, века!

То верность матерей и жён,

Не знающих измен,

Её неверность не сожжёт,

Не заморозит смерть.

Никто не сможет положить

Предел такой любви

И ты, кому досталось жить,

Живи, живи, живи!

* * *

Ушли... И мёртвый, и живой

Оставили меня.

И вот, над белой головой

Родится день, звеня.

Тоскою сердца не смутит

Его весёлый шум:

Седые волосы мои

Спокойно расчешу.

Я встречу странный этот день

С улыбкой, как всегда.

Пусть солнце прогоняет тень,

Пусть рушатся года.

Благословен Земли восход

Над бездной бытия,

И на рассвете птичий хор,

И ты, Земля моя.

Она любить не устаёт

И мир — не утомлён,

И солнце красное встаёт

Над снежною Землёй...

Спасибо, Жизнь, окончен срок

Ошибок и потерь.

Всё ясно. Выучен урок.

Открыта настежь дверь.

1945-1963

1964

Кинтаури

Чай купили мы — джан-джан!

Чай варили мы — чай-чай!

Но не попили мы чай, чай!

В гости приехала Ча-ча!

Пробки — в потолок — пей до дна!

Мал один глоток — честь мала!

Ай Алла верды! Ай Алла!

Вскинула музыка два крыла!

Хороша кинтаури, хороша!

Танцуешь, милая, не спеша...

Надо проворнее — легче шаг!

Так, душа моя! Так — душа!

Пробки — в потолок! Пей до дна!

Мал один глоток — честь мала!

Ай Алла верды — звон стекла!

Мал один глоток — честь мала!

Туча волос твоих — ночь темна!

Взошло лицо твоё — как луна!

Ай Алла верды! Ай Алла!

Взошло лицо твоё — ночь светла!

Пробки в потолок! Пей до дна!

Мал один глоток! Честь мала!

К вам Алла верды! К вам — Алла!

Танцу кипучему похвала!

Где бы ни была ты до нас!

С кем бы ни пила ты без нас!

Где б ты ни была — помни нас!

Где б ты ни была — помни нас!..

февраль 1964

Баллада

Этой песенки строка

Из баллады корсиканской:

Вел король свои войска

Вглубь владений африканских.

Вдруг ударил по земле

Страшный ливень, как нарочно,

Порох мигом отсырел:

Отдохнуть, пожалуй, можно.

Принахмурился король:

“Я расправлюсь с этой тучей!”

Но ничем не побороть

Этот парусник летучий.

Аркебузники ворчат,

Приуныли кирасиры.

Все орудия молчат,

Но король не хочет мира.

Простояли до утра

И промокли... Как промокли! —

И продрогли до нутра.

И продрогли... Как продрогли! —

И бледны, как мертвецы,

Намесивши вдоволь грязи,

Отступили храбрецы

Восвояси, восвояси.

И взирая, как лиса,

На красу чужих владений,

“Эхе-хе!” — король сказал

И заплакал, как младенец.

Мартовская баллада

(полубелые стихи)

посвящается Скатертному переулку

Весна, как всегда,

была мокрой и гулкой,

Шла тощая кошка по переулку,

Над нею высоко горели сосульки,

и видела кошка своё отражение

В ЛУЖЕ!

Радарных усов

совершенно устройство, —

Всех кошек и львов

родовитое свойство, —

Красою его

возгордилось котовство...

А кошка думала так: вот я

хороша, но

не удовлетворена бытом...

И тут-то почуялось кошке усатой,

Что где-то вибрирует

кот полосатый, —

Известно, — коты обойдутся

без сватов... —

И он увидел её и,

стелясь брюхом

по мостовой,

стал перебегать улицу...

— Да, я привлекательна, —

кошка решила

И сделала вид, что по делу спешила:

Ведь неприступность —

секса вершина.

М-м-мда! — подумал кот...

Он был весьма брыласт

и несколько флегматичен,

но на красоту всё -таки-таки

реагировал. Он думал:

— Драная, тощая, но...

с огоньком...

Впрочем,

за шесть ей уже далеко.

Шаг убыстрила?..

Ну, ей-то легко...

— Чёрт её знает, — хвост

какой-то обсосанный,

как у крысы... И чего она так спешит,

дура! — И остановился...

Как утомителен

мартовский гул...

Кот полосатый устало зевнул:

— Эка, меня потянуло ко сну!.. —

Кот остановился и прикрыл глаза,

потом, увидев собаку,

нырнул в полу—

открытое парадное.

А кошка,

виляя костлявым бедром,

Блюла своей женственности

электрон.

Всё было задумано

очень хитро.

...И ТОНКО!..

Однако, радары, как всегда, сработав вполне точно,

не принесли этой кошке положи—

тельных эмоций. Она оглянулась

и была неприят—

но поражена: КОТ ИСЧЕЗ!

Подумайте только!

Без всякого брыся

Прервал этот комик

любовную миссию.

Голубчик таковский,

он попросту смылся.

И тогда её хвост описал небольшую

кривую и... окостенел в воздухе. Но ненадолго.

Весна, как всегда,

была мокрой и гулкой,

Шла тощая кошка

па-а переулку,

Уже не виляя зазывно бедром,

Несла невостребованный

электрон

И видела кошка своё отра...

А ну-те вас!

5.3.64, 001 ч. утра

Этюд номер 1
в классическом духе

Тебя не зря Прибоем

звали милые, —

Ты в зрелости неровной и немирной

Казалась недругам

взбесившейся волной,

Наперекор друзьям,

кто знал тебя иной.

Теперь тебя зову я Волнорезом,

Не потому ль,

что взяв перо наперевес,

Седой Волне твоей

встаёшь наперерез,

Преградам вопреки,

восставшим бесполезно.

З.4.64

Эхинопсису-ребёнку

Мой маленький,

мой грозный египтянин,

Случайностью

в мир Случая ты втянут, —

Колючками ещё не ставший пух,

Наивная угроза! Некий круг

Магический — Защита наготове:

Не тронь меня! —

Не то заплатишь кровью!

Вот — лапы мощные,

вот мощный хвост, с горошину:

Так отойди, —

простимся по-хорошему.

Но если нет,

люби меня, люби!

Меня корми, в воде не утопи...

Теперь, смотри,

не больше воробья я,

Но вырасту и защищу тебя я:

От ворона — недружелюбья слова,

От клюва — дружбы недруга лихого.

Ребёнок мой, спасибо, не ищу

Чужих шипов, — своими защищусь...

Дарю тебя тому, кто сам дарит,

Кто кистью оживляет мыслей ритм,

Чья борода — лучей колючий нимб,

Маяк обманчивый

для неустройства нимф...

Расти же, кактус мой!

И стань уместно

Вертлявым чреслам их

достойным креслом.

3.5.64

Освобожденье

При встрече возгласа не жди,

молчаньем встречу боль.

Не изощряйся, возмутив,

прочесть, в слезах, любовь.

Оцепенев от холодов,

мой нрав стал нелюдим.

Узнай,

быть на морозе льдом

не только свойство льдин.

Не брошусь в омут, сгоряча,

душою обнищав...

Подумал ты,

я — как свеча, —

что дунул

и — прощай?..

Ни гордых, ни печальных слов

для расставанья нет. —

Какой раздел.

Какой разлом.

Какая боль и гнев...

Но как обогатилась явь,

какие сны зажглись!..

Ты — только ты.

Я — только я.

И между нами —

Жизнь.

1944-1964

Не забывайте...

Памяти С. Я. Шер

Не забывайте их,

Не забывайте,

В ночи застывших

на бессменной вахте...

Под снегом крест —

приземистым распятьем,

Атакам вьюг —

бесстрашное объятье.

Им — снега дым,

завьюженный ковыль,

Скорбь бессловесная земли

и снега пыль.

Их имена —

в пределе беспредельном,

Как их тела —

в безвестных колыбелях.

По спискам рот

старшинам не созвать их,

Восставших гневом

против тлена свастик...

Не ждите, семьи, — им не побывать

На той побывке, жён не целовать.

Свой дом обходит стороной солдат,

Уволенный досрочно в Никуда...

Вы видите, — глаза их стали строже,

Глаза — сквозь ливни пуль,

Сквозь пыль бомбёжек,

Сквозь чёрных взрывов звёзды —

в ночь воронок,

Зерном,

от солнца роком отделённым...

Вы видите? —

На смертном их привале

Встают

надгробий каменных скрижали.

На час один стакан вина отставьте...

На краткий миг —

от похорон, от свадеб

Вас оторвём...

Вам целой жизни хватит

Допировать, доцеловать, доплакать

За нас, недолюбивших, недобывших

Свой срок;

в сон опрокинутых под нишу

Всея земли...

О, пусть её — с излишком —

На каждого,

кто бодрствует, кто дышит,

Но — с воздухом,

но — с морем свежих трав

На каждого, кто добротою прав,

Кто слушает и слышит завещанье,

Что губы камня грубые вещают...

Вам, на земле,

Вам, матери и братья:

Не забывайте ран, не забывайте!

Как гнойный струп,

забвение срывайте...

Не забывайте боль.

Не посыпайте

Немых могил

наркотиком забвенья, —

Своей любви разорванные звенья.

Порукой рук,

любви своей заклятьем —

Не забывайте нас. Не забывайте!

Разбейте сон,

стеной народа встаньте;

От стен своих отриньтесь,

от кроватей,

От щедрости столов

и — от порога...

Сиреной воя вскинулась тревога.

— Солдатами и факелами станьте.

Мир не настал ещё...

Не забывайте.

6.5.64

* * *

О, как мне уходить не хочется,

Как влюблена я в эту жизнь.

И всё же уходить приходится,

Как окаянно ни влюбись.

Приходит новое прозрение,

Но я, как прежде, отдаю

Уничтожению презрение

И нетерпенье — бытию.

Пусть разум наш хитрит и корчится,

Всенощно побеждая страх,

Но то, что начато, — не кончится,

Пройдя свой круг стезёю трав.

С каким-то детским выражением

Спокойствия и чистоты

О неизбежности вторжения

Свидетельствуют мне цветы.

И в щедрости своей расчётлива,

Убрав опавшие листы,

Жизнь не оставила ни щёлки нам

Для небытья и пустоты.

Но в рвении священной зависти,

Свои опережая сны,

Уже развязывают завязи

На ветках ветреной весны.

И я взойду сквозь травы нежные,

Слаба, безгрешна и ясна,

Неистребимостью подснежника,

Забывчивая, как весна.

Октябрь

Уже не в новость запах флоксов —

Осень.

И облако, как впору проседь —

Проза.

И вот, оно меняет облик —

Туча.

И отблески дождя короче,

круче

В лесных теснотах тени,

даже темя

Ромашковых опушек полысело.

Уже встают проклятые вопросы.

Мечты

желтеют на дорогах вроссыпь.

И солнце нынче грузно в сон осело...

И как-то пусто

И уж слишком просто.

И дача свой меняет профиль.

Грустно.

Сирень!

Василёк пахнет пылью и мёдом.

Горизонтом и Странствием — мята.

Нарцисс же самовлюблённый

Пахнет праздничной датой.

Морозом — подснежники первые.

Настурция — едким вопросом.

Лилии, лилии белые

Пахнут грехом и наркозом.

Жёсткий маленький чобор

В чане души моей бродит,

Вином фиолетово-чёрным, —

Пахнет скалою и родиной.

В путанице хризантемы

Дымных витков сплетенья

Дышат снегом и тленьем,

Безмолвием и забвеньем.

Недолгим запретом — камелии.

Тамариски — морскою солью.

Гвоздики винным похмельем.

Жасмин — луной и любовью...

Она же — неяркой радугой

Прикинется, сном или женщиной,

Каждым вдохом и выдохом равная

Природе своей торжественной.

Ликуют в сумерках веток

Брызги далёких сириусов,

В лучах ненаставшего лета

Нежность сгорает, неистовствуя.

Умке

Пёс мой,

друг мой! —

Не надо...

Не надо “голоса”.

Ни за блага на свете!..

Я знаю,

ты отлично умеешь — ЭТО.

Но —

о, моя шерстина,

мой белый шёлк!

Когда ты безмолвствуешь,

это так — хорошо.

Ты так красиво молчишь...

Свет души твоей чист.

Славы не алчешь.

Доброта собачья твоя —

в глазах твоих плачущих,

одна — на двоих...

Да что там! —

На двоих с половиной...

Милый,

пожалуйста, помолчи.

Не лай, умоляю!

В мире достаточно лая...

Я верю,

ты благороден,

ты — мыслящ...

Не надо — “гав-гав!”

Не то получится вроде

тех тысяч

испорченных глав,

в которых герои,

способные на! свершенья —

свер-нули! с пути

и, заодно,

любимым (о, предательство!) шеи,

все вместе разом выпалив

своё “гав-гав!”,

стараний автора

и надежд издательств

нимало не оправдав.

Пёс мой!

ты это прими к руководству,

уйди от греха,

и, как бы ни закусала блоха, —

безмолвствуй!

Чёрный хлеб

В каком-то эрудированном

обществе,

Где каждое высказывание —

новшество, —

— Сенсаций потрясающих

роскошество,

— Павлиньей позы

вздутое убожество,

Тебя я встретила, нахмуренного,

дикого,

Обросшего не иглами,

но — пиками,

Невыносимо, грубо молчаливого,

К названьям званий вовсе

не учтивого...

Так среди яств

анчоусово-крабовых

Куску ржаного хлеба,

ох, как рады мы...

Я знала,

я давно тебя отметила,

И ты ответил мне

улыбкой медленной.

14.6.64

Сад

У меня есть маленький сад,

и я в нём живу давно.

Он населён, мой сад,

он полон поющих нот —

воробьями на ветках-линейках.

Очень маленький сад,

с цветами, которых — ни у кого,

с ветрами,

с башнями облаков,

с мирами поющих песков,

где верблюды развесили слюни,

и — люди,

в которых верблюды не плюнут.

Их, преодолевших пустыни и воды,

не обольстят ухищрения моды:

штаны, шаровары,

шальвары иль шорты...

Верблюд отличает лицо от морды

и морду, которую любят,

от той,

которую лупят...

известное дело — за дело...

А у меня — сад.

Бушуют в нём норды,

и море клочьями пены солёной

мне на виски оседает...

— Седая? —

Нет, проседь...

Впрочем, конечно, —

осень...

Но вы слушайте дальше.

Итак, маленький сад у меня,

и я в нём живу весело.

Нас много — друзей...

Скажу вам по секрету вот что:

Мир — зеркало вогнутое.

А порой — выгнутое,

и такое может выкинуть...

Сами увидите.

А ещё у нас — финики.

И — филин с длинными веками:

сей занимается критикой в духе века

и ни во что не верит...

Держу для контраста

с разумностью окружающих, —

вот только павлин на него обижается.

Он невидимым жимом

приводит в движенье какую-то

чудо-пружину

в глубине организма

и — трррах! —

Фокус этот не прост:

многоцветною призмой,

весь запутан в тончайших лучах,

расцветает невиданный хвост.

Иглы радуг блуждают

в зелёных туманах дождя,

сквозь которые

синее солнце дымится,

и над садом

зарницы взлетают, дрожа,

при малейшем движении птицы.

Утверждает без крика павлин:

— В мире есть красота!..

как бы фили

свой клюв ни кривили. —

Ну, а после захода хвоста

проявляется сдержанно слон...

Сейчас, видите ли, светло,

гуляет он вечером,

чтоб — никому... никогда...

Застенчивый.

В саду змий проживает

и — ничего:

благонравен и добр...

впрочем, он не из кобр

и слабых не жалит...

разве только

мартышкам кривляться мешает.

Да, да, и — мартышки:

отрыжка начального века,

на человека похожи

и на себя — тоже.

Ну всех, в общем, не перечислишь,

да ни к чему нам числа,

ведь сад у нас маленький,

и мы живём хорошо...

Но самое интересное

заключается в том,

ЧТО!

этот сад

находится во ВТОРОМ САДУ,

а второй — в ТРЕТЬЕМ,

а третий...

и так до бесконечности,

как матрёшка в МАТРЁШКЕ...

Вот тут начинается какая-то жуть,

потому что

каждый предмет, и явленье, и особь

каким-то мне не известным

способом

имеет свой

— чуть больше него ростом —

ДВОЙНИК! —

в лике — ЛИК,

в цветах — ЦВЕТЫ,

в песках — ПЕСКИ,

в море — МОРЕ,

в нордах — НОРДЫ,

в морде — МОРДА,

в финике — ФИНИК,

в филине — ФИЛИН,

в змие — ЗМИЙ,

в слоне — СЛОН,

в павлине — ПАВЛИН,

в мартышке — МАРТЫШКА...

Видите что получается!

Это прелестно,

но почему-то страшно.

А страшно, видимо, потому,

что как представлю себе,

что и я в Я...

!!!

Ну не надо, не надо кричать...

Вам-то что?

Ведь всё это не явь, а — выдумка,

и можно

всё раскрутить осторожно,

и всё станет просто и мило —

как было:

не в лике — ЛИК,

не в цветах — ЦВЕТЫ,

не в песках — ПЕСКИ,

не в море — МОРЕ,

не в нордах — НОРДЫ,

не в морде — МОРДА,

не в финике — ФИНИК,

не в филине — ФИЛИН,

не в слоне — СЛОН,

не в змие — ЗМИЙ,

не в павлине — ПАВЛИН,

не в мартышке — МАРТЫШКА,

не в матрёшке — МАТРЁШКЕ...

И, тем более, не во всём — ВСЁ.

И — всё!

И вообще,

оставьте меня в покое...

И сад этот выращен

каким-то выдумщиком,

а я — ничего такого...

Ну и пожалуйста... За ваше здоровье!

......................................

А у меня есть маленький сад...

6.7.64

К Тени

“Тень! Знай своё место!”

Е. Шварц

Вы, бесцветные и цветные! —

Мираж, окружающий мир наш

Плотный и радужный!

Вы, дымком вьющиеся,

Нос не расплющивайте

О стекло Измерения!..

Прилипли глазами жадными

К видению Атома...

Вам ли, гномам,

Жить во Времени!

С каким неистовым ражем

Силитесь вы БЫТЬ!

Воплотиться в шаги, в дела наши,

В боль нашу,

В телесную радость —

Любовь.

Но — несбыточно...

Пустые, плоские, не надувайтесь ЖИТЬ. —

Даже злоба ваша — тень ваша.

Посрамитесь!

Жизнь не вам принадлежит, —

В НИКУДА возвращайтесь!..

О, замыслов тщательность,

Обратно! В стену! В мираж!

Не вам хотеть наших путей,

Не вам судить наши пути...

Вы — мимо!

Мы — здесь!

Вы — дым!

Мы — есмь!

Вы — смута, вы — забытьё!

Мы — ДЕНЬ!..

..........................

Знай место своё,

Тень!

12.7.64

В России Рождество зимой

В. Гринвальду

О, нет, недаром, милый мой,

В России Рождество — зимой,

Где в праздники смолистых ёлок

Ты вновь рождён и трижды молод. —

Так снегом мне лицо умой...

В России Рождество — зимой.

Дверь распахну я в ШЕСТЬДЕСЯТ,

Как в солнечный и снежный сад:

Здесь елей высь и небеса, —

Но только — не смотреть назад! —

Я знаю, путь сюда высок,

Сюда взойти — достойным быть,

Сюда мы все должны придти,

Снегами опылить висок

И на бровях снежинок соль

Носить.

Нам свечи суждено зажечь, —

Ну что ж, что десять раз —

по шесть... —

Нет, нет, недаром, милый мой,

В России Рождество — зимой...

Весна влюблённая моя!

Зима смущённая моя!

Я не кляну твой жаркий снег —

Стихов моих счастливый бред, —

Я верю, он не станет тьмой...

Так снегом мне лицо умой...

В России Рождество — зимой...

14.7.64

Дождь

В рассвете, сквозь солнце и сумрак,

Дробный и частый и лёгкий стук...

Голуби... Голуби... Голуби...

С вечера

Насыпала проса им, делать нечего,

Вот и стучат клювами у подоконника.

Хорошо бы доспать, но — не просто:

Считаю до ста...

Нет, не до сна!

Сквозь звуки в рассвете

В голову лезет невесть что...

Сквозь солнце — в ресницы,

Сквозь мысли... Не спится!

Рада бы, —

В глаза — радугой свет упругий,

И тонкие стуки-постукивания

Множатся в множестве капель...

Дождь.

Дождь в рассвете,

Дробный и частый и чистый.

Капель стаккато в ушах —

стократно...

Не спится.

А просо-то?... Вот — молотьба. — Будет пшено.

Ну и птицы... Смешно.

Постараюсь доспать беспросыпа

Сквозь радостный тихий настойчивый стук

дроблёных струй?.. Голубей?

Не уснуть, хоть убей...

Жить хочу. Спать хочу...

Мне бы сна — чуть!

Заботой сонной о голубях,

о голубятнях,

О голубятах, о голубихах,

О буднях ихних.

Тоже ведь — трудятся,

Надеются — жизнь сбудется.

Под желобом спят,

Жаль их — простудятся...

Закутаю в стих.

Стуки всё жёстче у подоконника...

Дождь? Или голуби?... Комики!

Промочите лапки, —

надели бы лапти...

Промокнут лапти,

Намокнут и лапки...

Нет, не хорош совет.

Ну что ж,

На базаре завтра чуть свет

Куплю по паре калош

На каждого голубя...

Просо не смолото?

Крылья... Брызги... Капли... Искры...

Туча в солнце дробится...

Ой, как спится

В дождь!

5.8.64

* * *

Мы сгораем, чтоб жить.

Мы огнями окружены.

И огонь нас в себя принимает

На границе Межи...

Листья клёнов горят перед смертью,

Океаны сгорают, хотя незаметно,

Но верно.

Мир горит.

Мы сами торопим сгоранье

всемерно,

Уходя из игры незаметно,

Но верно...

Так в “Прощальной симфонии”

Гайдна

Один за другим музыканты

Уходят,

Финал кому-то доверив,

Последним губ дуновеньем

Срывая огонь с фитилей.

И — последним, помедлив,

Дирижёр свою палочку

стиснув в руке

С головою, увенчанной тенью,

Ждёт несбыточных аплодисментов...

Всё продумано было.

Предусмотрен заранее праздник...

Копоть траурных свеч

Не была предусмотрена разве?..

И — спирали дымков в потолок —

Памятью вечной?..

Что ж не рад Эстергази?..

Может быть,это только игра

в Темноту,

Укоротившую Вечер?

Может быть, это свечи

Потушены? —

Музыканты уходят Домой,

словно души,

И в платье, и в плоти живой

Завтра жизни своей доиграют Мелодию?..

Вновь и вновь перейдя Рубежи,

Мы сгораем, чтоб жить.

28.9.64

Дом

(Поэма)

Памяти родителей

Был Свет. Был Рай. И в том Раю

Был Дом-Корабль —

ветрам приют, —

Всем четырём — объятья ширь...

Одним объятием большим

Разомкнут горизонта круг. —

Изгиб земли волнист и крут,

И всё же, путники, — сюда!..

Есть страны, земли, города

И есть дома в краю любом,

Но кем-то был построен ДОМ!..

Строитель тот весёлым был,

Свой дом в цветы он посадил,

В сиреневую мглу кустов,

В разливы лилий, в рощи роз,

В лукавство запахов и в тот

Жасминный свет в тумане рос,

В сон белизны, в смятённость лун,

В зелёный сумрак влажных клумб,

Под россыпь лиственных дождей,

Стволов-столпов прямую тень,

Под ювелирность тонких лип,

Под осыпь золочённых ос,

Сквозь лето, где осенний лик

Приник к листве летящей вкось...

* * *

Юг встал стеной. — Гора и синь.

В рассвет окно. Но не проси...

Лишь руку протяни — возьмёшь,

Лишь губы разомкни — и пьёшь

От всех даров. От всех щедрот.

От всех высот. От всех широт...

И вот, кого ни позови

Под крону крова гнёзда вить, —

Здесь свой полёт останови!

Здесь твой порог, остановись!

Сдержи свой бег, замедли шаг,

Грозой гонимая душа!..

На свет веранд, — глазами в сад,

На чуткость слов, на голоса

Незримых птиц в цветной тени,

На зов неведомой родни, —

Пусть не по крови, — по любви, —

Скорей войди, влети, вплыви,

Прими Гостеприимства дар

И сердце Дома навсегда.

* * *

Забудь лицо; улыбку — нет!

Звезда — лицо, улыбка — свет.

Она летит сквозь гром веков,

Сквозь ураган и сквозь покой...

Звезде — остыть, но свет — летит!

Сгорят цветы, но свет — в пути!

Но свет звезды — улыбки нить

Не расщепить, не отклонить...

Мечтанья — дым! Стяжанья — дым!

Но свет звезды неистребим!

* * *

О, руки щедрой доброты, —

Отца и матери черты...

Из вас двоих,

кто — свет, кто — тень?..

То светит тьма, то мглится день...

До смерти не забуду власть

Просящих глаз и — грозных глаз...

Про это знает только Бог,

Какую страсть, какую боль

В себе вынашивала ты,

Когда выпрашивала ты

Любовь...

Неправда! Было всё не так:

Ты отдавала навсегда

Всю кладь сердечного добра,

Любому встречному — сестра

И мать... Но так уж повелось, —

Легко далось, нет нужды брать.

Нет нужды, раз легко далось...

Ты так любила повторять:

“Всех нищих ниже, кто любви

Крыла в свой дом не уловил...”

Всех ниже... И — превыше всех

Любовью сытых в мире сем

Была...

А ты? К тебе, от первых снов,

От первых слов, — лишь о тебе...

Лишь для тебя расти и петь. —

Тебе — букет звенящих нот

Тебе — мой плач и смех — тебе!

С тобою лад, с тобою — спор,

Мой сказочник, мой прокурор,

Защитник мой и мой судья...

О, мой отец, в каких краях

Глаза твои, любовь твоя?..

И грусть твоя — вина моя,

Как тень от веток на лице?..

Я виновата, только я!

Попала в сердце, словно в цель,

Бутон с шипами на стебле,

Давно ль ещё пелёнок плен,

А ты шипом вонзилась в грудь...

Тень на лице от веток — грусть.

Но свет сквозь ветки на губах, —

Улыбки с горечью борьба,

Всей мерой чувств... Нет, этот груз

Вины моей мне не сложить

Во веки вечные с души.

Но губы дрогнули, смеясь...

Я виновата! Снова я!

* * *

Да, я не знала рук добрей,

Лишь вы одни могли согреть,

Простить, утешить, исцелить...

Вам — колыбель чужой земли

От крова милого вдали.

Но сквозь пустоты всех потерь,

Сквозь ложь НИГДЕ,

Сквозь плотность стен

Мне светят РУКИ в темноте!

* * *

Мне светят РУКИ в темноте...

* * *

Был опрокинут солнца шар...

И бурей красною дыша,

Дом запылал и дымом стал

И в небо руки — тень костра, —

И чёрной грудой — наповал!

Мой Дом, мой Рай...

За что — пожар? За что — раззор?

Обвал — за что?..

Где дом, где мир и где слова

Тебя заполнившие, Дом?..

Какие молнии сожгли

Веранд летучих корабли?

Испепелён! — как с неба гром.

Испепелён! Мой рай, мой дом!

Где окна?.. Гнёзда чёрных дыр...

Не он! Не Дом! Но — прах! Но — дым!

О, — в сторону! Шарахнись в тень...

Так безопасней в темноте.

Не подходи! — Горчайший смрад. —

Когда-то Рай. Когда — то Сад.

* * *

“Лес рубят...” Кто это сказал?

Не тот ли, мчащий на базар

В дешёвый день сердца людей,

Сердца отцов и матерей?..

“Лес рубят...” Кто это сказал?..

* * *

К чему ключом в замке бряцать?

Всё — пепел, — стены и сердца, —

Руины всё... Куда теперь

Ведёт двусмысленная дверь? —

Как символ — щелью в пустоту... —

Лишь Времени холодный стук

Здесь метит смертную черту,

На плахе той, на месте том,

Где окнами лучился Дом,

Где в слитках стёкол золотых

Мечты вздымались, как мосты...

К чему вопросы, вздохи, стон?..

Скорее, в непробудный сон,

Душа ослепшая, спеши

За тот неверный горизонт,

Что вдаль отодвигает Жизнь...

Уйти скорее. Но — куда?

В надежд пустые города?

Взлететь, крыла не отрастив?..

Ужель уйти, не отомстив?

Да разве неба свет не смерк

Над садом, где сбирает смерть

Плодов сгоревших урожай?..

И кто-то тёмный — “Возмужай!

Сбери остаток скорбных сил,

Останься здесь. И — отомсти!

Пусть всё вершится в свой черёд!..”

Но нет, оружья не берёт

Моя рука. Не обольстить

Мой гнев презренным “отомсти!”...

От самых первых дней начал

Любовь мне ГОЛОС завещал, —

Не наставленье, но — соблазн

Твоих родных весёлых глаз, —

Добра пленительная песнь...

Добро. Ты в этом слове ВЕСЬ..

* * *

“Когда затеешь ты Добро, —

Твой снег не сед,

Твой снег — не смерть.

Когда затеплишь ты Добро,

Растает снег, — готовь посев.

Когда оценишь ты Добро,

Пусть снег и сед, —

О, был бы свет! —

Когда отцедишь ты Добро,

Семь раз по семь готовь посев!

Когда взлелеешь ты Добро,

Твой снег не сед,

Твой снег — не снег!

Когда посмеешь ты — Добро,

Не смерть, но — жизнь

Семь раз по семь!

Когда нацелишь ты Добро,

Не ошибись, творя посев...

Когда умеешь ты — Добро,

Тогда посмей, — звезду посей!..

Когда посеешь ты Добро —

Твой звук, твой свет,

Взойдёт посев!

Взойдёт посев! Наступит срок, —

Семь раз по семь — на стеблях свет!

Семь раз по семь взойдёт Добро,

И вспыхнет роза в темноте,

Когда успеешь ты — Добро!..”

Да, это ты мне завещал,

На год, на день, на каждый час:

О, берегись, не обнищай! —

Месть — окрыление раба...

Так не оплакивай себя, —

Ни дом, ни царство не жалей!

Встань на хребты остывших лет

И взглядом доброты окинь

Покой седеющих могил.

Ты память их не оскорби

Подсчётом мелочных обид, —

Ведь кто-то в гневе и любви

Пришёл ЗАКОН установить...

Добро и зло лежат в золе,

Но — СОВЕСТЬ бродит по земле.

Трещит земля, рожая новь:

“Кто ТЫ такая?” —

“Я — ЛЮБОВЬ...

Мне о добре не говори!

Чтоб вновь родиться, мир горит.

И если он принять готов

Венец терновый,

Я — ЛЮБОВЬ.

Я — скальпель, рана, я — бальзам, —

Садовник, что затеял САД,

Не пощадит бурьян в слезах,

Но если ты душой не слаб,

”Покинь постель твою и встань"

С толпой голодных и чужих!..

Вас всех соединила жизнь

В один удар, в один набег,

Будь среди ста одним из всех,

Забудь твой рай, твой дом, твой сад,

Забудь сердца и голоса...

Сгорел иль утонул КОРАБЛЬ,

Простись — и в путь! —

Пора. Пора...

Земля в пути, так не проспи,

Не осрамись, не отступи

От праздников Её, от битв

И, сколько хватит сил, — люби!.."

* * *

Века, века мне снился сон...

Но вот рассвета колесо

Вкатилось в мир,

проснулась Жизнь. —

Всё — радость. Всё! По веткам жил

Новорожденья брызнул сок.

Мой каждый мускул хочет жить...

Пляши и пой! Всё — радость! Всё! —

Она летит сквозь гром веков,

Сквозь ураган и сквозь покой!..

Звезде — остыть,

Но — свет летит!

Умрут цветы,

Но — Жизнь в пути!..

И вот с обломков Корабля

Смеюсь навзрыд: Земля! Земля!

Нет, нет, она не пепла слой...

Не может Родина быть злой! —

Не горы, пусть, не тополя,

Но рек движение к полям.

Пусть не звезда над Машуком, —

К Звезде другой и путь — другой, —

Уж близок, близок перевал,

Яснее контуры земли...

Какие мне найти слова?

Как разгадать Твой странный лик?..

Ужель мне суждено, Москва,

Землёй моей Тебя назвать?

* * *

Горят соцветья куполов

Под тёмной вечностью небес.

Мой добрый, мой любимый Дом,

Ты снова жив. Ты снова есмь!

Звучат привета голоса...

О, сколько душ, о, сколько рук!

Глаза, родимые глаза!

Ваш свет сильнее всех разлук...

Да может ли истлеть душа,

Когда стоит нетленно ЖИЗНЬ? —

Не нам, но ЕЙ одной решать

Судьбу Земли — судьбу Души...

Мой прочен Дом.

Сквозь холод зим, —

В рассвет — окно! Но не проси.

Лишь руку протяни — возьмёшь,

Лишь губы разомкни — и пьёшь

От всех даров, от всех щедрот,

От всех высот, от всех широт...

Пусть звёздам — смерть,

Их свет летит!

Телам истлеть,

Но — Жизнь в пути!..

Свиданья — дым!

Прощанья — дым!

Но Ты бессмертен, СВЕТ звезды...

Посвящение

Любви сокрытой поздний дар

Кому нести? Кому отдать?..

Что может быть длинней, чем даль

Пустого слова “никогда”?..

Сквозь камня твердь,

сквозь толщу гор,

Сквозь первородность тяжких волн

Ищу всё тот же лёгкий след

ДВОИХ, что жили на земле.

Они не слышат песнь мою

И от живых не ждут вестей,

Но звёзды светят в темноте,

И я пою, пою, пою...

7.11.64

Фонари

Сквозь стекло — фонари на мосту,

Одуванчики — ВЕЛИКАНЫ

В хлопьях круглого света растут

Над деревьями — веток руками —

О весне! —

Выше камня над белой рекой,

Что застыл у её берегов...

Хорошо мне довериться сну,

Когда знаю, — стоят на посту

До нескорой неяркой зари

Стражей света на тёмном мосту

Фонари.

25.11.64

Колыбельная

Матери

Развернулась дорога луча...

До свиданья!

Настаёт удивительный час:

Расставанье.

Он тебя и меня укачает.

Закрывается туча звездой.

Крылья сложены,

чтобы — в полёт.

На реке загорается лёд.

От земли отрывается дом.

Губы сомкнуты в песнь навсегда.

Рядом конь темноты без седла...

О какая свобода теперь,

если наглухо дверь! —

Мне спокойно.

На ладонях приносишь свой дар, —

колыбельной твоей обещанье,

что луч — навсегда,

что дождь — навсегда,

что ты — навсегда

счастье.

30.11.64

Усталость

Устали глаза. Не вбираю я больше

Ни вечер, ни встречи,

ни электросвечи...

Друзья и страницы, пустыни и реки!

Прощайте... Простите...

Смыкаются веки.

Мечтаньем неярким,

последним, предсонным

Как мне дотянуться до завтра,

До солнца?..

В надежде иголки ресниц замыкаю.

Пусть сон — ненадолго...

Я просто устала.

Ночь будет

недолгой, неполной, нетёмной...

О, я в невесомости буду, как дома.

И где б ни качаться моей колыбели,

Пусть к ней долетают

солёные пены —

Морей разметавшихся

белые ветви —

Суровой моей ненаглядной

ПЛАНЕТЫ,

Чтоб мне Пробужденьем

был нордовый светлый,

Мой самый желанный,

мой самый заветный,

Мой самый опасный

и самый неверный

Зелёный,

пронзительно-солнечный ветер...

Мой ветер, мой ветер...

Прости, до Рассвета!

Мой ветер... мой ветер...

Смыкаются веки.

1.12.64

* * *

Погружаюсь в тебя,

точно линзы стекло,

в перекаты твои непокойно холодные.

Проницаю душою

волны твоей плоть,

вижу суетность вёсел

и тщение локтя.

Прозреваю нашествие нордовых туч,

ураганов восстанья

над утлою гаванью,

ёмкость лодок,

обидно и праздно пустующих,

оболочек,

не знающих замысла плаванья...

Я лежу невидимкой

на солнечном дне.

Сквозь прозрачность мою

хорошо тебе зариться

на игру

иллюзорно цветущих камней,

отражающих волн твоих

синее зарево.

Сквозь меня тебе виден

таинственный мир, —

В телескоп удлиняюсь

любви непомерностью:

подо мной —

раскалённые звёзды Земли,

я прикован к ним

всем тяготением верности...

Я держу тебя

в точном прицеле моём:

я есмь Взгляд — без меня ты

бесплотно, бесцветно.

Я есмь Слух.

Для кого ты ещё пропоёшь,

если сердце моё

не забьётся ответно?

Без меня ты лишь хаос

разорванных бурь:

обласкать,

устрашить, укачать, уничтожить,

развернуться в загадочно-радостный путь,

прогреметь, потемнеть, просиять ты не сможешь...

Я — песчинка твоя,

твой уклончивый раб,

я твой бог, в миллионах смертей не сгорающий,

мы — равно одинаковы силой добра,

наши лики на скалах, в темницах и капищах.

Так прими же достойно меня —

я твой гость,

улести меня, не обойди своей милостью.

Поднеси твоей соли целительной горсть,

и пронзи меня всею твоею светимостью!

6.12.64

Художнику

Что-то есть весеннее

В имени твоём...

Словно капля звенькает

Круглым остриём.

Так токует тетерев

В седости дерев, —

Кличут солнце петелы

На цветной заре.

Так вот, — в море катеры

На густой волне,

Так бредут искатели

С кистью по Весне...

Собирай! Нанизывай

Чудотворный май!..

Только аметистовой

Ветки не ломай.

Только этой “битвою”

Луч не оборви,

Чтоб не быть убитою,

Чтобы жить ЛЮБВИ...

7.12.64

* * *

Когда я вся перетеку в стихи,

Что мне на этом свете остаётся?

Улечься в борозду моей строки

И погасить у изголовья солнце.

Моё — не то, округлого огня,

Моё — обыкновенный одуванчик,

Что светит белобрысо в море дня,

А к ночи улетает, ветром схвачен.

1965

Маскарад

Чтобы придуманную страсть

Чужими ранами украсить,

Из строк поэтов можно красть

Их непридуманное счастье,

Чужой порыв, чужую боль —

Коль не богат своею болью, —

Заучивать чужую роль,

Когда своей стыдишься роли...

Взять по дешёвке напрокат

Чужой поэзии мантилью,

Таков обычный маскарад,

Попытка утвердиться в стиле...

Легко корону взгромоздить

На оттопыренные уши,

Но как вам царственность взрастить,

От века нищенские души?..

* * *

Шуты играют в “королей” —

Картонный скипетр к их услугам...

Но — царь идёт! И, друг за другом,

Запутавшися в бахроме,

Шуты — на кухню — с перепуга!

Смешно царю: “Шалит прислуга!”...

Смех спрятан в дымчатых усах,

И только — настежь окна в сад,

Пока в покоях — запах лука.

21.2.65

* * *

А на свете — птицы:

поклевать да напиться,

в небо вскрылиться,

любиться,

плодиться,

сквозь дождик — промокнуть,

сквозь ветер — просохнуть,

сквозь бурю — прорваться,

немного подраться, —

ведь — нравы,

ведь — клювы. —

Но — солнца “люблю вы!”

Но — чудо восхода,

но — милость заката,

но — мужество взлёта...

Не падать! Не падать! —

О, поворота округлая прелесть!

Без крика свобода,

бесплатная песня.

О, как научиться,

о, если бы слиться

восторгом усилья

с бескрайностью синей!..

Лишь — верить,

лишь сеять тяжёлое семя.

Одно только сердце —

за всех и со всеми.

Оно в своей клетке

грустит и — пирует.

Как птица на ветке,

любовно воркует:

следит за полётом

встревоженной стаи,

и песни поёт вам

и гимны слагает...

Птицы несчитанные,

Сердце — защита вам!

Бессонница

Окно раскрыто в ночь,

я — не одна.

Мне звёздных рощ трущобы,

ночь без дна.

Где твой последний купол,

кубков кубок,

всех глубей глубь:

мне твой кристалл пригубить

иль в пропасть города упасть?

Какая тишь!

Пещеры человеческих жилищ,

в прищуре окон исподлобья крыш.

О, встречное окно,

и ты не спишь!

Все спят давно,

а это — светляком...

Фонарь живой,

как вполз он высоко

на этажи пожаром абажура.

Его глазами нежно обвожу я...

Звезда моя! Бессонное окно!

Уснули те,

ты бодрствуешь одно,

и жадным глазом ловишь

в тех же рощах

слепящих метеоров

звёздный росчерк...

Окно раскрыто в ночь — я не одна:

свет рыжей астрой рвётся из окна. —

Не спи, прошу:

лучей сомкнутся губы

в поющем звуке —

с кубком звучный кубок.

Нам — бесконечности

беспечное вино,

нам влагу млечности

пригубить суждено...

Благодарю, Бессонница-сестра.

Всей непомерностью

в меня вплывает рай,

и звёзд космическое ожерелье

на шею мне набрасывает время...

Я славлю день, но мне всего милей

роскошество бессонницы моей.

* * *

Здесь места нет

трагическому жесту,

Здесь вольно и недремно

светят травы,

И хлам разлук —

венки из ржавой жести

Не укорят

в забвении неправом.

Здесь — воздух,

воздух,

воздух бесконечный, —

Губами пить —

вовеки не напиться, —

Крылом рассечен, ливнями увенчан

И весь до дна просвечен

пеньем птицы.

Широк и чист над полем

свет ковыльный,

Ни вздоха,

ни надгробья,

ни ограды...

В покое васильковом, изобильном

Забытый дом

Безвестного солдата.

Идолы покидают деревню

(Из цикла “Картины с выставки”)

...Теперь покидают Деревню

Идолы из дерева древнего.

В день Недобрых Поверий,

В час настороженной Тени

Лица их седы и гневны...

Идолы покидают Деревню.

Росы не тронут их ног.

Луны не тронут голов.

Солнце возложит венок.

Ляжет ступенями склон.

Идолы не забудут Деревню.

Вчера на Большом Пригорке

Ту самую, с волосами синими,

Что кокосовый плод приносила

И манго плоды приносила

К их ногам в каждый праздник Нуэгу,

Били четверо плётками,

Били, что было силы...

Мимо капища летнего

К речке её уносили.

Ноги идолов кровью

Пачкали, изрыгали проклятья.

А потом унесли под кровлю

Пояс её и платье,

Дорогую серьгу из носа

Той, что плоды кокоса

И манго плоды приносила...

А как бусы её кричали,

Крики её повторяя,

Крики последнего часа

Перед воротами рая.

Идолы не забудут Деревню.

Теперь начнутся Печали,

Болезни, Кончины, Беды...

О, как её бусы кричали,

Те, что достались соседям.

Прикончат их бусы, сипло

Вопить будут жадные глотки

За волосы — гроздья синие,

За руки умелые, сильные,

Той, что носила кокосы

И манго плоды приносила

В каждый праздник...

Потом чернотою струпьев

Покроются руки злодеев,

И в землю полягут трупы их

Рядом с полем, где зёрна сеют...

Идолы проклинают Деревню.

Идолы покидают Деревню.

В другую идут деревню,

Туда, где большие деревья.

Измерения

Н. А. Козыреву

...И вот, они переставляют МЕБЕЛЬ:

Вперед — назад и — вновь наоборот,

Чтоб обмануться внешней переменой

И той величиною переменной

Заполнить жизни скудный обиход...

Купить, добыть,

обставить, занавесить.

И — счастливы!..

О, если б, если б, если б

Они с души своей содрали плесень!

Ужель не в силах косность побороть

Вселенной всей живой круговорот?

Ужель любви такой на свете нету?

Но — кто-то вновь

передвигает мебель:

Вперед — назад и — вновь наоборот.

Так модным креслам

отслужив молебен,

Душ целину разменивая в мелочь

И заостряя точность глазомера,

Ни в чём не усомнятся,

не промедлят.

Стяжательство, как страсть, —

– необоримо,

Пройдёт сквозь твердь витрины,

как нейтрино...

А жизнь проходит мимо, мимо...

Мимо!

* * *

В энергию мир превращает Время,

И человек творит свой ритуал.

Весы — алтарь:

мгновенное прозренье!

А за окном спокойно спят деревья,

Но ветер века

к звёздам выгнул шквал.

Здесь Человек упорствует бессонно,

Здесь Время заявляет: Я — весомо!..

Но этот результат — неясен, мал.

Какой наплыв мечты, какая жажда,

Вселенная, войти в тебя однажды,

Отбросив костыли исканий шатких,

Пробиться сквозь Тебя,

войти в тот ритм,

Где на невидимых

строительных площадках

Сама себя МАТЕРИЯ творит!..

И Человек до неба строит мост,

И ждёт, как все,

и делит хлеб со всеми

И — улыбается.

Он очень, очень прост.

Но час пробьёт,

и — снова ногу в стремя!

* * *

Так, улыбаясь, он проходит мимо

Однообразья дома, где он жил.

Потерты кресла и темны картины,

Сорокалетний зайчик-старожил

С отбитым ухом

над портретом Грина...

О, как понятья несоизмеримы!

В любых веках лежит ущерб межи

Меж двух мерил —

рассудка и души...

Но, улыбаясь, он проходит мимо.

* * *

А море — в ночь

гигантским светляком.

А он один. Как дышится легко!

Расплавлен звёздный свет

в сосуде бухты,

И в светлой черноте, как будто, —

До дна догадкой не разведать, —

Дрожат моря в огромности высот:

Внизу, вверху, вокруг — пустоты сот,

Заполненные мёдом света...

Как одинок его укромный пост.

Как Человек высоко вознесён!

Но вот его глаза растут до звёзд,

Но в слух его упал немотный звон...

О, взрыва вихрь,

беззвучный, как инфаркт! —

В каких краях

разбился жизни шар? —

Но — принят знак. Какое торжество!

Сердцебиенья волны выше, выше,

Он ЗДЕСЬ — ВЕЗДЕ,

псом добрым щёки лижет

Слегка насторожённый холодок

Уснувших горных трав и мяты дикой.

А там, в глубин глубинах,

может быть,

Вот так же ночь свои меняет лики,

Не опуская тёмных век... И — в путь,

Легка, как утро в снег,

Бестрепетна и беззащитна,

Несокрушима, неусыпна,

Плывёт, плывёт, плывёт в рассвет

Загадки вечная УЛЫБКА.

* * *

И — вновь они

переставляют МЕБЕЛЬ,

И антики на стену лепят, лепят,

Их телевизоры сработались до дыр,

Комфорта пыл им пылью застит мир.

Они почти совсем теряют зренье:

Их мир двумерный — плосок,

но живуч...

Их выпуклый, глазастый,

многомерный,

Прекрасный мир,

наивный и надменный,

В неслыханную радость измерений

Своей души выпрастывает луч!

Любуясь “Кошачьим хвостом”

В горшке землисто-терракотовом —

“Опунция беловолосая”, —

Ну, а без расшифровки “кода”,

“Кошачий хвост”,

по-русски, попросту...

Скульптура трогательной пластики

Влечёт глаза, и пальцем тронуть бы

Изгибы поворотов плавные,

Шипов лучистые неровности...

Вот руки маленькие тянутся

Ко мне с ладонью чуть откинутой,

В полёте медленного танца —

Пленить, обрадовать, отринуть...

Едва-едва касаюсь пуха, —

Колючки уступают нежно,

Но чуть сожму — и тотчас в руки

Вопьются иглы неизбежно,

Решительно... И, тем не менее, —

Защита, а не нападение...

Пупы земли! Венцы творения!

Вам поучиться б у растения!

* * *

Мне б в пригоршни,

как воду из ручья,

Мой первый крик,

и смех, и снег последний

В прощальный одинокий тихий час

Взять в странствие миллионолетий.

Земное небо —

первой строчки мысль

О щедрой

бескорыстности свободы, —

Земной причал,

вклинившийся, как мыс,

В бездонную купель Природы.

Когда сквозь млечные

седые кружева

Вплыву в иного времени уклоны,

Я буду, родина, тобой окружена

В бесчувственной

незрячести холодной.

Но мне б ещё улыбку взять твою,

Как светляка в ладонь

берут любовно,

Чтобы к душе прильнул земной уют,

Мой маленький оплот тепла и крова.

Окно

В. Гринвальду

Не мне,

но этому окну

ты, милый, благодарен будь.

Я ж сердцем издали прильну

к его укромному огню:

в иную сторону мой путь...

О, как здесь пусто

и темно!

И всё ж — зовёт, зовёт ОКНО...

Нет, я не лгу, ты слышал сам

летящих окон голоса.

Лишь нам их слышать суждено.

Пускай не окна здесь теперь,

лишь недоверчивая дверь

давно.

В дверь можно выйти и войти.

Но в пропасть света — нет пути,

поверь.

И тех людей уж нет в живых,

в живых тех комнатах жилых.

И комнат — нет, и счастья нет,

и — горя нет.

И только мне,

лишь мне одной теперь пиши

про окна те, про дома тень,

про вечный зов,

про то ОКНО,

что не померкнет в темноте,

пиши.

В дверь выгони Природу, но

Она, как свет, влетит в окно...

Теперь лишь я,

лишь я одна

и тень окна, и свет окна,

и зов ОКНА.

Руки

Рычаг, весло, опора и защита.

Водитель, зодчий,

житница, крыло, —

ладонью женщины, неистощимо,

дарующей добро в обмен на зло.

О, силы торжество в борьбе

с неправедностью!

О, женственности

мудрое неравенство!

Не вами ли вселенная увенчана? —

В руках мужчины

зреют руки женщины...

Венок удач

и всех свершений круг —

в гармонии соединённых рук.

Сирень

Жизнь! Подожди уходить!

Там, где не ТЫ,

Кресты и пустыни.

Остынет Вселенная там,

где — не ТЫ...

А у нас ещё длится беседа,

Свиданье не кончено...

Это правда, что все мы

Ловим край одежды Твоей,

Боясь наступления ночи.

Знаем, уйдёшь... Но — постой! —

Чтобы вылепить

каждую плоть, каждый цветок,

Сколько планов Тобою отвергнуто,

Сколько скомкано форм,

Перечёркнуто сколько проектов,

набросков,

Сколько в хаос низвергнуто звёзд,

Сколько Солнц — под откос!..

О, Ты — не Шествие Совершенств! —

Кто-то хром, кто-то глух,

кто-то глуп, кто-то кос...

— Ах! — во весь Космос —

слышу Твой вздох:

— О, безысходность!

Дал я вам ЗРЕНЬЕ, —

Вы видите смерть...

В чудо бессмертья не верите,

Дети!

Так вот вам, — берите

Охапку зримых чудес —

ВЕТКУ СИРЕНИ! —

Для всех шести чувств,

Целый КУСТ!..

ДЕСЯТЬ ДНЕЙ цвести КРАСОТЕ...

Но если, в эти заветные ДЕСЯТЬ

Истину вы не вберёте

с ЕЁ ароматами,

Если не будет вами разгадана Вселенная АТОМА,

Если прозреть СИРЕНЬ МОЮ

не успеете,

Не спетой быть вашей песне, —

не сетуйте, —

Не обрастёт ваш стих

сталактитами рифм...

Если же ДА,

Верьте,

Вы — счастливейшие на этом свете

Из ВЕТОК МОИХ!

Целина

Тяжёлый ранний свет простёр

Свой след на кромке снега...

Смотри, каков земли простор

для шага человека!

Спиной зубробизона степь,

горбата и весома,

вдруг стала грудою ломтей

краюхи чернозёмной.

Она чревата серебром

и чернию чревата,

и хлеба светлого добром,

в снопы до света сжатом.

Над влажной тучностью пласта,

что поднимает колос,

летят живые голоса —

страды извечный голос.

Упорством рук, весельем душ,

восторгом Архимеда —

поднять до звёзд свою звезду —

летучую планету! —

И вновь справляет человек

земное новоселье.

Он верит в дождь,

он верит в свет,

он верит в эту землю.

Лохматится лучами жар,

в раструбы свет построив,

и каждый луч и каждый шаг

удвоен и утроен.

И славя юную страну

весёлой перекличкой,

справляет молодость весну

у чёрта на куличках!

1966

Январь

За кладбищем

в январских рощах

встают деревья белым дымом.

Цветенье снега непорочно,

сновиденно, неощутимо.

Живой непопранной святыней,

распахнутой страницей белой

снегов горящая равнина —

черёмух млечное кипенье.

И струи водопадов снежных,

крылом срывая, словно пену,

садится ворон на скворечник

и смотрит вниз высокомерно.

Но луч, единственный, случайный,

из-за стволов беззвучно прянул

и, осенив предел печальный,

лёг на снега светло и прямо:

На кольца радуг, дуги крыльев,

по ворсу тенью лиловатой,

на перья в драгоценной пыли,

на леса вечную ограду.

И тот дремучий мир колебля,

раздвинув тишину и холод,

гиганты елей корабельных

в высь подняли органный голос...

Шагаю по лучам, по звёздам,

топчу брильянтовую нежность,

и оставляю за погостом

следы, наполненные небом.

22.3.66

Дочери

Ты подошла...

Сбудется жизнь!

Как ты нашлась?

Как мы нашлись?

Горы встают, реки звучат:

Тот же приют,

Тот же причал.

Я — это ты,

Встреча — закон.

Нам прорасти в зёрнах веков.

Веют дожди, дышит земля;

Спать подожди. —

Ты — это я.

Сколько предтеч, сотни богов,

Тысяча встреч,

Но — не любовь.

Остров и дом — каменный сад,

В небе густом окна висят.

Свет разделён сотнями стен...

Кто подстерёг бережный след?

Кто подстерёг?

Кто подоспел?

Именно в срок,

Именно — в цель.

Тени весны.

Лес на стекле.

Хруст белизны.

Шаг по Земле.

Судьбы сошлись

Крепко и — всласть...

Как мы нашлись?

Как ты нашлась?

Луна

Она никем ещё не куплена

И знать не хочет ничего:

Плывёт под купиною купола

Её медлительный челнок.

И в распыляющейся радуге,

Где веет звёздная пурга,

Она круглится, словно ягода

Сладчайшего “каты-курган”.

Когда над волнами латунными

Она свою проявит власть,

Моря вздымают вихри лунные,

Чтоб с нею наиграться всласть.

Быть иль не быть ей заселённою

На стыках межпланетных встреч,

Она, как прежде, в нас влюблённая,

Лучом зеркальным будет жечь.

Когда ж на крепи почв искусственных

За передел пойдёт тяжба

Или взойдёт, никем не узнана,

Слов человечьих ворожба,

Не встретит ли Икара модного,

Спешащего к открытью тайн,

Стеной восставшего безмолвия

Окаменевший океан?..

О, пусть же одинокой льдиною,

Корыстью дел не смущена,

Пугая сердце жутью дивною,

Свободно шествует Луна!

* * *

Ожог,

царапина,

любви отметина!

Тебя утратила

и снова встретила.

В ту осень дальнюю,

тем дымным вечером

Нежданно стали мы

одною вечностью,

Одним названием,

одним призванием,

Одним звучанием,

одним молчанием.

Пускай бескрылыми

из рая изгнаны,

Себя дарили мы

друг другу издали,

И вот, без разума

сегодня празднуем

Разлуки третие тысячелетие.

А чем гордиться нам?

Какой заслугою? —

Иль может заново —

рассветы с запада,

Чтоб в этом зареве

сгореть нам заживо?..

Туманы светятся

румяной аурой,

Но туча свесилась

фатою траурной.

Ты говоришь: “Проснись!” —

Ты пробужденья ждёшь? —

А свет дождём с ресниц,

как с губ слова дождём.

И на отчаянный

нелепый лепет мой

Ты отвечаешь мне

улыбкой медленной.

август 1966

Накануне

Приглушено, потушено

Над тростниковой крышей,

Лишь ночника жемчужина

Да звёзды, чуть повыше.

Расправлены, расставлены,

В свободе размышленья,

Созвездия над табором —

Любви моей мишени.

Без имени и отчества,

Без ропота и просьбы,

В счастливом одиночестве

Перебираю звёзды.

С доверчивой покорностью,

Спеленутым младенцем,

Лежу в крахмальном конусе

И слышу только сердце.

Озоном предгрозовья

Благоухают простыни.

На страже строже совы,

И можно спать беспросыпа.

Но мглистою ромашкою

Глаз тайно открывается,

Ресницы тенью машущей

В полёт весны срываются.

Вся из ворсинок-лучиков,

Сосудов с протоплазмою,

Ещё я не изучена,

Ещё я не рассказана.

Не продана, не куплена —

Мне так в свободу хочется...

Лежу под звёздным куполом

Без имени, без отчества...

Ноябрь

Какой разгром!

Тот самый дождь,

Что светом рушился на землю,

Чьих брызг смеющаяся дрожь

Врывалась радугой сквозь зелень,

Кто звучным шёпотом восстать

Жизнь призывал из мёрзлой почвы,

Кто с вешним ветром плоть листа

Вымаливал у каждой почки.

Тот самый? —

Нет.

Холодный блеск,

Перечеркнув пожар осенний,

Прибил к издрогнувшей земле

Листы поруганных растений.

И с чуждым ветром сообща

Разденет горестные ветки

И смоет даже тень плюща

Со стен развенчанной беседки.

октябрь 1966

Четвёртое измерение

П. Г. Антокольскому

Четвёртое восходит ИЗМЕРЕНЬЕ,

Нас тишиной и тайной оглушая,

Трёхмерных форм

тяжёлое сцепленье

Улыбкою зеркальной отражая.

Наш грубый мир

обдумывает счастье, —

Недаром ураганы квантов мчатся,

Содвинуты миры. Но где же Двери?

Поблизости? —

Но как недостоверны!..

Летит беспечный свет

звезды умершей:

“Смотри! Смотри! Смотри!

И будь утешен.

Нет грани меж ”сиять" или “зиять”,

И тонкий мир

нельзя в ладони взять..."

Призыв, и одиночество, и жажда

Вобрать или войти в него однажды,

В тот мир мучительный,

незнаемый и странный,

Слепящий, оглушительный,

желанный,

Весь в сквозняках,

без времени-пространства...

В каких краях

предел бескрайних странствий!..

Немыслимо!.. Ужели безначальным

Пылает мир, любимый и случайный,

Венцом литым,

что сам собой увенчан?..

Ужель кольцом змеи

свернулась ВЕЧНОСТЬ?

И мира многоликая свобода

Лишь бесконечность

замкнутого свода?

И нам — темницей куба измеренье?..

Нет!

В это человечество не ввергнуть!

Оно уже ощупывает ДВЕРИ,

Оно упрямо ждёт и — верит, верит —

Сквозь суеверья вер,

Сквозь боль

преодоленья и прозренья

ЧЕТВЁРТОЕ восходит ИЗМЕРЕНЬЕ!

Вечность

Она приходит в первый раз

С пятнистым солнцем на ступенях,

Когда древесная кора

Звенит от щебета и пенья.

Она судьбой венчает нас

На солнечной ступеньке детства,

Когда мы пьём рассветный час

Без алчности и без протеста.

И, в странный свет вовлечены,

По кем-то брошенным заметам

Идём к пределу той черты,

Когда мы сами станем следом.

И без оглядки на века,

Пусть, как младенцы, криво, косо,

Но — свой прицел, своя рука —

Пути прокладываем в Космос.

Мы забываем про Неё,

В названьях путаясь и в сроках,

Пока Она не запоёт

В тени у нашего порога.

И в этот несравненный час,

Перед последнею ступенью,

В одно из утренних начал

Мы проступаем постепенно.

декабрь 1966

1967

Собор

Взорвали собор на рассвете,

заплакал ребёнок во сне.

Седея, осунулись ветки,

поникли в грохочущий снег...

Торжественный, арочный, струнный

собор был храним и любим,

в ночах ослепительно лунный

над домом твоим и моим.

Радушный, отеческий, вечный,

он — длился, он к звёздам летел,

в пределах туманности Млечной

презревший трехмерный предел.

Небесный,

надземный, престольный,

но — здешний, от этой земли,

но жаркий от стонов юдольных,

но — близкий: войди и прильни.

В паденье своё, как в паренье,

он тучей вскрылился сквозной,

засыпав сады и строенья

прощальной своей белизной...

А время, печатая меты,

стекало с деревьев и с крыш,

с туманного шара планеты,

с орлиных и ангельских крыл.

Но был и мудрее и зорче,

но душу свою созидал

забытый потомками зодчий,

бессмертью вручивший свой дар.

Белый журавль

Наташе

Неподалёку от моря,

в переливчатом тёплом песке,

расположились уютно

молодые мужчины

и — девушка,

грустно-смешливая,

лёгкая, как перо,

с глазами, которые

то взлетали, то опускались,

то удалялись,

задымленные мыслями,

то возвращались, яснея,

и по-детски беспечно

и доверительно

смотрели

в подаренный жизнью мир...

Людям было легко и вольно у моря.

Дышало освобождённое тело,

дышали волосы, платье, душа...

Хорошо иногда

жить на свете неспешно,

чтобы только глаза

над жизнью летели...

Смотрите! Смотрите,

как высоко летят журавли!

Как высоко...

На экране открытого солнца

косым треугольником

двигалась белая стая: —

“Смотрите! Смотрите!..” —

Будто ветер понёс лепестки

отцветающей груши...

В излучающей блеск пустоте,

отделённая от планеты

громадностью воздуха,

стая казалась недосягаемой.

Эти редкие и прекрасные птицы

летели разумно и дружно.

В полёте, необходимом им,

как дыханье,

они были поистине совершенны.

Следить за надежным продвижением клина

из-под руки

и удивляться

было радостно и любопытно.

И люди следили..

Запрокинув высокие лица,

радуясь чуду рисунка живого,

смотрели,

шутили, смеясь вспоминали,

что вот — серые

как-то летят по-другому,

что вот гуси,

те тоже летают иначе.

А кто-то протяжно сказал,

что и люди в движенье приходят

по-разному

и что “правда ведь девушка эта

походит на белого журавля?”,

и девушка тихо сказала:

“да ну вас!” —

а другие легко усмехнулись...

Кто-то мирно жевал бутерброд

в излюбленной всеми позиции

“хлеба и зрелищ!”.

И ещё кто-то вынул блокнот

и так записал:

“Все мы заключены

в светозарный аквариум мира.

Птицы, люди, и волны, и ветры... Сильные молятся

слабым, чтобы те разрешили

беречь их...”

И, наверно, не думая,

каждый в себе ощутил

нити точных ассоциаций,

рождающих

кровное и справедливое чувство

близости всех ко всему

и — природы ко всем,

и каждого сердца

друг к другу...

Было всё так оправданно просто,

и минута удачей была,

хоть об этом и не было мыслей.

Но вдруг,

в неожиданной боли

дня раскололся кристалл.

Исказилось пространство,

оползнем света смещаясь

в седую бесцветность. —

Это находчиво и деловито

вскинуто было

предательски взятое кем-то

ружье...

Грохот!

Оскорбительно неуместный,

рвущий воздух руганью грубой.

Выстрел дьявольски меткий.

Но ни тот, кто стрелял,

и ни те, кто смотрел в это беззлобное небо,

не поняли,

что же, в общем, произошло.

Никто ведь не ждал

в этот мирный, понятный полуденный час,

что из такого неявного и глубочайшего далека

к их ногам упадёт

этот белый журавль

с бесполезно сильными крыльями,

чтобы тяжко и зло умирать...

Нет, он не летел уже больше.

Он — падал бесформенной грудой,

унизительно кувыркаясь, —

тяжёлый,

с окровавленной шеей,

неожиданно очень большой,

он ударился мягко и глухо,

так, что в стороны брызнул песок.

А какой-то ребёнок,

прибежавший на выстрел,

тронул рукой

бьющее воздух крыло

и, руку отдёрнув, заплакал...

Перья, согретые солнцем,

пахли усильем полёта

и воздухом воли.

Люди молча стояли,

и кто-то сказал хрипловато,

точно школьник, не сдавший урока:

“Это белый журавль...”

И тупо другой повторил:

“Это БЕЛЫЙ журавль,” —

опираясь на “белый”, как на костыль.

И третий сказал

разъясняюще популярно:

“Это редкая птица...

видите — пуля ей горло пробила. —

Это очень красивая птица...”

Только девушка,

лёгкая, как перо,

повисшее в воздухе плотном,

отвела свой медлительный взгляд,

влажный и гордый,

и — отгородивши ладонью от глаз

нестерпимый, оплёванный мир,

быстро вверх по откосу пошла

от попутчиков временных прочь...

Она шла всё быстрей и быстрей.

Всё быстрей и быстрей.

Всё быстрей...

И когда уж совсем далёко отошла

от истерзанных крыльев,

загребавших последним объятьем

песок,

она в небо решилась взглянуть.

Там,

в рассеянно-нежном пространстве,

в невозвратности отдаленья,

неомрачённая,

стройная в ясной своей правоте,

улетала белая стая

и влекла за собой

маленький ореол пустоты,

которая не заполнится

никогда.

2.1.67

Демон

Слишком огромен,

чтоб люди увидеть могли, —

птицы видят! —

В просвете волос —

водопада седого —

глаз одинокий, пустынный,

Вечность принявший,

Рождения мира Свидетель...

Крылья мои — Непогода,

Рот — Естество,

Руки — Деревья планеты,

Ноги — Скалы Её...

Нет —

не Зло! —

Разве мог обнимать бы

так нежно Планету,

если бы — зол?.. —

Я — Сомненье,

тёмной короной разум венчаю я...

Нет, —

не Любовь! —

Отреченье,

Тень, вечно бегущая,

чёрных лучей истеченье,

несущее силу ТОЛЧКА,

путями волны

и звезды,

вечно прощаясь...

прощая...

В степь погрузившись дождём,

я осыпал слезами

пыльные листья полыни,

вспыхнул в чертополохе лиловом

под длинными иглами

ранних лучей, —

и — повторен был

стократно

всем, что молчало, дышало,

что источало желанье жить,

вожделеть,

ожидать...

Травами был я извергнут. —

Мне ли, Господи, “ждать”,

мне ль — “вожделеть”?

Вечно прощаясь... Прощая, —

с кем быть я могу заодно?..

В себя я упал,

словно в чёрный поток,

но — призван был светом такой красоты несказанной,

забвенья которому нет...

Стаи белого света, кружась, опускались в саду

на дорожку,

где ноги неслышно ступали...

Проходила ОНА

мимо вечной Печали —

мимо лёгких теней,

и большие цветы

ей навстречу вставали.

ОНА — к Белому

тонким лицом прикоснулась...

Словно

ветер притих.

Словно время замкнуло кольцо,

отдыхая от бремени бега.

И не сломила цветка, —

только он вслед за ней потянулся

и — стал удлинённым...

Развернулись до неба ступени,

звеня под ступнями ЕЁ.

Тень моя

ЕЙ под ноги стелилась,

волненьем струясь,

но — была

лезвием света искромсана

и — сметена солнечной бурей. —

Добро — беспощадно. —

А вы,

вечно влюблённые в боль,

вы — видали

огнём рассечённые скалы,

скалы,

раной своей поющие

“AVE”?..

Слишком огромен...

Тучи лицо закрывают...

февраль 1967

* * *

Ты,

скороход, вездеход,

везделаз,

времени толщу бурящее сердце,

ты одиноко —

не в ритм и не в лад:

с кем тебе слиться,

и с кем тебе спеться?

Полуоткрытое давним друзьям,

настежь — всем тварям земным,

всем цветеньям, —

миру подсудный,

опасный изъян —

сердца недолжное тяготенье...

Только в пристрастье,

хулимом людьми,

столько доверья, приюта, привета,

тайны

и вольнолюбивой любви,

веющей свет

на все стороны света.

Февраль

О, нетерпенья нашего месяц,

Февраль, ты цветёшь ещё

снегом и сном.

Русской зимы родовое поместье

ты превращаешь в дымящийся сноп.

Ты поджигаешь

и — глушишь горенье

влажностью марта,

светящего вспять,

месяц тревоги и нетерпенья, —

солнцем нацеленного копья.

Голубь воркует упрямо и грозно

где-то, не знаю, не вижу —

в окне? —

С вечера в снег намешала я проса...

только растёт воркованье —

во мне.

Отблеск окна, прикрывая

ладонью,

крыльями облако снега стригу...

Я,

это — я

вышла на подоконник!..

Может быть, вправду —

смогу?..

Художник

Несоразмерен, непонятен,

презрев ненужный возраст свой,

он цветовым смещеньем пятен

творил немое волшебство.

Не мудрствуя и не лукавя,

не путаясь в добре и зле,

он оживлял цветы и камни

на жаждущей чудес Земле.

И, робостью высокомерье

своё не в силах обуздать,

он создавал, превысив меру,

не образы, но — образа.

Не знающий тоски и сплина,

ребёнок леса и горы,

писал он властно, дико, дымно —

в размах космической игры.

И мимо догм, и мимо правил,

невеждой века укорён,

он своевольничал и правил

в разливах судеб и времён.

Шантеклер

Е.Колат

Шёл бой,

беззвучный, сизый, синий,

Сквозь пряди снежной седины...

Он вышел тёмный

и бессильный

В короне гребня.

У стены,

Такой же сумрачно бесцветной,

Почти невидимой во мгле,

Остановился. Он — у цели.

Но где же песня,

Шантеклер?

Как тяжелы сегодня перья,

Монаршья мантия тяжка,

Черно в глазах...

но он — не верит,

И, словно бы исподтишка,

Он в горло воздух пропускает,

Чтоб в тайниках его души,

Пробившись светлыми ростками,

По волнам ночи,

вглубь и вширь,

Из горла — тесной окарины —

Приказом яростной любви

Плеснула криком укоризна:

Восстань

и — черноту порви!

Но — нет, —

глухое клокотанье,

Смертельный ледяной клубок

В его слабеющей гортани...

Он на крыло упал.

Он лёг. —

Как долог мрак,

как неизбежен

конец всего,

и — чья вина?..

И кто, сквозь пелены,

сквозь бреши

Свет призовёт восстать от сна?

Нет. Он не встанет,

гаснут перья,

Темнеет сердце.

Умер крик.

Какая тишь...

Но — верит, верит,

Он верит в первый луч зари!..

Не всё царица потушила, —

Он слышит, как трава растёт...

Травинка криком петушиным

Сквозь ночи влажный чернозём

Метнулась слабою ракетой,

Дугой — над равнодушьем крыш...

Не распознать...

о чём ты?

где ты?..

Нет, плачешь ты,

а не кричишь!

Не исчезай,

травинка, птица,

Новорождённый бледный крик!

Окрепни,

помоги свершиться

Дню воскресенья!

За двоих

Ты стал в ответе...

выше, выше!!

Скрути, скрепи звучанья нить

И вырви из-под тёмной крыши

Огня торжественный родник...

Проси, приказывай! —

Проснётся. —

Зови!

Отдай себя полней!..

Нет...

так не призывают солнца...

Вскипи гирляндами огней!

Блести. Пленяй.

Молись. Пролейся.

Горячим криком ночь сожги.

Стань факелом...

и — сердце, сердце

Над горизонтом чёрным вскинь!..

Смолк Шантеклер,

упали веки, —

Две капли воска, два зерна...

Но — что это? —

сквозь накипь веток

Упруго вздрогнула струна.

Запел пустырь

светло и дико,

Шатнулась ночь за край села

От шпаги тоненького крика,

Что над сраженьем взнесена.

И многоцветное кипенье

На брызги поделило свет,

И воин

золотые перья

Купает в солнечной росе.

февраль 1967

Соловей

Он пел, не зная, что поёт,

укрывшись в жёсткой пене листьев.

Звучаньем жизни упоён,

он слушал только звуки жизни;

И музыку воды,

и дождь,

и созреванье грома в туче...

И горла выгнутого дрожь

мерцала звёздами на сучьях.

Он пел,

ещё, ещё, ещё

отщёлкивая чётки ритма,

ведя непостижимый счёт

сердцебиеньям и молитвам.

Он создавал и разрушал

мечты и формы,

явь и небыль,

и от любви едва дыша,

он в клювике держал Планету.

И страшной силой бытия,

себя в себе не сознающей,

он загремел и засиял

над канувшим и над грядущим.

И мир внезапно онемел,

забыв про все свои увечья...

А он — не знал,

а он всё пел,

светло, бессмертно, бесконечно.

февраль 1967

* * *

В основанье своём

мысль чиста и точна.

Но в условности слов

и в ловкости слов

обрастает, как листьями

стержень кочна,

и молитва становится ремеслом.

Многословье — гони,

стих чекань и чекрыжь,

чтобы мысли всю прелесть

и свежесть вкусить.

Чтоб влюбиться

не только в искусство игры,

но в могущество — делать,

растить и — разить!

март 1967

Ночное венчанье

(Испанская баллада)

Он был тёмен и сед.

И рот его, трещиной став,

давно разучился искать

женских губ золотые края.

Да, из чаши полночной

давно не впивал он

мглистый гранатовый сок...

В траурных снах утеряв

то, в чём равны все сословья,

он простился до срока

с тоскою надежд.

Но, если монарх овдовел

и бездетным кончает свой век,

опечатанный Богом запрет

вскрыть ему надлежит...

Но не пурпур — багрянец стыда —

путь к брачному ложу осветит.

Сомненье и Страх

вечно будут стоять

у ложа неравной любви...

* * *

Стрельчатый свет на полу опочивальни дымится.

Но Филиппом не смята постель. —

В кресле высоком своём

он просидел до утра.

В ладонях томится лицо.

Кудри седые

текут между перстней... —

“О, власти безжалостной бремя!

О, долга святого проклятье! —

К чему его дух,

возвеличенный горем,

твёрдым стал, как плита из гранита,

где время насечкой глубокой

обозначило мудрость покоя,

если ему,

в ком внуки привыкли

достойный видеть пример, суждено

внучку, по летам,

взять себе в жёны? —

”Злосчастье!

Проклятье памяти сына,

падшего на поединке позора!.."

Солнца глаз озирает владенья,

где медленный мрамор ступеней

склоняет к торжественным позам.

Ему ли терпеть

кастаньетную дробь каблучков

из-под вздувшихся юбок летящую?..

О, как торопится свет

невозможную встречу приблизить!..

Поднимается утро,

ветки маслин раздвигая,

брызжет свежестью ранней

на белый песок

аллеи дворцового парка.

Скоро спицы высоких колёс,

в ободе солнца,

крыльями вёртких стрекоз

проблеснут

мимо презрительных окон покоев

призрачно и лучезарно...

Лилии едкая скромность

в чопорности герба

листьями жёсткого граба

будет покрыта, —

Злосчастье!

Однако, уж тень от ограды чугунной

кружевом чёрным сползла

со ступеней парадного входа.

Лучи, выпрямляясь,

бесстыдно торопят:

“Готовься к помолвке, жених!

Едет невеста твоя!

Королева! Юная мать!..”

А поздней — молодая вдова...

Несомненно,

вскорости ею станет она.

И — тем лучше!

Тёмный огонь

спрятав под длинные веки,

поступью твёрдой

идёт, не сгибаясь,

на встречу с девчонкой

старик...

* * *

Вот и свершилось венчанье.

День раскалённый канул

за Эскуриал.

Отбыла свита страны дружелюбной.

Отбыли гости.

Свечи оплывшие в дым завернулись,

и тишиной притупились

кубков холодные звоны.

И вот они — двое. —

В двойном одиночестве, —

худшем из всех на земле

одиночеств.

Теперь

к разговору

в условности горькой улыбок

их не неволит ничто.

Руку свою

предлагает супруге король

и безмолвно они,

словно рыбы всплывая, вступают

на мрамор открытой площадки,

летящей над тяжестью парка,

надеясь вздохнуть наконец

после пряного воздуха пира...

Дымятся фонтаны внизу,

и над чернотой баллюстрады

вспенила зелень луна;

свеченьем её

смыт притворства румянец.

Здесь звёздный свет с темнотой

сочетается гордо и просто.

Всё исполнено мира...

Но над жёсткими гнёздами крон,

над дворцом, цепенеющим в стенах,

заострённые ветрами

веером каменным

вскинулись горы страны.

Словно Испания вся,

ощетинившись камня клинками,

встала в ливне зелёных лучей,

к мужеству отреченья

двоих призывая...

И бесстрашно подняв

облегчённые веки,

видит старый король

острова убегающих солнц, —

словно видит впервые, —

а рядом — облако платья,

что в бликах и ветре

луной наполнялось.

И ещё видит старый король

сквозь зыбкого шарфа туманность,

убранный крупной росою камней

гребень причёски

и — фосфорический яростный блик

на сгибе руки,

в судьбы целой страны претворённой

чудесной ночью...

И, неясным намёком разбужен,

король

ночь наполнил

словами печали холодной:

“Вот он, ваш будущий дом,

королева...

Не этот дворец

и не город дворцов и молелен,

вы Испании землю в руки берёте.

Любите её. Гордость её сохраните.

И верность свою...

Вас Бог не оставит за это...”

Молчаньем дар этих слов оценив,

чуть приметно вздохнула она

всей свежестью

двадцатилетнего сердца.

И немое лицо наклонив,

неподвижной осталась...

Нежданно,

из лиственных недр,

словно этому вздоху навстречу,

тонкий свет заискрился, зацвел,

удлиняясь причудливо

свитой струёй.

У истоков вскипая чуть слышно,

он потёк непрерывно,

как страстная мысль,

что, живя, созревает всё больше,

дыханье растит

и дыханье во всём пробуждая,

синей молнией звука

во тьме зажигает

всё, — что ещё не любовь. —

Так выразить душу

лишь птица могла... —

Шелковистою нитью блестя,

песнь обвивалась

вкруг веточки каждой,

листья сердец

вышивая нежнейшим узором,

туманясь в луне,

разгораясь в тени,

пугая могуществом счастья...

И какой-то бесплотною силой обняв

все пространства, от тёмной земли

до неба, дрожащего в звёздах,

она,

подвиг любовный свой завершив,

в молчанье, как в гроте, укрылась...

И чистоту тишины осенив

влажным блеском улыбки,

сказала супруга, волнением пальцев

гася на щеках загоревшихся слёзы:

“Мой король, я любить обещаю...”

И вот,

словно ветром запахло,

и тенью ветвей,

раскачавших седую луну,

и танцующей рябью фонтанов,

что градин каскады, шутя, разбросали в цветы,

и — мраком глубинных пещер, отозвавшихся гулко:

“Любить обещаю!..”

Праздник только ещё начинался.

11.5.67

* * *

Благодарю Тебя за бремя это,

за сладостную теплоту зерна...

Сквозь красные лучи,

сквозь ливни лета

вскипает осень. Вот уже серпам

колосья поклонились, так покорно,

как будто им — не казнь,

а благодать:

они давно мечтали сбросить зёрна,

своё предназначенье оправдать...

Так в зрелости, округло и весомо,

набухло сердце странной красотой,

пугающей, туманной и весёлой,

осенней свежестью

наполненных листов.

Кого-то растревожит их улыбка

и в новизну такую вовлечёт,

что встанет очевидною уликой

дней обветшалых бесполезный счёт.

Прозренье будет горько и отрадно.

А мне — сполна отдать,

чтоб вновь объять...

Освобожденье для того мне надо,

чтоб стать скорее колосом опять.

19.5.67

Колыбельная

Памяти Веры

Спи. Спокойной ночи. Время сна.

Мглится ущерблённая луна.

А под ней чернеют облака,

Словно чёрно-бурая река.

Маленький кораблик восковой

повторяет в небе облик твой:

волосы в бессветную реку

лунными потоками текут...

Маленький кораблик восковой,

отцветает зримый облик твой:

Мастера великого резьба

в торжестве немеркнущего лба.

Ты уснула, — и притихла явь,

замолчал покинутый рояль, —

под крылом рояля спит хорал.

Тишина заполнила изъян.

Не опомнись. Не пролейся вспять. —

Перед взлётом новым крепко спят.

Спят,

хотя б манил веселья зов.

Спят,

хотя бы сонмом голосов

вслед ушедшим взвыла горя пасть.

Спят,

чтоб Сутью в землю не упасть...

Согласись. Доверься. Нужен спад.

Спать полнее,

для того, чтоб СТАТЬ.

Ты — лучом промчишься.

Ты — одна.

В прошлое опустится луна.

Как она смутна и как седа.

Спи. Спокойной ночи.

Навсегда.

20.5.67

После моря

Смываю последнюю память о море:

солёную радость,

солёную горечь.

А в комнате ванной

душисто и душно.

А душ? Он бездушен.

И в комнате — лужи.

И шум однотонен...

А море ведь — стонет.

А море на скалы бросается грудью.

И солнце оранжевость

в зелени топит,

и грудь загорается огненной жутью...

Уймись, моя память.

Довольно сравнений!

Я с морем осенним

свиданье кончаю.

Из комнат доносятся

запахи чая:

я вновь возвращаюсь

в своё измеренье...

Но голос далёкий душой различаю...

И что мне — газеты,

И что мне — галеты!

И море у глаз моих солнце качает...

И я ему — тихо:

“Приеду! Приеду!”

На Каспии

Когда в низину с гор,

ломая ветки,

сорвётся норда травяной настой,

и в штормовой волне кипят креветки,

напуганы смертельной высотой,

шалеет море.

В сумасшедшем крене

висит над пирсом деревом воды,

охрипшее, как старая сирена:

о камни — лбом!

и — вдребезги!

и — в дым!

Но в дни моряны, выдохи несущей,

какой-то мокрой,

адовой жары,

на буровых, творя свой день насущный,

вздыхают:

“Приутихло, до поры!”

* * *

Сети нужно тянуть,

если полон улов, —

всё, что не он, — ничто.

Пренебреги, если — улов,

праздности тощей мечтой.

В сутолоке моря, в туманах волн —

рыбьих хвостов веера:

растёт ребристый, взбухающий холм

солнца и серебра.

Туго натянуты сети души:

сбрасывай мелочь за борт,

крупная рыбина мысли лежит

под хламом мнимых красот.

Не взять такую “на червяка”,

не выловить в плоской воде:

в мутных затонах черновика

сумей такую поддеть.

Вынь осторожно, её одну,

сдерживай радости крик,

чтобы подобием не спугнуть —

перечеркни двойник!

И — не тревожась,

кому-нибудь в дар

молча у ног положи...

Если — чиста,

если — звезда,

будет расти и жить.

* * *

Волна летящая

бросает вновь и вновь

к ногам твоим

охапки белых радуг,

смерть и рожденье

пенных бурунов

и небосвода тяжкую громаду.

Пусть руки — вглубь

и — вширь

и — соль в лицо!

В рассветный космос

тихо погружайся.

Вокруг тебя

вздыхает горизонт

да тени чаек

над волной кружатся...

И — всё забыто.

Солнечный восторг

тебя не ослепит,

не растревожит.

Но глубина

прохладою густой

уже приникла

к каждой клетке кожи.

Ладони раковину тёплую открой,

вбери в неё

всех раковин волнистость,

как вольный стих

волненье строк берёт,

как дождь — земля

и как заливы — пристань.

Зелёная заря, украсив лоб

венком из сердоликовых туманов,

тебя поднимет на своё крыло,

а море снова в глубь свою заманит...

О, как оно поёт!

В его живом,

всепроникающем блаженном стоне

и притяженье дна,

и неизбежность волн,

и чудо принимающих ладоней.

Доброта

А есть ли доброта — нипочему? —

Блаженный дар, беда,

Источник мук?...

А ты добра,

Как свежая вода,

Добра извечно, щедро, навсегда.

Без умысла, без напряженья сил:

Кто б ни просил

И кто — не попросил,

Кто в час лихой удары наносил,

Как если бы просил любимый сын...

Всех одарять? —

Нет, это — неспроста!

На эшафот тебя! —

На пьедестал? —

А ты стоишь,

Спокойна и проста,

Слегка удивлена, слегка грустна.

А седина твоя, как береста...

июль 1967

Немолодая женщина поёт...

Поёт немолодая женщина

неверным,

чуть дрожащим голосом, —

глаза погружены в застенчивость,

в надрыв, в мечтательность

и — в молодость.

Она поёт про колокольчики,

про что-то милое и глупое, —

а вкруг неё — глаза уклончивы

и — чуть в насмешке чьи-то губы... —

Я понимаю всем прозрением,

проникнув робко в душу ей,

что кто-то глупый и рассеянный

её, как песню, не дослушает...

А в песне той — про очи-ноченьки,

про те заветные-запретные.

А в песне той — про колокольчики,

про те несмятые, несметные...

А тем, другим, немного тягостно.

А мне — совсем иное чудится.

И далеки от сердца ярусы

сердец незрячих и бесчувственных.

НЕМОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА ПОЁТ.

24.7.67

К морю

И обольщаюсь, и прощаюсь,

и, богохульствуя, стыжусь.

В тебя, как в веру, обращаюсь,

издалека не нагляжусь.

Что я — в сравнении с тобою:

песчинка певчая, моллюск;

окроплена огнём прибоя,

благоговею и молюсь.

Всей изворачиваясь гладью,

как ты звало меня в полёт!

И полотняный ветер платья

меня захлёстывал и влёк,

как парус — малое судёнце:

к тебе, в тебя, до глуби дна,

в мглу опрокинутого солнца,

в спиральную личинку сна.

Но ты... О что с тобою стало!

Хмелея в спиртовом огне,

залепетало, заплясало

и — позабыло обо мне.

Рассвет

Как объяснить мне этот кроткий час

Не объясняющими ничего

словами?..

И птичий разговор ещё не част,

И в мире нет ни для чего названья.

Лишь темнота вникает в тишину

Внимательно — бессветными очами,

И тени сна, одна к другой прильнув,

К рожденью дня лениво безучастны.

И комната становится твоя

Той гранью на изломе постоянства,

Где первый свет неверен и двояк,

И тень густа. Но в комнату толпятся

Лучи косого солнца заглянуть,

Пройдя дождём щебечущие ветки,

Тесня друг друга, прокипая внутрь

Сквозь ставней

приоткрывшиеся веки.

И вот — сбылось...

Хотя ещё — не всё:

В дрожаньи невесомых виноградин

На призрачной стене маячит сон,

Но дюйм за дюймом у него украден

Вздохнувшим утром. Книги корешок

Свет отразил отзывчиво и звонко,

И за окном, упрямо и свежо,

Ликует плач капризного ребёнка.

Сквозь стену стебля

сонно светит сок,

Рассветы —

только ночи продолженье.

И хоть всю Землю опояшет сон,

В ней мрак и свет

приведены в движенье.

Распахнуто промытое окно,

Огромный мир

в твой мир укромный входит,

И ты на этот свет родился вновь,

И мускулы тоскуют по работе.

Ликует дерево,

самим движеньем став,

Полно сердец уживчивых и звучных,

И жизнь встаёт нежданна и проста,

Как узаконенно счастливый случай.

* * *

Кем на такую жизнь обречена?

Смотреть — увидеть,

слушать и — услышать.

В мир свежести душой вовлечена.

По звёздам встреч я узнаю,

чем дышит

летящий день, в голубизне ветров

несущий нам —

да не смутимся счастьем! —

всё те же истины, цветущие добром.

И слово то же всё, что “бе в начале”.

Кем я слова сажать обречена?

Сады садить,

об их тревожась росте?

Пусть не обучена, — обручена

с весною осени

второй любовью поздней.

Не мне хребты ломать

ослепших воль,

кричать над бурей

исступлённой чайкой,

вонзаться килем

в подреберье волн, —

моя душа да не смутится счастьем...

Обречена?

О, нет, — облучена.

Стихам — светить:

да не смутятся счастьем.

И если в Мире кончится война,

ужель улыбка к миру не причастна?

* * *

Зелёную жизнь

приютили мы в доме,

как будто птенца отогрели в ладони.

Мы деревце

долго и зорко растили,

а листья у деревца вдруг загрустили.

По веткам сосудов,

как жёлтое солнце,

прошло седины золотой волоконце.

Нежданная, ранняя,

горькая проседь,

обманутых веток недобрая осень.

Но стала светить седина золотая,

и свет всё сильнее

сквозь цвет прорастает.

Рассыпана нежить,

развеяны тени,

и синие окна глядят в изумленье...

Какая завидная всё-таки доля:

ни жалоб, ни вздохов,

ни стонов юдольных.

Вот так бы и нам,

до последнего края,

светить, умирая, —

любить, умирая.

Незабудки

Душою раздвигаю космос, —

скрещенья пламени его,

и воздух, обретая плотность,

меня встречает рёвом волн.

Частицей на пределе света,

единой страстью, не делясь,

обрушиваюсь в путь. А где-то —

вверху, внизу? — звезда Земля.

И верую, тропою зверя

придя к любви моей земной,

я обрету иное зренье,

иную суть. Водитель мой

в тумане крыльев, зыбок, светел,

в глазах моих почти незрим,

едва очерчен лунным слепком

в первоначальности зари...

“Куда?! —

в пугающей свободе

пространство не подвластно нам...

Куда?! —

Не по своей, Господней

высокой воле — к берегам,

молчащим на краях Вселенной?

К летящим белым островам?..”

“О, нет, не по Его веленьям

ты выбирай. Он — дал права.”

А ветер раздвигает крылья,

он вмиг отторгнет их и — в ночь!..

Но вот, с неистовством открытья,

в душе распахнуто окно:

блаженный тихий мрак окутал

планету малую, лишь край

зарёй открытых незабудок

чуть голубел в покое трав.

Глазами робкого упрёка

они глядят в меня сквозь сны...

У Бога поселений много,

но от такой голубизны —

мне нет отрыва, нет отвода,

иных прельщений и молитв...

Я спасена, я на свободе —

в плену у матери Земли.

23.10.67

Игра

Игра в пол-неба, —

занавес взвился, —

и, сколько жадность глаз

присвоить может,

заколыхался, вспыхнув, алый сад

цветущих облаков —

игрушек Божьих.

Играет Бог,

влюблённый в цвет зари.

Он небо захватил

весёлым взглядом.

И вот уже не сад —

встают костры

над каменным гнездом амфитеатра.

Метелью огненной

сжигая свиток дня,

вино заката

расплескав по ветру,

смеётся Бог

сквозь завитки огня,

приоткрывая облачные веки.

Дыханьем силы тучу растолкав,

в смещенье факелов

уже несёт погоню:

предсмертным бегом

в море жгучих трав

кровавым выплеском

метнулись кони.

Виденье плавится,

хотя ещё

смятенье стелет пламенные гривы...

Смеётся Бог,

играющим мечом

зачёркивая миф неповторимый.

Он расстилает мимолётный блеск

тончайшей пряди

солнечного ливня...

О, ненасытный взгляд,

в огне небес

купайся,

вдохновенный и счастливый.

Но гаснет празднество, —

пора, пора,

опущен лёгкий занавес из пепла.

Божественная отцвела Игра,

Но как она в тебя

вжилась и впелась!

И вот на землю

потрясенье глаз

ты переносишь, —

как она убога! —

И видишь, вдруг, —

цветут колокола,

литые купола —

игрушки Бога.

30.10.67

Осень

Ни в сны, ни в гаданья

не верую больше —

такая свобода в незнании страха!

Ты встал океаном и пламенем, Боже,

и стала душа горячей и моложе,

и к песне готова, как малая птаха.

Я двери открыла

в созревшую осень —

всё может

с душою отныне случиться...

Туманом завешена добрая просинь,

а день, словно в праздник,

цветёт и лучится.

Яблоки

Т. Кочкаревой

Яблоки пришли из Кисловодска, —

ароматный драгоценный дар!

Словно бы из солнечного воска

в мирных созревавшие садах.

Соком сладостных воспоминаний

полные, в руках моих лежат:

дремлет в них, спелёнутая снами,

детства удивлённая душа.

Сладость — в горе?

Кислота — в надежде? —

Кисловодск,

я не хочу тебя!

Ты живёшь во мне,

как детство, прежним,

не растрачиваясь, не дробясь.

Снег весны

и осени закатность

в сейфе синих гор я сохраню:

дружбы незабвенность,

крова святость,

милый сад в потерянном краю...

Мне не надо пышности и лоска,

здравниц и курортников твоих.

Яблоки сияют Кисловодском,

пусть “другое” будет для других.

Яблони твои бушуют в сердце,

жаром наливаются плоды...

Отрываю ЯБЛОКО от ДЕТСТВА,

и от всей душевной полноты,

в дар тебе, кто не забыл поэта,

“яблоко” моё — дитя мечты —

посылаю, чтобы им согрета,

в Кисловодске улыбнулась ты.

2.11.67

Любовь

Не назову,

но — прикоснусь

лишь к признакам твоим.

Я Имя знаю наизусть,

но сердце утаит

твою единственную суть —

основу всех основ.

Я Имя знаю наизусть,

как материнский зов.

Я Именем Твоим зову

встающую волну

и заглушающую звук

ночную тишину.

И преизбыток, и — изъян,

и тайной боли смысл,

и комнату, в которой — я,

и мир, в котором — мы.

Над крышей тихую звезду,

что в ночь мою плыла,

любовь, что не лгала, и ту,

которая лгала...

Я не предам, не обойду,

пока мой свет не смерк,

кривую яблоню в саду,

друзей бессмертный смех,

работы святость, соль мечты

и ожиданья жар,

сиреневого утра дым,

Земли лохматый шар.

И то, что словом не связать,

не уместить в строку,

я Именем Твоим назвать

воистину могу.

Мещане

В эпоху планетарных возмущений,

в толкучке разнородных вкусовщин,

в перетасовке классовых смещений

отпластовался термин “МЕЩАНИН”.

Клеймить мещан? —

Наивное старанье!

И здесь,

где наших планов “громадьё”,

да не смутит нас

“мещанин гераней”,

но — эгоист, смакующий —

“МОЁ!”

А те...

Ах да, — герани, канарейки —

повинны в чём, не ведаю досель.

Мещане — не мещане стали редки,

а может и повывелись совсем...

Герани пахнут радостью,

а песня

у птицы той — из шёлка и луча. —

Иль может в песне

зародиться плесень?

Иль — из гераней источиться чад? —

Но люди есть, —

их большинство, конечно, —

Вчерашний день в искусстве

ближе им.

Мы называем их порой “НЕВЕЖДЫ!”,

Высокомерно метим — “МЕЩАНИН!”.

Но те, что озарёнными ночами

сражаются на стройках, у плотин...

Так кто ж они! —

мещане? не мещане? —

Оттенок, скажете, — неощутим.

Для них ли рифмы изыск,

плоть полотен,

полифонических гармоний шквал?..

Их мир — прямолинеен,

прост и плотен,

их красота весома и жарка...

Я как-то наблюдала из окошка

семью, —

ноябрь был лета голубей, —

отец семьи

бросал на землю крошки,

приманивая стайку голубей.

Снежинки хлеба падали,

обильно

собою покрывая тротуар,

и улыбался кротко и умильно,

как бог,

любовь за хлеб просящий в дар,

тот человек... И я не знаю чище

той бескорыстной,

жалостной любви...

Мещане?.. Не мещане?..

Тише, тише...

Для мира

отвоёван мир людьми.

декабрь 1967

Ненаписанные песни Сафо

Песнь первая

Ты спрашиваешь?..

О, не надо!

Тебя не спрашиваю я,

гвоздику из какого сада

ты в дар принёс:

она — твоя.

И как любить:

душою, телом?..

Нет, страстью ты не искушён!

Поверь,

рассудочным пределом

конец влеченья предрешён.

Любезную богам греховность

каким пороком ни назвать,

но ложа плотскую духовность

не разделить, не разорвать...

Люблю. Ужели это малость?

Не верь унынья голосам:

в кислотах почернеет алость

и серою запахнет сад.

Но мудростью боготворенья

Поэзии обязан ты...

Молчи. Не нарушай мгновенья

рождённой нами тишины.

Песнь вторая

Я сегодня шипы обломала у розы.

Гребнем коралловым

силу волос укротила.

Злую служанку к сестре отпустила.

Богу Насмешки

не стану даров приносить.

Песней недоброй мучить — не стану.

Тебе же, хоть ты и мужчина,

с Мальты подарок живой предназначен...

Итак, — приходи!

Рай мой открыт.

Ложе бело от камелий.

Любить я хочу.

Приходи!

1.11.67

Песнь третья

Ты не вошёл в мой дом,

но проступил, как свет смолы

сквозь рану на сосне.

Как зеркало улыбки в тайном сне,

ты проступил.

К ночному дереву

ты руку протянул

и звёзды стал срывать.

Собой заполнил дом

и небом осветил его —

не погаси!

Ты соблазнённые глаза

сюда принёс,

и пурпур ложа

факелом украсил поздним,

желанный гость!

В продленье встреч

себя не повторяй.

И лучших слов, прошу, не повторяй:

не искушай корыстью доброты.

Мне равным стань на час.

Молчи — и смей!

19.1О.67

Песнь четвёртая

Не женской нежностью

в потоке наготы,

не рвеньем ревности

бесплодной и усталой,

но песней окружен отныне ты,

одним её

блистаньем непрестанным.

Её права для разума чужды,

на языке людей

нет слов для этой власти:

её подслушать,

всё равно что сглазить

в ночном косноязычье ворожбы.

Прислушайся,

мир сложен и гремуч,

богами слажен он,

но нами разлагаем,

и как себя обетами ни мучь,

лозою сладости

не брызнет хладный камень...

Я губ не разомкну,

но берегись:

взовьются сны

из-под поющих пальцев;

их вышила на лютне, как на пяльцах,

волною сумрака,

стежками чёрных брызг...

О, ты бы

ласковую песню предпочёл!

Но против воли

песням злым подвластен:

не женской нежности

в убогом сладострастье,

но неотступности

ночных холодных волн.

Песнь пятая

Мне ветер лицо охладил,

побелело оно...

Разве я приказала тебе уйти,

что ты не остался со мной?..

Ветер мне белые пряди принёс —

разве время для пряжи настало? —

Голос мой властен.

Пальцы игры вожделеют.

Кто же исполнит приказ,

кто песнь услышит мою?..

Плечи прохладны мои —

кто шёлком заботы укроет?

Глаза мои стали видеть далёко,

но — никого. Только ветер...

Ах, солона, солона я!

Солью стала самой.

Ветер! Ветер!

Всё мне верни, что унёс!

Тщетно. Боги карают меня,

ибо нового бога

я сотворила.

27.1О.67

Песнь шестая

Мне материнство

не досталось в дар.

Зачем же были мне даны тогда

два сна,

Твоей ладонью округлённых,

две солнечных луны,

касаньем заострённых,

жемчужницы,

что до краёв нагружены

мерцаньем лунным

в тесноте жемчужин.

Два света мне зачем Тобой даны,

коль млечного напитка

нету в них?

Но лишь напитка розовое золото,

граната круглость

надвое расколотая,

два облачком от глаз прикрытых

света?..

На это, знаю,

Ты не дашь ответа... —

“Неблагодарная! —

гремит с улыбкой Бог. —

А чем бы осветила ты любовь?!”

1968

Небо Кисловодска

Ты выдумал,

что я — далёкое,

что до меня, как “до небес”.

А я — твоё, твоё дарёное,

с копьём луча наперевес.

Я окружило всеми гранями

твой первый миг,

твой первый вдох,

и, ветром песни заарканенный,

ты от меня уйти не смог.

Куда уйдёшь

от звёздной звонницы,

от синей зоркости моей,

от нежности моей бессонницы

и от зеркал моих морей?

Голубоглазою росинкою

и всей моею глубиной

я над судьбой твоей раскинулось

и нет тебе судьбы иной.

И нет иного выражения

греховной слабости твоей,

чем снов моих преображение

в твоём певучем словаре.

В твоей ночи расставлю факелы,

чтоб ты во мне не утонул,

и встану на дороге ангелом,

и тихо провожу ко сну.

Иль осязаемою вещностью

проникну в комнату твою

и заплачу холодной вечностью

за человечный твой приют.

Смиренным,

но — не обесславленным,

иным сбываясь естеством,

мерцать я буду кротким пламенем

у изголовья твоего.

1964-1968

Песенка клеста

И я порой люблю

бродить по ерунде,

созвучия коплю

вдали от светлых дел.

Не знавшая “креста”

травинка и свирель,

мне б горлышком клеста

в апреле прозвенеть. —

Не выпущенный в снег, —

замерзнуть и пропасть, —

он в комнатном огне

зажёгся и погас.

Он отзвенел, ушёл,

сомненьем не томясь,

от тени ламп и штор,

от плена масс

и — мяс...

И мне

вот так бы спеть,

а после —

в день и в путь,

без цоканья цепей,

без путаницы пут.

Не скупостью “должна”,

но щедростью “могу!”

по свету я бы шла

не замыкая губ.

И лишь

к Твоей руке

склониться и — уйти.

А дальше — течь реке

по новому пути.

26.1.68

Стриж

Чернота —

синевой по глазам!

Крыльев ножницы — в небеса!

Стриж точит

крылья о бриз.

В ветер солнечный

словно тугую резину.

Брызгой чернильно-синей

в пол-неба разлёт!

В линию свиста размазаны точки

всех остановок...

Стриж ловок!

Стриж быстр!

Стриж — в высь!

Стриж — в свист!...

Только в смерть —

вниз!..

Стриж —

Крылья в полёте правит. —

Мошкара, покорись!

Небо — из края в край!..

Забота?.. Игра?..

Корм без труда добыт.

Зерна не сыпьте.

Это голуби — в просьбе —

с голоду сыты...

Не устрашите.

В отлов не возьмёте.

Стриж — не ваш,

с рогаткой не стойте.

Стриж быстр!

Стриж — в свист!

Стриж — в высь!

Только в смерть —

вниз!..

Стриж —

слева? Справа? —

везде!

От корма — к мечте!

От кроны — к звезде! —

Над закатностью крыш —

в зенит!

Над прибоями рощ

звенит

жаждою всех живущих

и верящих в дождь.

5.2.68

Страницы

(Из цикла “Апрель”)

Страница начала

зеркальная, белая,

лик отразившая синей земли, —

о, пусть она

речкой заплещется беглой,

брошенной с кручи

в дальний разлив.

Пусть в отраженьях,

взъерошенных рябью,

горы шатаются тёмным гуртом,

дымный огонь развороченных

хлябей

мечется,

ввергнутый в тот же затон

зеркала, —

краткой невинной страницы,

странницы лёгкой

на лопастях строк, —

рощи,

разросшейся в город станицы,

белых кладбищ

глинобитный покров.

В глинах могильных

замешана чья-то

память,

в беспамятстве вечных разлук:

каменной клятвой

в верной печали

встали надгробья

в свидетельстве букв...

Света распадом,

распущенной пряжей

в зыбях минувшего

реют, текут

яблони, церкви, отары и кряжи,

гор меловых

непоклонный редут,

школы, дома,

горных улиц развилки,

окна,

ослепшие в час темноты,

окна,

плывущие в огненных сдвигах,

лиц

оплывающие черты...

Сколько,

о сколько

сгоревших, истлевших,

не отозвавшихся с той стороны,

скорбно таящихся в белой тени...

Воспоминанья

то глуше,

то — резче,

о неопознанных

с той стороны...

В небо смотрю:

имена, имена —

тихие звёзды,

плывущие в вечность.

Одушевлённая песнью

и речью

стала над прошлым

страницы стена.

19.3.68

Мираж

Мир принимал в себя обычай,

в пласты слежавшихся столетий...

Цвела в сто радуг пыль над степью.

Кружила хищность над добычей...

А там —

сирень, в сто тысяч звёзд,

и русский день,

как воздух, прост.

И звук над домом

прост и чист,

и воздухом веселья вспенен,

и душу обвивает свист

овсянниковского распева.

И балалаечная скорь

любую скорбь прогонит разом.

И кто-то, в седине висков,

немазанным подтянет басом.

А за окном ликует дождь

и, пьянствуя, ликуют рощи:

и шум дождя, и лепет рощ,

и плач ребят, и гам сорочий...

И вновь кольцом —

чужая даль, —

взлететь, расшириться, продлиться!..

Слетела чуждая звезда,

и вскрикнула чужая птица...

О, если здесь, где утверждён

застой

древнейшим правом солнца,

двоякосбывшейся мечтой

в единый лик земля сольётся!

И рощи тучных облаков

в ковыль и в сушь перекочуют,

и вольно обойдут закон

закономерности причуды.

И — воплощеньем миража,

серебряных рыбёшек стадом

вонзятся тучи влажных жал

в пустынный пламень Казахстана...

Иду горячностью песков

в страну горячечных видений,

водянкою больных растений,

в дневную жажду арыков...

И вспоминаю дождь весенний

и благодатность облаков.

25.3.68

* * *

(Из цикла “Апрель”)

Душа бросает кров —

Поток!

Земля впитала кровь —

Росток!

Глаза растаяли —

Апрель!..

Ты замолчал,

а он — запел.

Дурманное тепло волос

в соцветья хмеля заплелось...

Ты — не ушёл?

Ты жив?

Ты — здесь?

Молчит непроходимый лес...

..........................

Как будто пальцем на песке...

Ненужный невозможный счёт. —

Не счёт, а вычет, выплеск,

тень...

Поющий рот... рука... плечо...

Глаза. —

Они всего милей...

Ненужный, невозможный счёт.

...........................

Поющий рот... рука... плечо...

..............................

Молчит непроходимый лес.

март 1968

Поезд

(Из цикла “Апрель”)

Пусть!..

Ну хотя бы на час! —

А там,

хоть душу —

на части...

Розово-дымный очаг, —

песен моих начало...

Тропинки спешат в пустоту:

мчатся, морочат,

сплетаются.

Туда, где маячил Тур,

только песни слетаются. —

Просят кого-то:

“постой!”...

Дробь затихает копытцев. —

“Возьму на вечный постой,

дам серебра напиться”...

Счастья пристрастный друг,

наш молчаливый попутчик...

Помнишь,

он был поутру

кем-то на волю отпущен?..—

“Выдумки! Ерунда!”

кто-нибудь правильно скажет...

Так может быть никогда

его и не было даже?

И каждый шёл, одиноко

на расстоянии мили. —

Стёрлись вьюнки дорог.

Чобор затмился пылью...

Видно, почудился Тур

нам с тобой на рассвете...

Уносит копытцев стук

Времени жёсткий ветер...

Копыта?..

Колёса стучат? —

Неважно,

только бы мчаться.

Только бы... только б

на час...

И —

душу на части!

29.3.68

* * *

(Из цикла “Апрель”)

Клавиши светят

под чёрной губой пианино.

Бах низвергается в мир

голосами прелюдий.

Вечер, свечами согретый,

счастливый и длинный,

всё наполняющий

выдохом — вымыслом? —

“любит!”

Отсвет лица твоего

в глади чёрного лака.

Медленный плавится воск.

В свет воплощаются знаки...

Нам разорвать — не дано,

сплавлено ЭТО не нами.

Ночь — заодно...

Только — не надо.

Не надо...

Музыки тайный восход.

Волн выгибаются арки.

Весь галактический хор —

нотные знаки.

Выше огня и окна

Глыбы застывших гармоний —

горы — уступами молний.

Горная тишина.

Подмосковье

(Из цикла “Апрель”)

Луна

провалилась сквозь ветки,

течёт,

обнимает стволы.

Влиться,

вломиться, как в двери,

в запахи лунной смолы..

Это ли не воспето,

это ли не обман?!...

Слепость ромашки летней.

Горькой луны стакан...

Чаща —

платье на части!

Сучья —

ни в глаз

так — в бровь..

Лютуйте, любите

на счастье, —

по шорохам —

вкривь

и — в кровь!

Пьянство! —

Луной — опиться?!

В звёзды,

как в бурелом...

Влиться! —

как в двери, вломиться

в запахи лунных

смол.

* * *

...Пальцем сквозь сон изучаю

линии лба... бровей...

Тише,

я — излучаюсь

каплей

в ночной траве.

Нитью, былинкой,

тенью.

Глубже,

чем свет к утру...

Падать, как в сновиденье,

в омут разомкнутых рук...

Женщина и мужчина,

быть вам отныне —

четой:

сонная жажда тычинок

встретилась с жадной пчелой...

В тихой воде рассвета

мимо берёзы плывут.

Спит травяное лето.

В озеро падает звук.

Над хлорофиллом болотца,

в зелени луч искупав,

лёгкое длинное солнце

тянется к влаге купав.

И —

световой невесомостью

над иссякающим сном,

реет овсяное солнце —

в искры размётанный сноп...

Тронное изголовье

в логове листьев и птах.

Утро

соломинки ловит —

свет на твоих губах...

* * *

Завтра мы будем седы. —

Завтра — ВЕКА-А-А-А!

Сыплется, сыплется

с неба

соломенная река.

Только нога наступит,

роса — по колено —

огнём!

Солнце капает с туфель,

утро становится днём.

В пристальном этом свете

вчерашнее — издалека...

Завтра

мы будем седы.

Завтра — ВЕКА...

Кто —

с Мирозданья спросит?

Не спрошена —

решена

зимы королевская проседь...

.........................

Дальнейшее — Тишина.

17.4.68

* * *

(Из цикла “Апрель”)

Смех покатился в орешник.

Эхо глотают рвы.

Тени под крылья режут

лунный слепой ковыль.

Ловким скачком над пропастью

оленя, гонимого с круч,

весна оставляет Прошлое, —

звезду покидает луч...

Выбелена тропа

по краю — чужою мятою.

Выпрямлена трава,

нашим теплом примятая.

Волнами чуждой травы

в новых дождях качаются

в сменах времён — равны

вёсны — кончаются.

Даже и тени не те —

в сумерках разлучаются.

Звёзды и то

не те, —

звёзды ведь тоже

кончаются.

Выветрены слова...

Только не надо отчаиваться. —

Слышишь,

гремит обвал...

Горы —

и те кончаются.

* * *

Е.Колат

А в этом мире —

ты,

твой дом

и — голос твой,

свобода высоты,

укромность и родство.

Прибой души твоей

и лёгкость слов твоих,

и — в скромном торжестве —

блаженство — на двоих.

И — верю —

ангел тот,

за миллиарды лет

земле поклялся в том,

что ВРЕМЕНИ — истлеть!

Молчи,

не разрушай.

Безумьем — не зови. —

Пою

через века,

для молодой зари.

Но я

с любой звезды

вернусь на зов простой:

ведь в этом мире —

ты.

Твой дом

и — голос твой.

26.4.68

* * *

Быть может, эта песня не похожа

На песни, что привычны и легки,

Но ты не оступись,

проверь на всхожесть

В самом себе живой посев строки.

Прислушайся,

Поэт сажает мысли,

Как насаждают розы и дома;

Безмолвствовать учись,

вникая в числа,

Сличай различья,

Различай тона.

Не слушай тех,

Кто говорит, что сложно

Понять певца, — усталых не корят.

Им песнь нужна, удобная, как ложе,

Спиной в окно, чтоб не звала заря.

Измерь себя,

Достойным стань поэта,

Войди в теченье непривычных рек,

Как просто входят люди и планеты

Походкой дней в новорождённый век.

Наметь пути, в пределах соучастья,

Не спутай цель,

Не урони лица:

Ищи свой век

с надеждой и пристрастьем

В непринуждённой щедрости певца.

Май

(Из цикла “Апрель”)

Капли зреют на вербах

в роще белых дождей.

Город мчит круговертью

в ливнесток площадей.

Путешествует море,

грозы в капли вобрав,

сколки сломанных молний —

в тучу влажных дубрав!

Наизнанку

и — в ветер! —

возмущеньем плащей...

Истеченье созвездий.

Излученье вещей.

Плыть садам и подворьям,

тополям и домам. —

Путешествует море

в океанский размах...

О, стихия разлива,

соглашаюсь, —

бери!

Уноси меня ливнем

в звёздный твой лабиринт...

День стекает звездою —

луч — в зрачок темноты,

в невозвратность простора,

в зев ночной немоты...

И —

замедленной вспышкой,

вечной жаждой земли

душу нежность колышет

От звезды до зари...

* * *

Но в каком-то

смещеньи,

в чёрном дне,

в ложе сна,

открываются щели

в естестве божества.

Рвутся слабые звенья, —

неуместен порыв...

Смущена откровенность

превосходством игры

в непохожесть,

в особость,

в затаённость,

в надрыв...

Не весёлость — весомость

превосходства игры....

В Кисловодске

...И бабочки летели на огонь,

и лепестками падали, обуглясь...

В столетье разворачивался год,

как мир, необозримый и округлый.

И утро обещало, и окно,

замкнувшее в себе кусок лазури,

и ласточки, рассыпанные в зной,

над росписью полёта присягнули,

что нам навечно отдан этот рай

кузнечиков, базаров и соборов,

насеченного, с чернью, серебра

и чобором дымящих косогоров.

День оседал над крутолобьем гор,

над суетой повечеревших улиц.

И бабочки летели на огонь

и — падали, и падали, обуглясь.

И на задворках лепестки смыкал

и размыкал, моргая, жёлтый лютик...

Но прошлое засыпали снега,

и нет веранд,

и чай не пьют из блюдец.

Спасаясь болтовней от тишины,

отяжелев от скуки и довольства,

иные здесь от века лишены

таинственного дара своевольства —

той странности игры и мастерства,

что различает души друг от друга,

что прорастает в мир из естества

и к созиданью направляет руку...

А может, там, у самых Синих гор,

опять горит свеча над пылью улиц,

и слепота летит на тот огонь

глазами тех,

кто в Детство не вернулись?

* * *

В небе стройность упрочена

Бденьем лунных вершин,

Что царят незаносчиво,

Правят миром в тиши.

Молит ночь об избранности,

О величьи горы —

Справедливом неравенстве

Олимпийской игры.

Тополями-стремянками

Прислонившись к луне,

Ночь обуглилась маками,

Рвёт струну на зурне.

Только мятою светится

Нелюдимость пути,

С половинчатым месяцем

Нам тропу не найти.

Где-то тенью летучею

Чертит молнии ТУР,

Он над лунной излучиной

Лбом сшибает звезду.

И — звездою раздвоённой

От истока пути —

По орбитам проторенным

Побежим!

Полетим?..

Ветер

...И вот

начинается ветер.

В доме могучий сквозняк.

Выстрел из пушки;

двери

на чёрном ходу свистят.

Ясени

в буйном веселье,

воздух от воли пьян.

Туча на яблоню села.

Яблоки сад бомбят.

Куры — в лёт —

наизнанку!

В будке Полкана

петух...

Кричат:

“Отвяжите собаку! —

Это ж недобрый дух,

сомнёт петуха...

Ловите!

Спасти петуха!..

Окно!!!”

Поздно,

напором вихря

солнце осыпалось в звон...

Люся! Ну, где ты?

Иди же!

Скорее спасай цветы!

Барсик свалился с крыши.

Ветер ударил встык...

Люся!.. Не слышишь?..

Люся!

Кто-то звонит,

пойди!..

Вовка,

тугой, как узел.

Волосы — дыбом —

дым.

Сад

налетает шквалом.

Шум опоясал мир.

Шумом деревья стали.

Шум — суету затмил.

Кроме зелёного свиста

в мире нет

ничего...

О, исступленья листья! —

вихрь возмущённых воль...

Тише,

сердце взорвётся...

Сад,

защити двоих!..

Разве любовью зовётся

вихрь?

* * *

От дома

стёршейся тропинкой,

впадающей в соседний лес,

где голубела голубика

туманной синевой небес.

И — дальше, в гору,

где кладбище,

окутан сетью световой,

он шёл всё легче,

выше, чище

на утренний плывущий звон.

Где воздух в густоте янтарной

и мреющий от света бор

и вставший стенкою алтарной

из досок тёсаных забор.

Он шёл,

такой же безыскусный,

как поле, облака и лес,

скорей задумчивый, чем грустный,

легко ступавший по земле.

Он был туманен, смугл и светел,

как предрассветный небосвод,

неспешный, осторожный ветер

чуть трогал волосы его.

Всё дальше — полем,

дальше — лугом,

не уставая, в край зари,

над пашней,

где в баранку плуга

впаялся, словно тракторист.

Он землю надрезал ломтями,

пахучими, как чёрный хлеб,

всю прогвождённую дождями

в напластованье дней и лет.

И смешиваясь со спиралью

чуть горьковатого дымка,

земля дышала зябкой ранью

под излиянья петуха.

И — вновь пошёл.

И вновь замедлил

шаги

у рощи негустой

и возле ног своих заметил

запрятанные меж кустов

соцветья медоносной кашки:

сюда вечернею порой

любили приходить монашки,

святой воды набравши в рот.

И утопая в сизых перьях,

тенями не омрачены,

над ними шестикрылья вспенив

дымились ангелов чины. —

Зарывшись в запахи тычинок,

молитвой деланья полна,

оброк с рассветного почина

брала тяжёлая пчела...

А там,

сквозь бурелом соломы,

запревшей в мокнущей траве,

напружившись, к святыне дома

волок былинку муравей...

Всё было, как в детстве:

и сходство

природы со всеми и всем,

и медленно пьющее солнце,

плывущее в жгучей росе.

И сосен сухие иголки,

что никли к подножью берёз,

и звоны большой колокольни,

накрывшие старый погост...

Всё выше,

к хвойному свеченью

и — в нетерпенье, напрямик,

высоким вскинутый теченьем

к стволу знакомому приник.

Здесь исстари

привычкой, в небо

тянуться стали три сосны

к сошествию дождя и снега,

в первопришествие весны.

Их тени тихо указали,

ломаясь об неровность почв,

как бы испытывая зависть

к земле,

где жизнь поникла в ночь.

Здесь неба нить соприкоснётся

с исконной слепостью земли,

здесь будут похороны солнца

и над поляной встанет Лик.

И, как поверилось когда-то,

вздувая свет над темнотой,

летя к грядущему закату,

лучи раздвинули восток.

И обнажая суть явленья,

и раскаляясь добела,

они похитили у тени

немеркнущие два крыла.

И не входя в перечисленье

теней лица, его примет,

всей пристальностью озаренья

свели подробности на нет.

И взяв врасплох само пространство

и времена замкнув кольцом,

в закономерность постоянства

впечатали его лицо.

И обессмертен чудотворцем,

являя сущего двойник,

над ясной простотой погоста

затеплился поэта лик.

...........................

А он единой страсти ради,

не помышляя о венце,

сплавлял слова, как звенья в цепь,

склонясь над чистотой тетради.

Кисловодск, 1968

Край

Природы священная область —

извечный прицел высоты.

Скалы очарованной образ,

поток, разбивающий льды.

Отвесность — отчаянных трасса,

оленя звенящий скачок,

закаты пугающих красок,

владенья натруженных пчёл,

лютующих, пьяно гудящих

в цветке, запрокинувшем лик,

полынные дымные чащи,

до дна просветлённый родник.

За тысячи тысяч эонов

весенних нетленных времён,

сквозь нового громы и звоны

я слышу ручьёв твоих звон.

Страна моя — радость земная,

восход мой, зенит и закат,

в былинке нагорного мая,

в крутых грозовых облаках.

Морщины ложбин — ливнестоки,

жестокого солнца разлив.

И горы — застывшие вздохи

Земли.

16.8.68

Восхваление тура

Благородного

горного ТУРА

хочу сегодня воспеть,

чёрно-дымную шкуру,

высокомудрую спесь.

Выпущенный из Зверинца

и поневоле ручной,

он даровому гостинцу

гвалт предпочёл речной:

горные восхожденья,

медленные прыжки,

медленное сближенье,

бешеные зрачки!

Птичьим высоким трелям

благоговейно внимал.

Не лишним,

хотя и третьим,

шёл с нами за Перевал.

Вплавясь контуром в вечер,

боками нам грел

бока,

С доверчивостью нечеловечьей

он в нас,

как в природу, вникал.

Чьим мастерством отгранен,

скручен, отточен, сбит —

от роговых спиралей

до маленьких звонких

копыт?..

Из дымно лилового туфа

в звёзды,

в жёлтый зенит,

памятник

ГОРНОМУ ТУРУ

хочу

водрузить...

* * *

Где-то

обвалов кометы —

гул в горах!

Скал сокрушенье,

сверженье

и гордость —

в прах!

Река —

многокрылою пеной!

Но — не взлететь:

дышит высоким кипеньем, —

упала ТВЕРДЬ

ВЫСОТ

с престола,

расколом, коррозий —

позор!...

И — залп,

до АЗАУ —

и зевы пещер — в стон...

........................

А нам —

неизбывная зона

дороги,

истоптанный чобор,

жестокое солнце

и — вздохи

пространства ночного...

ГОРНЫЙ ТУР

Турьи рога

синью обвиты:

тайна зрачка

влита в орбиты. —

Сливовый дым,

райский туман...

В небе застыл

Камень Шайтан.

Пеной река

просится ввысь.

Но — берега:

“Не торопись!” —

Капля летит

времени миг...

Проще пройти

тысячи миль.

Столько и сил

нет у броска...

В бездне низин

мир — мелюзга. —

Город от гор

в тысячах бездн

наперекор

скромности мест...

Но — не грози, —

длань — коротка. —

Вкручена синь

в турьи рога.

.............

КАШТАНЫ

Глазом косит,

ноздри влажные:

очень красив,

очень важен...

Милый, ручной,

подохнешь с голоду,

не наешься ручьём, —

ступай к городу!..

Мальчишка голоштанный

жарит каштаны:

дух мангала,

скрёб металла. —

Огненные выстрелы

в тюбетейку выскреб:

“Кушайте, влюблённые,

мои калёные

каштаны!..

Эх, Шайтан, —

хорош!

На — лаваш!

Ешь — не помрёшь!..”

....................

Так и бродим, трое:

ты, я и Шайтан. —

Одной крови.

Один Адат...

А чего тебе надо? —

Не знаю...

А тебе чего надо? —

Не знаю...

А ТУР?..

Он ходит за нами.

Он — знает.

..................

Шествует рядом,

дружба — навек...

Может быть, рад он,

Может быть — нет.

Кушать не просит,

стало быть, сыт,

глазом лишь косит...

Вот ещё — сын!

Лопай каштаны!

Вот тебе сыр!

Ну, а не станешь,

стало быть — сыт.

.................

Бурьян в росе

и зов убежища, —

пещеры зев:

“Входите, беженцы!..”

.....................

Не было неба,

только у ТУРА

звёзды звенели

в сумрачной шкуре. —

Лунный туман

сел на ворсинки,

как аромат

горной гвоздики...

Есть вкус у губ...

Как пахнут волосы...

“Нет, не могу! —

ТУР смотрит косо...”

....................

Плыть бы

и плыть

по дуновеньям!

Ковыль...

Полынь...

Трава забвенья.

...................

* * *

Время — семнадцать

мне и ему:

сладко смеяться

нипочему.

Город — планета.

Горы — века.

Тайнами — недра.

Громом — река.

Ветром умыться.

Лечь на волну.

Падать в станицу.

Взвиться в аул.

Пыли — в полнеба.

Рыси накал.

Город, как не был,

город — отстал.

Скачки отрада.

Звёздная мгла.

Жгучесть айрана.

Запах седла.

Дом кабардинца:

“Гостю — добро!”

Иней — ресницы,

снежная бровь.

Дымного крова

зов и тепло.

Запахи плова.

Медленность слов...

Рыбкою в сети

улыбка в усы. —

Мы ему — дети:

дочка и сын.

Дети — надежда,

дети — беда...

Только, конечно,

время — вода. —

Были два сына,

были — росли.

Вслед за Россией

к свету пошли.

Кони умчали

двух молодых:

два обещанья,

две красоты...

Были два сына, —

стёрлись следы:

плен и могила.

Гордость и стыд.

Мёртвый под камнем,

мёртвый — герой.

За океаном

скрылся второй...

Твёрдой рукою

вырвал бурьян:

мысли укором

сердце бурят.

Вечной морщиной,

гневом рубца

памятка сына

сердцу отца...

Речь

или рокот

горестных струн?..

Встал на пороге

месяца круг.

Сон подступает,

не отогнать.

Веки упали

в омуты сна.

И, обессилев,

бурку под бок...

Сон без извилин

чист и глубок.

октябрь-ноябрь 68

Гончар

Кувшина не сомнет гончар,

Коль мастерство постиг.

На лике душ, на глине чаш

Творца нетленный лик.

Ужель захочет Божество

Обрушить под откос

И мозговое вещество,

И дух, и плоть, и кость?

Нас, как сосуд, разделит Он

На глину и вино,

И каждому Его закон

Исполнить суждено.

Питает прах цветенье трав

И труп — уже не труп,

А дух, тюрьму свою поправ,

Свой завершает круг.

Велик гончарный труд Творца,

Велик придел души,

И для рождённых нет конца,

И в смерти зреет жизнь.

Наполнен до краёв сосуд

Играющим вином,

Но если пуст, — его несут,

Чтобы наполнить вновь.

Молитва

О, блаженное утро,

спаси меня!

О, родители мудрые,

спасибо вам!..

Никаких запретов,

никаких травм.

Утро апреля

в нежности трав.

Нет ни Монтекки,

ни Капулетти, —

не будет склепа,

не будет смерти...

Но что же так больно?

Где мудрость мне взять?

Всё мне дозволено,

кроме “нельзя”...

О, дай мне, дай мне

сопротивленье!

Хоть глиной Адама

в день сотворенья!

Не у него, —

у меня ребро

из-под сердца — вон!

И чтоб сердце — в кровь!

Дай мне удар, отпор, отказ,

любовного дара

смертную казнь!..

И щебетом внятным

утро поёт:

“Я исполняю желанье твоё!..”

* * *

Небо начинается с земли,

С маленькой потерянной тропинки.

Небо овевают ковыли,

Небом омываются травинки.

От лица, ладоней, от волос

Небо поднимается с планеты:

Чем тесней к земле — полнее в рост,

Без прикосновенья неба — нету.

С нотного листа, с карандаша,

С колокольни маленького храма

Рвется созидателя душа

Звуками вселенского органа.

Небом загорается строка,

Синевой огня межу взрывая.

В небо поднимается рука

И звезду, как яблоко, срывает.

Небом каждый палец твой обвит,

Каждый волос близью неба светит...

Небо начинается — с любви.

Небо продолжается — в поэте.

* * *

(Из цикла “Апрель”)

О неизжитых сил запас!

“Из мёртвых” —

милостью природы...

Горит зелёным

зоопарк...

Стою у раковины грота. —

Под сенью камня, от жары

спасающиеся медведи.

И — мимо клеток:

волки... рысь...

пантеры тень...

лисицы медность...

монаршья медленность слона...

Вольеры...

Маленькая балка,

Над ней — “гора”,

отделена

от шума улиц

шумом парка. —

Макетик крохотный:

Она! —

По абрису — Гора Нарзана...

Стою перед свершеньем сна:

Вершина юности —

Азау!..

О, неизвестный зверолюб!

Безумно, дивно, бесподобно!..

Стою,

как будто на краю

тысячелетий двух бездонных.

И с достоверностью чудес

вколочен в будничность...

. . . . . . . . . .

Поэзия не выбирает цель...

Поэзия

не выбирает цель.

“Поэма — цель моя!” —

сказать — солгать.

Не знаю я,

к чему мне цели цепь,

как ценность ни была бы высока.

Природа

сквозь меня поёт легко:

я — раковина, клавиша, сааз...

Всей глубиной моей,

струной,

строкой,

я только средство,

чтобы песнь сбылась.

22.11.68

Скатертный переулок

Голубятни...

Голубиный рынок...

Переулка воздух озорной.

Потрясённый,

Гулами изрытый,

Пахнущий тревогой и войной,

Над зимою, над земной метелью,

Голубями света в каждый дом

С фронта треугольнички летели,

И навстречу им летело — “ждём!”.

Длинен ты в моих воспоминаньях

Пропылённый свиток,

Жёлтый бинт —

Я тобой перевязала раны

Жизнью мне дарованных обид...

Всё прошло,

Давно война минула,

И любовь ушла в соседний дом,

Только ты на месте, переулок,

Всё на том же самом,

Всё на том...

Дети вырастали из кроватей,

Из тетрадей в клетку

И из драк.

Матери с улыбкой виноватой

Привыкали к горечи утрат,

К неуюту новизны, к открытьям,

Непомерных замыслов и дел.

Мир сквозь нас летел на новых крыльях

И остановиться не хотел.

Он летел,

Он звал с собой всё выше,

Он искал попутчиков себе.

И слегка подросшие мальчишки

К звёздам запускали голубей...

Осиянный радостью крылатой,

Ворохами выпущенной ввысь,

Скатертный, любимый, незакатный,

На закате мне ещё приснись.

* * *

Сравнить бы мне

с тюльпанами голландскими

разумную ухоженность строки.

В ней словно всё

атласно и украшено,

подобраны слова, как лепестки.

Здесь мысль

безукоризненно отточена,

случайного позор — в черновиках.

Намереньем рассудочным упроченной,

упитанной,

ей плыть и плыть

в века.

Ей не грозит наитие укромности

иных туманных и непрочных слов,

и прелесть поэтической неровности

ничем не замутит её основ...

И я слежу

с холодным восхищением

за плавною наклонностью стеблей...

А в воздухе —

гроза и возмущение

и всполох перепёлок в конопле.

Тени

Здесь

на исходе светлых зим

ярится зреющее солнце,

и ветер возится в сквозных

сонливых непробудных соснах...

Чьи тени тянутся с холма,

пересекая сушь оврагов,

распластываясь и дымя

на дне

и — рядом, рядом, рядом,

ныряют в водопады пен

размахом дней неистребимых

и — по низринутой тропе —

в низины —

кругом ястребиным? —

Посмертной мерой сочтены

и брошены в нетленный воздух.

Развеяны. Разделены

на вёсны, на слова,

на вёрсты...

А тот,

чей знак

добра и зла

мне светится над каждой бездной?..

Лишь по ветру —

волос зола

да заблудившаяся песня.

* * *

У дома расступился лес,

и в комнате — светло.

И — словно — лес:

“Забудь о зле,

здесь невозможно зло.”

Нет ни души,

окружены

предметы чистотой, —

букетик синей тишины

украсил бедный стол.

Уютом дышит круглый хлеб,

в ведерке — круг воды.

И — словно — все:

“Забудь о зле!

Здесь тишина,

войди...”

Хозяин в поле,

не спешу

сейчас его встречать.

Я отдохну, я отдышусь —

ступни кровоточат...

Прости, мой друг, помедли там,

где люди, труд и быт.

Дай мне прильнуть к твоим цветам —

глоток небес испить...

Беру в ладони всю весну,

все запахи лугов,

губами пью голубизну

небесных васильков...

Так вот как ты живёшь теперь.

Так вот что выбрал ты.

Как по душе пришлась тебе

свобода тесноты.

Беззвучно проступил закат,

растаял тихий час, —

мне тишины бы этой взять

хоть маленькую часть. —

Благословляю свет и след,

сквозь день,

сквозь ночь тоски...

Закат истлел,

в его золе

седеют лепестки...

У дома расступился лес.

И снова путь открыт.

И — снова — лес:

“Забудь о зле.

Ушедшие — добры.”

* * *

Чего боишься ты? —

Уходят — все.

А что до истины,

она — во сне.

Нам снится голая

и без прикрас,

сочится холодом

морозных глаз.

Тишайшей пристанью?

Или — в грозе?..

Чего боишься ты? —

Уходят — все.

Уходят в горести

и в дни удач,

под марши гордости,

под тихий плач.

Уходят — просто так

и от беды...

Когда-нибудь, устав,

уйдёшь и ты.

Но проявляются

сады, плоды.

Но повторяются

и я и ты.

Смерть переможется

и — снова сев...

К чему тревожиться? —

Вернутся — все.

* * *

Чем пахнет поезд проходящий?..

Звездой, нырнувшей под откос,

Мятущейся под ветром чащей,

Мазутом трудовых колес,

Транзитным солнцем,

пьяным ветром,

Покоем вспаханной земли,

Тревогой гулких километров

И эхом, скачущим вдали,

Теплом уже примятой книги,

Бессонным шепотом двоих,

И световым внезапным сдвигом

На перегонах путевых,

Кружением чужого парка,

С плывущим светом бересты,

Клочками тающего пара,

Что оседает на кусты,

Огнями непонятных станций,

Днём, раскалённым добела,

Дождём, срывающимся с глянца

Назад летящего крыла;

Полыни злым очарованьем,

что только сняли косари,

земли необщим очертаньем

в холодном золоте зари;

Сиротством временной постели,

уютом душного купе

и волей, волей беспредельной

в скрипучей, ломкой скорлупе.

1969

Январь

Бушует коммунальный быт,

на кухне буйствует посуда,

а на стекле — творится чудо

и просит о жратве забыть.

На тёмно-голубой огонь

я водружаю смуглый чайник

и понимаю, что и он —

моей печали соучастник.

И ни от чая, ни от дум,

толпящихся мой дух умерить,

я утоления не жду,

моё спасение — химера...

И боли не было и нет,

и нету лучшего наркоза,

чем радуги чужих планет

на стёклах, кованых морозом.

18.1.69

* * *

Ты мог,

так нежданно,

так грозно,

как боги. —

Зачем ты?.. Уж поздно...—

Не поздно! —

И — встал на пороге,

как боги

нежданно и грозно...

Куда бы на приступ,

с разбегу?!

С колючками — в драку,

с размаху?!

Чтоб звёздами падало небо:

на плечи, за шиворот...

Ах, ты!..

А ты в меня — свистом...

Ах, вот как! —

А я в тебя — песней!..

А возраст, —

лишь — поросль.

Нам надо бы — порознь. —

О, если б без времени — вместе! —

А к вечеру — волосы паклей...

Как странно черёмухи пахли.

И пахли ванилью гвоздики...

А мы, вдруг,

серьёзны и тихи.

Взлетели слова и — опали,

нам вместе неловко и тесно...

Мы чуждыми стали.

Всё сплыло. —

Осталась лишь песня.

16.2.69

Февраль

Февраль,

Опять твоя природа

Тревожит, мучает и злит.

Февраль — шальное время года:

Мечта шалит, нога скользит.

И словно из-под ребер, что ли,

Уже по-новому свежа,

Душа рождает обертоны

Высоким голосом стрижа.

Заболеваю оптимизмом,

Мне солнце на душу легло,

И сердце хочет странных истин,

И сладко чешется крыло.

Зима не сразу отступает,

Но приз и праздник — впереди,

Когда природа уступает

И говорит тебе:

Войди!

Последний день апреля

(из цикла “Апрель”)

Седеет ночь.

Молчат бесстыдно вещи. —

О, ничего не знают,

отреклись...

Между Вчера — Сегодня

встала вечность.

С календаря слетел последний лист.

Тридцатый день,

Он, как дыханье, лёгок,

мерцающ, как литое серебро...

Вот вспыхнул в воздухе,

а вот на ветку лёг он

и — вьётся вниз оброненным пером...

О мой Апрель!

Огнём туманной птицы,

пером весны коснуться невзначай, —

исписанная до конца страница,

победно догоревшая свеча...

Рассветный вал

медлительной лавиной

окатывает, —

звон — спиралью — в сон!..

“О милый мой,

то песни соловьиной

ты испугался...”

В смехе гаснет звон

будильника...

О как в тебя пробиться?...

В прищуре дыма нетерпенье глаз...

Летит перо, оброненное птицей.

Пурпурным гневом закипает мгла.

Вербохлёст

В слиток света

Сгустилась жизнь...

Когда это было?.. —

Не было? —

День.

Перезвон.

Пересвист.

Небо. Небо. Небо...

Тихое —

это вчера. —

Звоном открылось Сегодня...

Но — вечера, вечера

долго по звёздам водят

за руки взявшихся

нас,

кем-то соединённых...

Может быть, в Троице Глаз

“Поясом Ориона”?..

День.

Перепев.

Перегуд

пьяных с утра колоколен.

Злой, холостой перекур.

Птицы платков у околиц.

С гор

снизошли ингуши,

из-под горы —

“опоимцы” —

ангелы — торгаши

из Кисловодской Станицы.

В руках развязался блеск

Осатанелой вербы.

День.

Перепляс.

Переплеск.

Небо! Небо! Небо!

Дом

Вырос дом на горизонте.

Дом...

Над землёй пылит пурга винтом.

А над ней,

на самом месте том,

где ущербом света цвёл проём —

вырос ДОМ!

ДОМ стоит

загадкою в ночах,

бронзовый в густеющих лучах,

в утренних — зеленовато-бел,

крупным телом

встроенный в пробел,

высотой к созвездьям устремлён,

ОН пока ещё не заселён.

Комнаты тихи, недвижим лифт.

В снежной новизне убранство лип.

Наступленьем первой тишины

стены словно бы оглушены,

но в рассветной свежести своей,

в чистоте и тени ждут людей.

Так войди со всем твоим добром,

как открытье мира, в новый дом.

И войдя в доверчивую дверь,

с новизною дома душу сверь.

Всё, что любишь, дому ты вручи,

Пусть войдут все звёзды и лучи,

Старые и новые друзья,

без которых обойтись нельзя...

Я стою и думаю о том,

как бы это мне построить ДОМ?..

* * *

Безлюдный тополиный мой приют,

Сквер маленький в моём Замоскворечье:

Здесь только птицы по утрам поют

Да вечером сквозь ветки

смотрит вечность.

Как нежен ты

в твой тёмно-синий час,

В твоих ветвях

созвездья свили гнёзда,

Над головой моей,

естественно и просто,

Свет тополиный сумрак увенчал.

От пасмурного света фонарей

Погас домов вечерних

светлый камень:

Ссутулился и словно присмирел.

Но лунное уже бушует пламя

Над чёрной крышей. Вот оно течёт,

Струится по стволам,

на землю брызжет

И точно сварки голубым лучом

В трущобах камня переулок выжжен,

Как просека. А рядом — ни души,

Но дышит всё такой самоотдачей,

Что на ладонь хоть сердце положи

И протяни любому, наудачу.

И этот бедный тополиный пух,

У ног моих доверчиво прилегший,

От стелется в ночи,

как Млечный путь,

Чтоб душам на пути

светлей и легче...

Свод ограничен зримостью огней:

Их свет, как пух,

привычный, невесомый

Над миром

вдохновенным и бессонным,

Над вечной благодарностью моей.

Ландыши Пятигорска

Ещё в лесу не хрустнуло

Слежавшимся валежником,

А воздух пахнет хрупкостью,

Разрозненностью, нежностью,

И той особой сыростью

И жутью предвесеннею,

Что в нищете и сырости

Вступает в воскресение.

Листвою не залатаны

Прогалы в синь белесую,

А ландыши, как ладаны,

Уже дымятся росами.

И брызжут молоком они

До самой дальней просеки,

И в самый тёмный дом они,

Как будто сами, просятся.

И, подчиняя нежности

Сонливый голос совести,

Мы похищаем снежность их

И дышим невесомостью.

* * *

Мир видимый, мир древний,

юный мир!

Мир плоскостей,

округлостей и линий,

сто тысяч раз приди и обними,

укрой меня в твоих лучах и ливнях.

Я умираю — умираешь ты.

Живу — живёшь,

сияю и — сияешь.

Сгораю я —

со мной сгораешь ты.

Исчезну я —

ты пустотой зияешь.

Смыканьем-размыканьем наших век

ты обречён на явность

и — неявность:

природою самой дана в завет

судеб нерасторжимая слиянность...

Вернись,

верни нам первоснежность зим,

восхода вздох,

заката светлый выдох,

отливы волн в прилив преобрази,

изъяны переплавь в переизбыток.

Верни мне год и день и тайный час,

с которого всей жизни исчисленье,

седьмых два неба в окоёме глаз,

что над судьбою светят

без истленья.

И сохрани на праздничном пиру,

на поэтическом драчливом ринге

друзей моих,

и моему перу

не дай быть посрамлённым

в поединке.

Наташе

Пространство вздыбилось горой —

уехала... Непоправимо.

Все глуше речь земли родной:

деревья, травы —

мимо, мимо...

И стены комнатки твоей,

и маленький твой дом горбатый,

и в переулочке Арбата

кривая липа у дверей...

Над нею плыли вечера,

легко, таинственно и звёздно —

мы в праздники вставали поздно,

но в будней ранние утра,

когда в ликующем огне

росло завьюженное солнце

и летней алости оконце

цвело геранью в тишине,

мы наспех пили чай вчерашний,

так зябко и смешно, со сна,

и бой часов Кремлевской башни

раскалывался у окна.

Я знаю, будешь плакать ты,

тоскуя всей твоею кровью,

по школе детства в Подмосковье,

по той церковке с колокольней,

на нас смотревшей с высоты.

А те, кому разлуки боль

с тобою не дала проститься,

всплывут ли их живые лица

в чужих ночах перед тобой?

Но мы — в России рождены,

под строгим небом светло-синим,

и жить душой осуждены

не хлебом сытости единым.

Мы встали здесь —

и здесь нам жить,

приемля всё: и жар, и стужу,

где каплей солнца дорожить

нас научили наши души...

Воспитывала нас война —

пробитые навылет стены,

обугленных деревьев стелы —

и сорок пятого Весна.

И ночь, без крова и без сна,

и воскресение из мертвых,

когда из лжи вставали жертвы,

вновь обретая имена.

Но имя русское твоё

спасло ль тебя от искушенья?

Ведь в чужеземном искаженье

ему грозит небытие.

Твоих шагов остынет след,

под шелухою лет зарытый.

Ты всё забыла —

и — забыта.

Но мной ты не забыта.

Нет.

* * *

В.Н.

Смутно толпы проходят

сквозь толпы,

Голоса переплавлены в гул.

В человечьих трясинах и топях

Я тебя отыскать не могу.

И повсюду, повсюду, повсюду

Ты мне чудишься в окнах чужих:

Голос ночи в пустых пересудах,

Мрак лица — в ореоле души.

То как будто в пустующем небе

Тень сгустилась,

то снова — пробел...

Пепел трав или прошлого пепел

Я топчу на остывшей тропе?

Благодарно ступнями касаюсь,

Попираю, ласкаю твой след.

Где намечена новая завязь?

На какой ты возникнешь земле?

Где природа волос твоих, глаз твоих,

Губ твоих ножевая черта?

Над которой дано тебе властвовать?

Где родится счастливая та?

О, каким ни назвался бы именем,

Вензель твой опознаю из ста:

Оглянись, отзовись, назови меня,

На пути моём ангелом встань!

На закате в иголках сосновых,

Кроткий мир осыпая золой,

Убаюкано собственным зноем,

Стынет солнце янтарной смолой...

Смутно толпы проходят

сквозь толпы —

Легионы несбывшихся душ.

Зарастают пустынные тропы

Мимолётною мнимостью дружб.

Знаю, ты не из этого рода.

Я тебя не увижу в толпе,

Ты не встанешь на близкой дороге...

О, спасибо, спасибо тебе!

Кисловодск, 1969

Свиданье

Сдвинуты седые шторы, что ли?

Или стекла заслезились в школе?

Или это просто я седею,

Перед тем, как стать навеки тенью?

Город мой, находка ли, потеря?

Дом закрыл передо мною двери,

Тот, что колыбелью был и — садом

И в пожарах источился смрадом.

Не узнал меня — и мной не узнан,

Словно нас не связывали узы

Кровности, любви и пораженья

В смуте планетарного броженья...

Дом, спасибо.

Я тебя прощаю.

Город мой, тебе я завещаю

Малый мой посев,

мой груз нетяжкий

Урожая слов, в закат летящих:

Все моё непышное владенье,

Перед тем, как стать навеки тенью...

Глаз моих не тронет влага боли.

Это — окна заслезились в школе.

Кисловодск, 1969

Тюльпаны

В руке качаются тюльпаны,

сгибаясь тяжестью живой:

в них откровенность свежей раны

и синий прочерк ножевой.

Всю горечь парковых туманов,

всё исступленье гроз ночных

безумствующий дух тюльпанов

собрал в сосудах чаш резных.

О, нестерпимый сердцу запах,

взрезающий забвенья пласт!

Он в нас вплывает, точно в заводь,

атласным золотом тепла.

И входим мы, как входят в чудо,

по нитям запахов слепых

в давно истлевшую минуту

и повторяем нас самих.

Здесь живо всё,

здесь всё бессменно:

вот переулок, вот крыльцо...

И надо всем царит бессмертно

любви тревожное лицо.

Встают светлеющие стены.

О, провожанья зябкий путь!

О, свежесть резкой перемены

от слова тихого “Забудь!”

* * *

Наступило, свершилось,

сотворилось, сбылось!

Снегом радуг с вершины

в дом вошло, ворвалось.

Успокойся, Тревога,

Улыбайся, Печаль!

Жизнь стоит у порога

и смеётся:

“Встречай!”

Чья-то воля и милость,

с неба звёздная гроздь...

Наступило, свершилось,

сотворилось, сбылось.

Вот зачем проросли мы

в этот мир из ничто:

быть от века счастливым,

сбыться вровень с мечтой.

Но из глубей кромешных,

как ответ на вопрос,

громыхнуло усмешкой —

львиным рокотом гроз...

С веток падают капли.

Тихо зреет весна.

Прорастанье. Сверканье.

Тишина... Тишина.

* * *

Ни с чем сегодня нету слада:

На блюдце роза расцвела,

Сучок, пробив поверхность лака,

Кривым выходит из стола.

Высказывая нетерпенье,

Крылом надменно шевельнув,

Рояль вздымает клавиш пену,

В намеренье воспеть весну.

Слова толпятся, как трава,

Висят метафоры на строчках,

Переливается строфа,

Волнуясь в ливнях многоточий.

Слетает лист календаря,

Летит перо влюблённой птицы.

Всё излучается,

Всё длится

И рвётся в свет из января.

Она расчёсывает волосы...

Она расчёсывает волосы,

и в гребне вспыхивают радуги,

и в отблесках звучат, как возгласы,

взлетая мягкою дугой.

Она расчёсывает волосы,

и пахнет вереском и молнией

в кубической ячейке воздуха,

как между склонами двух гор.

Она расчёсывает волосы

от альфы до омеги хроноса,

от возраста начала волоса,

перерастающего смерть.

Она расчёсывает волосы

в звенящей, лёгкой,

птичьей молодости

и, раздвигая небо комнаты,

горит расплавленная медь.

Она расчёсывает волосы

и некто, позабыв о компасе,

пойдёт сомнамбулой по глобусу

искать невиданный клондайк.

Она расчёсывает волосы

и свод,

нависнув звёздным оползнем,

колеблет основанье тайн.

Она расчёсывает волосы,

как будто, разгребая водоросли,

вплывает в зону синей волости,

где нет ни страха, ни конца...

Но по законам своевольности,

спиралью раковины волосы

свернулись мирно и уступчиво

над удивлённостью лица.

* * *

Прикрыты солнцем

веки Божества, —

Ночь устрашающая

под лучом гнездится.

Грохочет снег и — рушит ледостав,

И над взмутнённым валом

реют птицы.

В законы не вмещается игра:

В трёх измереньях человеку тесно,

И, если видимость

не больше, чем экран,

Мир поднял руку,

чтоб сорвать завесу.

Но тут —

вступает медленный инстинкт,

Сливая разноречия в согласье,

И любознанья укрощённый тигр

Склоняется пред силой тихой власти;

И потолок, как шляпу, натянув,

Застенчиво, на лоб высокомерный,

Потянется к излюбленному сну

В свой прежний дом

под крышею трёхмерной.

4.10.69

Сиамский котёнок

Два серных озерца,

без тучки и без дна.

Две линзы голубых

и в каждой — капля дня.

Два лепестка

светошинской барвинки,

расколотая на две половинки

бирюза, —

такие у котёнка этого глаза.

Коричневые лоб, бока и спинка.

Эластики на лапках.

И лакомка. Лакает молоко.

И ласковый:

мурлыканье отличное!

Хвост не пушист, но — выразителен.

Скажите мне, скажите мне —

кто у него родители!?

Какой такой возможен кот?

Какая кошка? —

Когда котёнка хочется носить...

как брошку.

Сирень

Я — множество

и сад листвы.

Навстречу, каждой гранью жеста,

иду к тебе из темноты

и обдаю дыханьем женским.

То наклонившись в тишину,

в самой себе черпаю свежесть,

то обомру, то оживу

и в мокром солнце веток нежусь.

Так пахнет жизнь. Так веет новь.

Так море светит в звёздном гуле.

Так сном овладевает ночь,

где всё, что есть — глаза и губы.

Я всё раздам, примите все

цветов неистовую щедрость:

луну, дрожащую в росе,

и кратких дней моих ущербность.

Когда ж слепая белизна

меня ославит и освищет,

в сирени звёзд мой знак отыщут

твои влюблённые глаза.

22.12.69

Сон

Как сон этот кроток и краток...

Я словно всего лишена:

Мир бледных несбывшихся красок

И — тишина. Тишина.

Застыла проекция пятен

На утренней тусклой стене,

И мне до конца не понятен

Тот мир без лучей, без теней.

Поверхности чуждых предметов —

Вторжение лба в пустоту, —

Мне верится с детства в примету:

Нельзя закричать. Пропаду.

Я двигаюсь слепо и немо

И трогаю белую дверь.

Я знаю, за нею, за нею

Судьба моя — жизнь или смерть.

И дверь, отворяясь не сразу,

Зовёт, естеству вопреки,

И я подчиняюсь приказу

Бесплотного зова “приди!”

Не комната — странная келья...

И вдруг, от пустынных углов

Таким потянуло теплом...

И я просыпаюсь в постели.

И в долгий разлив темноты,

Сверля пустотелое время,

Взываю: “Скажи, это ты

Меня призываешь и греешь?”

23.12.69

Дом

Как бы это мне построить Дом?

Для живого,

без границ объём.

Чтобы из любви моей возник

Дом-дружище, спутник и — двойник.

Молодой,

до нескончанья лет.

Чтобы на столе — цветы и хлеб.

Чтоб сквозили добрые черты

в окнах синеглазой высоты.

Чтобы только — нужные слова,

круглые,

как шар земной,

как вальс,

как “люблю!”,

и как объятья рук,

и как солнца незатменный круг.

Дом живой,

поющий поутру,

Дом жилой,

Дом полный строк и струн,

тайный,

как огонь и темнота.

Дом “возьми!”

и, если хочешь, — “дай!”,

Дом — “останься!”,

Дом — “свободен ты!”...

Странный, невозможный Дом мечты.

Кровом будь

и — кроною лесной.

Дом, как мир.

И Дом, как дом родной.

1970

* * *

А в комнате — живые листья.

А на стекле — цветёт мороз.

И блик от лампы шевелится

На ювелирных гранях звёзд.

А в комнате — огни и лица

И бесконечных споров чад.

А в комнате — живые листья

Прислушиваются, молчат.

Безмолвные. Из тысяч истин

Они — единая, они —

Спокойствия живые листья,

Зелёной вечности огни.

Как благосклонно, как нестрого

Они вникают в чуждый шум.

И я пред ними, как пред Богом,

И раскрываюсь и дышу.

В мастерской

Валерию

Здесь было всё исполнено добра.

Живое, неживое — без различья:

природы разноликие обличья —

стена и окна, птица и гора.

Здесь тишиной гармонии цела,

вещь каждая взывала необманно:

над раковиной, свитой океаном,

медлительная радуга цвела.

Свеча горела над её витком,

неярким пламенем своим

сжигая время,

султаном копоти венчая озаренье,

она сгорала кротко и легко.

В нас прорастали чьи-то голоса,

рождалась суть из панциря улитки:

взывало всё — предметы и реликты,

и окон удивлённые глаза.

А рядом возводились этажи,

ночные сварки резали железо,

и город в росте был подобен лесу,

и это тоже созидала жизнь.

И стоило родиться, чтоб успеть

в наш век,

и лучезарный и зловещий,

услышать, как в тиши умеют петь

бессмертные задумчивые вещи.

За комнату, в которой я горю,

за чудотворно сбывшиеся лики,

за мудрую жестокость, за улыбки

твоих цветущих снов, благодарю.

Воробей

На голом тополе сидит

И говорит: “Порядок!

Не всё тебе стоять седым,

Весна здесь где-то рядом!”

Вот кто-то зёрен бросил горсть,

И с ветки, точно с неба,

Сквозь ветер падает и сквозь

Густые хлопья снега.

В сугробе потонул, дрожит

Растрёпанный клубочек:

Он хочет есть, он хочет жить,

Он радоваться хочет.

Когда б ты видел, как летел,

Отважен и проворен, —

Ты б сам, пожалуй, захотел

Ему насыпать между дел

Хоть горстку зёрен.

20.2.70

Не робей, воробей!

Не робей, воробей,

воробьишка-воришка!

Озорной, просяной,

неусыпный глазок!

Непосед,

дармоед голубиных излишков,

постаревшей зимы молодой голосок!

Тороплив, терпелив —

только б не было хуже! —

всё, мол, складно и ладно,

морозец хорош!

Сбила перышки набок

метельная стужа...

Не робей, воробей:

до весны доживёшь!

20.2.70

Воробьишка

Он скачет по дорожке,

беспечен, юн и мил,

он небоязнью кошки

родителей затмил.

Вот он остановился

и смотрит на меня,

как будто убедился,

что я ему — родня.

Не зная о рогатке

и о камнях шальных,

о людях злых и гадких,

он не боится их.

Он полон интереса,

он миром увлечён,

домашнего ареста

совсем не хочет он.

Ему ещё не видно,

кто друг и кто злодей;

а мне смешно и стыдно

за нас — больших людей.

22.2.70

* * *

Свободным — не нужна свобода.

Свободы требуют — рабы:

Душа свободна, как природа,

Когда свободна от толпы.

Народ, по сути, разнороден,

Мильоны “Я” живут в толпе:

Когда ты истинно свободен,

Все эти “Я” — живут в тебе.

Но, если так, — не по указу

Скрепляй любовный договор:

Кто счастьем связан,

тот — не связан,

И за него — хоть на костер!

15.3.70

Поговорим о розах...

(розовая шутка)

Один знаток учил нервозно:

“Нельзя — о розах, — засеки!

Поэты спятили на ”розе":

Как веники, плетут венки.

Допелись!.. Лирики, пасуйте.

Не мучьте шариковый ствол...

“Запели” розу, и, по сути,

Нельзя тут сделать ничего.

Стихи о розах — неприличны, —

Какой-то в розах есть подвох...

Стихи о розах неэтичны!.." —

“Но — почему, помилуй Бог?!”

И, набирая строй гитарный,

Хоть ради шутки, хоть всерьёз,

Пою о розе благодарно —

Я не могу прожить без роз! —

У чёрной розы — суть ночная. —

Я душу чёрных роз люблю. —

У белой — млечная. У чайной —

Шафрановый намёк ловлю.

Каков же — розовой характер?

Что ближе ей? Алтарь? Альков?..

Как женственен её халатик

С примятой рюшью лепестков!

И, если чувственность — греховна,

Уйди подальше... Закури.

Но, знай, что ты — в убытке кровном:

На этом я держу пари...

Глазам, для предпочтенья расы,

Как и стихам, — запрета нет. —

Все розы выбираю — разом!..

Как должен поступать поэт.

10.5.70

Ветреница

О ветреницы нежность! —

Космическая небыль:

Опасная небрежность

просыпать звёзды с неба.

Дрожат в легчайшем ветре —

Посмотришь — слабость, хилость...

Не верьте им, не верьте!

Их хрупкость — только хитрость.

Бесплотны и воздушны —

Что свет — что светотени —

Но вылепят вам душу

По своему хотенью.

Скорей их собирайте,

Укладывайте пышно,

И хоть бы света ради,

Внесите их под крышу.

Лелейте, как причуду,

Примите, как участье...

Поверьте — это чудо.

Поймите — это счастье.

10.5.70

* * *

Жизнь первозданная твоя

Единожды тебе даётся,

И — сердце, щедрое, как солнце,

Одно — на краткость бытия.

Звучи органом в сто октав,

В дыханье, равное Планете,

Не забывая никогда,

Что не один — поёшь и светишь.

Не преступи закон Добра,

Не обойди его лукаво:

Он служит и тебе, по праву,

Когда — не глух, когда — не раб...

Ты ищешь правду между строк? —

Но — разночтений быть не может...

И кто тебе тогда поможет,

Когда себе ты не помог?

16.5.70

Заклинание

Т.

Переживи меня,

переживи!

Чем смерть твою заклясть

или задобрить?

Угрозою

или стихом любви? —

Не то придёт

и пустотой затопит.

Переживи!

Распахнутость твоя —

приют для беззащитности и боли.

Переживи и то,

чего не в силах я

ни пережить, ни побороть, тем боле.

Переживи меня!

В твоей глуши,

в твоей галактике, кипящей светом,

найдётся кров и для моей души,

в тебя летящей с молнией и ветром.

Переживи меня,

переживи!

Пока я здесь,

в тебя мне не пробиться.

Но — ляжет Тень,

и запою, как птица,

для одного тебя...

Переживи!

31.5.70

Гиацинт

Он в праздники отменно важен,

традиционен, точно принц,

над огненно-зелёной башней

пасхальных радужных яиц,

весьма задорных, до нахальства

накрашенных, почти живых.

Он — идеал, он их начальство,

он их единственный жених.

Самолюбивый и лукавый,

властитель главного угла:

сама рогатая агава

затмить инфанта не смогла.

Он именинник в мире этом,

свидетель юбилейных дат,

и двуединая примета

благополучий и утрат.

Кто мог бы умыслом единым

его оформить и сложить

в курчавость облака и дыма

с таинственною силой жить?

Еще свежо и непогоже,

и снег срывается косой.

А он — нездешний, непохожий —

уж пахнет грядкой и грозой.

Ответ

Ты мыслишь,

я побегом искушаюсь?

Чтоб тяжкий плащ мой

влёкся позади?..

Я — замкнуто

и я не сокрушаюсь

и не ищу продольного пути.

Куда спешить? —

Я рекам не достанусь,

я в сушь и в соль развоплощусь скорей.

Мне не уйти,

пока последний парус

не упадёт с высоких рей.

Мне — нет пути,

затем, что я — дорога.

Я — тайна, и предел,

и новизна.

К чему мне новь,

когда меня так много,

что мне себя и в вечность не познать.

3.6.70

Дон Кихот

Пропах весь город

чесноком и розой.

С утра чадят жаровни очагов,

И вечные, как свет,

нужда и роскошь.

И вечный трепет волн у берегов.

Никто не знал.

Но он — струной и декой

Звенел, перечисляя имена.

А Дульсинея притворялась девкой

Между молельней и глотком вина.

И в этот мир измены и наживы, —

Как пышно этот мир

ни славословь, —

Свершением всего, чем люди живы,

Пришла неузнанной —

в который раз! —

Любовь.

Как труден мир,

как неизбывно сложен:

Всё — надвое,

Все только “да” и “нет”.

Мир разделён на лики и на рожи,

На верх и низ,

На ненависть и свет.

Таились злобы хищные обличья

За мирным естеством вещей и трав.

Но он сквозь брен

ходульного величья

Увидел суть и понял — враг лукав.

Он знал, что ЗЛО

превосходило мощью,

Что — стар и слаб,

Что конь его устал,

Что свистнет враг

и двинет полчищ рощу,

И с тверди сдвинутся

полки враждебных скал.

И ждёт его горчайшая расплата

За роскошь жеста в гордой нищете,

Что будет бит

и на камнях распластан,

И унесён на шутовском щите...

Давно из-под редакторского лака

Рванулась правда зло и горячо:

Открыв близ рынка меновую лавку,

От всех безумств

укрылся друг Санчо...

Жгло солнце

равнодушно и зловеще,

Луна петляла в холоде небес.

Он был один, осмеянный и вещий,

На бездну лет, на сотни миль окрест.

Но боль,

Но радость первого восторга,

Но бутафорских лат пьянящий звук!

И вензель чести на турнире торга,

зигзагом шпаги выбитый из рук...

Земля засохшей коркою бугрится,

Дрожит в пустыне ветра

жёсткий мирт.

На вечной кляче выезжает рыцарь,

Копьём луча нацелясь в антимир.

Жасмин

Вечер пахнет чаем и жасмином,

лунно полыхающим в саду.

Начинаясь медленно и длинно,

разговор уходит в высоту.

Стук посуды на веранде где-то,

с гор летящий запах диких смол,

тесный круг тепла под кругом света,

к чаепитию накрытый стол.

И на всём — возвышенности мера

и философический налёт:

первая попытка глазомера

невозможный выверить полёт.

За окном весь вечер будет длиться

неспокойных веток толкотня...

Всё, что есть на свете, — это лица,

только эти лица у огня.

Время всё сотрёт и перемелет

и предъявит перечень утрат,

обнажая пустыри и мели

в той волне,

где плыл под ветром сад.

Млечный путь

жасминным садом мглится,

прошлое на вечность удлиня...

Всё в моей судьбе — вот эти лица,

только — лица, в теплоте огня.

Свиданье

Ф.О.

Горой и городом

и рощей белой пены

вставало облако

над холмиком земным;

меняло лики, тая постепенно,

и вдруг предстало

лёгким и сквозным.

Тогда открылись

в облачном смещеньи,

как створки окон ясной глубины,

глаза, глаза,

глаза луча и тени,

что мне от века были суждены.

Мой долгий взгляд,

зовущий и хотящий,

был небом остановлен и пленён,

и в час,

что был всего на свете слаще,

свиданье выпил из ковша времён.

18.6.70

Июль

Пахнет земляникой и берёзой

Летняя зелёная купель.

За волною леса копит грозы

Водопадом ставшая капель.

Веники из шороха и блеска

Нарасхват и — в дом,

чтоб воздух пах,

Чтоб летели в ветер занавески

Рукавами ангельских рубах.

Чтоб пахнуло пажитями росными,

Облаком, и хлебом, и травой,

Сеченой серебряными розгами

Падающей тучи грозовой;

Теневыми, жёсткими, державными

Листьями овражных лопухов,

Клёнами, ещё с июня ржавыми,

Влагой источающихся мхов.

Где таится жизнь?

В какой кромешности

Трав и листьев, и туманных рос,

Веющих неистощимой нежностью

В несказанном запахе берёз?

Всё, чему судьбой самосожжение,

Всё, что за плечами носит крест —

К полюсу лесного притяжения,

Под защиту веток и небес;

В чащу буйной свежести,

несмятости,

В летний День без срока и конца,

В тишину незамутнённой святости

Летних рощ зелёного лица.

* * *

Тускнеет,

И от солнечного звона

Ни отблеска, ни зова и — ни зги.

Разматывает копоти витки

Мрак облачный в разгуле произвола.

И мысль

Всё уже, как в иголку нить,

В несбывшееся тайно проникает,

Она, как недруг, скорби потакает,

Чтоб все просветы тьмою окупить.

И вдруг... о, Господи,

Прости нам бредни эти! —

Лавину тьмы

тончайший свет проткнул...

Ты словно улыбнулся:

“Дети, дети!” -

И на ладони солнце протянул.

3.7.70

Ивы у реки Ольховки

Дождей серебряные гривы

в потоках утренней луны,

всё только — ивы, ивы, ивы

речной и горной стороны.

Над бормотаньем, над кипеньем

над жадностью “ещё, ещё!”

они скрывают ярость пены

под дымно дышащим плащом.

Они плывут, не проплывая,

и в реку струями войдя,

в неё текут, не убывая,

косыми струями дождя.

И верным неусыпным бденьем

над грубой резвостью волны

в её побег, в её паденье

всем естеством вовлечены.

Им кажется, они — бродяги,

у них один исход с рекой:

поток ветвей с ветвями влаги,

с водой всё новой, всё другой.

И потому, отвергнув склоны,

степной открытости покой,

в движеньи роста баснословны,

они сгибаются поклонно

перед неласковой рекой.

Она стремит по перепадам,

не ведая добра и зла,

грозы полночные раскаты,

её расцветы и распады —

вся — луч, вся — серебро и мгла.

Встаёт гора, молчит трава,

не слышны шорохи сухие.

Река в предел иной стихии

летит,

как первый свет, нова.

Путь

Ветер пламя за гору унёс,

Тени вызрели на снегу,

Как скрипично поёт мороз

Под полозьями на бегу.

Белоснежно и бережно спи,

Не тревожься, прости, забудь,

Не загадывай, не люби, —

Только — ночь, только — бег и путь.

Вся Вселенная в скорлупе,

Всё твоё навсегда с тобой:

Не рассчитывай, не робей, —

Только — путь, только — бег и Бог.

В небе снега спиральный путь,

Все двоится на “да” и “нет”,

Синева заливает грудь.

Чернота затмевает след.

Свод на пиках лучей повис,

Светит солью последних строк:

Это — выдох, длиною в жизнь,

За которою светит Бог.

11.9.70

К портрету

Неверный блик,

запутавшийся в тень,

ночной свечи

над бденьем век тревожных,

в запрете губ —

молчанье слов неложных,

себя обрекших вечной немоте.

Ручей волос и серебро плеча,

и тайну глаз, незримых и незрячих,

мрак вынянчил,

но свет — переиначил,

и над загадкой властвует свеча.

Заговорят ли эти письмена

горчайших складок на лице покоя? —

Когда ты не поэзия сама,

то я не знаю,

что она такое!..

15.9.70

* * *

Сторожка сторожа в саду

давно уж часть самой природы,

с её повадками в ладу

в любое измеренье года.

Для сторожа сторожка — лаз

в биенье сна из плена грядок,

где вылупились сотни глаз

зелёных крошечных загадок

в рассвет.

А кто он есть — забыл.

Но глухо в памяти зарыто,

что деревом когда-то был,

а до того — звездой и рыбой.

То стонет, то щебечет сад,

то небо облаком провисло,

то вихрь вздувает паруса

и гнёт стволы на коромысла.

То чей-то плач пробьётся в ночь...

О чём просила эта ветка?

А яблоня? Как ей помочь?

Она всю ночь боролась с ветром.

И приживётся ли дичок,

привитый к молодой рябине?

Вниманья пристальный зрачок

в любой беде, в любой обиде.

Он знает срок, когда упасть

какому яблоку в ладони:

его и в ночь с постели гонит

его заботливая страсть.

Старенья не единый знак, —

морщины резче год от года, —

но хлещет через край свобода

и продувает, как сквозняк.

И эти вольные цветы

и непонятные деревья

он спрятал здесь от недоверья,

от суеты, от доброты.

И сам, как дерево в саду,

для всех потерянный без вести,

на ветках держит высоту

с порядком всех её созвездий.

И знает наперёд, хитрец,

в седины, точно в свет, закутан,

он — не окончится, покуда

не отцветёт земное чудо

и саду не придёт конец.

Снег заморочит, зазнобит,

мороз стеклянной веткой хрустнет.

Сторожка в белом захолустье

до воскресенья сада спит.

22.10.70

Идущему

с камнем в руке

Голо и холодно. Голубю трудно.

Голодно голубю. Голубь дрожит.

Голубь воркует кругло и уютно.

Голубь творит над зимой виражи.

Голубь в изгнании и в обнищанье, —

Любящих много — защитников нет...

Всех голубей истребили б мещане.

Всех голубей защитил бы поэт.

Или тот город,

где с детства росли вы

Не был укрыт голубиным крылом?...

Птиц и зверьё

защищает счастливый,

Лишь — неудачник преследует злом:

Это — единственно, это — заметно,

С этим не скрыться нигде и никак:

Вкраплена в лоб

глянцевитая метка —

Разоблачительной истины знак!..

В праздничном снеге,

летящем из бездны,

В запахе утра, сокрытом в цветке,

Дышит Природа.

Ей в мире не тесно, —

Тесно идущему с камнем в руке.

15.11.70

Лезгинка

“Зачем унёс,

Куда завёз —

Коней в огонь бросил!

Копыта пыль до самых звёзд

И с гор ручьём —

Звёзды!" —

“Кто там в седле,

За нами вслед? —

Его беда близко...

Свети, звезда! —

Не нужно ста,

Всего одни выстрел!

Дымит овраг,

В пещере — мрак,

Листья,

Как рыхлый снег,

Как рыжий мех

Лисий!

В пещере мрак

И я не брат —

Помни!

Далёк рассвет,

И спят в траве

Кони...

Ай, лунный шар!

Ай, хороша

Гостья!.."

Стекают каплями с ножа

Звёзды.

Лес

(песенка без конца)

Памяти отца

Родился лес,

Умылся лес,

Встряхнулся,

Улыбнулся лес.

Поющий лес

И — пьющий лес.

Не волчий лес,

Но — отчий лес.

Срубили лес.

Свалили лес.

Спалили лес.

А он — воскрес.

Сквозь молний блеск,

Сквозь бури плеск,

Как волнорез —

Наперерез!

Звучащий лес.

Молчащий лес.

Шумящий лес.

Щадящий лес.

Простил им лес.

Впустил их лес.

Вместил их лес.

Взрастил их лес.

Срубили лес.

Свалили лес.

Сгубили лес...

А он — воскрес.

Стать — высока,

Под облака!

Над ним — века.

Под ним — река.

Зовущий лес

И — ждущий лес,

Не волчий лес,

Но — отчий лес...

Срубили лес.

Сгубили лес.

Забыли лес...

А он — воскрес.

Родился лес.

Умылся лес.

Встряхнулся,

Улыбнулся лес.

Морские гуси

Моряны влажная рука

Играет на волнистых гуслях,

Ведя запев о вольных гусях,

Что оставляют берега.

Их море соблазняло в путь,

Пытали высотой просторы

И своеволие, в котором

Они утратили испуг.

Им на волне, как на войне:

Вперёд! —

Хотя б с землёй в разрыве —

И на негибких гордых крыльях

Несутся к вспученной волне.

Отпор и жёсток и жесток,

Но легче раздробить торосы,

Чем эти мраморные торсы

И крыльев плещущий восторг.

Почти не расточая сил,

Спокойно подгибая лапки,

Уселись на качели влаги,

Слегка расплющивая синь.

И — закачались. К их бокам

Теснятся кольца отражений,

Но стаю взносит к облакам

Волны осёдланной движенье.

Вот — первая укрощена,

За ней — вторая, за которой

Созрела новая волна,

И моря громоздятся горы.

Но вот уже сугробы птиц

Качаются на ВЫСОЧАЙШЕЙ,

И — вновь тяжелой грудью — вниз,

В светящуюся небом чашу.

Моряна дует всё сильней,

Волну завязывая в узел.

А в небе, на иной волне,

Всплывают облачные гуси...

Вольна гряда. Синя вода.

Свою победу утверждая,

Они рыдают: “Да-да-да!”

И — никогда не побеждают.

Нарцисс

В мир тихой прозрачности

я опрокинут.

Струюсь и всплываю,

окутанный светом.

Меня зачерпнуть хочет ветка ракиты.

Меня зачеркнуть хочет

ханжество века.

Пытаются вычернить

чьи-то реченья

и выловить сетью

и выпить губами

и тянутся руки элиты и черни

и в тщетном хотенье

толпятся купавы.

Я выловлен, выжат,

исчерпан и выпит

до самой души белопенного края.

Но — множатся лики,

всплывая, как рыбы,

и не умирают, и не умирают.

На сборищах праздных,

на сборищах тайных

я буду сверкать, и дразнить,

и гордиться...

Пока не истлеет земное преданье,

нетленны цветов моих белые лица.

* * *

О, если бы

освобождённым телом

войти в сады дождя,

под кроны туч,

под проливное пламя

ливней белых —

и влагой стать,

и вытянуться в луч.

Тянуться вслед

за дождиком бродяжим,

по струнам тени отрешённо течь,

став удлинённой,

песенно-протяжной,

звучать, как дождь,

его усвоив речь.

Стать — множеством,

уйдя от единицы,

стать линией пути, а не кольцом,

стать образом души, а не лицом,

со всем, что живо,

безраздельно слиться.

Уйти от одинокого “хочу”,

светя туманом распылённой влаги,

и в замысле нечаянных причуд

украсить радугой

крыло рассветной птахи...

Но можно ли, не согрешив во зле,

предать забвенью

боль земного плена,

перед зарей не преклонить колена,

встречая свет на раненой Земле?

Поэту

Игрец отчаянный,

Ну что затеял ты!

Ведь даже море движется размерно:

В безумном нарастанье высоты

Волна волне вослед идёт посменно.

Смотри, как начинается прилив

Гекзаметра акцентною строкою,

Как сдержан ход,

Как расчленён порыв

И как иерархически построен.

А шторм? —

Ведь в этой тесной схватке волн,

Толпящихся и рвущих в клочья пену,

Однообразен злобы произвол:

Одна и та же покорённость плену.

А ты, как бог, рассевшись в небесах,

С повадкой абсолютного монарха,

Кроишь небесный свод и так и сяк,

И даже солнце от тебя в помарках!

Ты знаков Зодиака древний код

познал

И с дерзкой ревностью ребёнка

То шебуршишь, как ранний ледоход,

То пачкаешь бумажные пелёнки.

Так царствуй, хитроумен и прожжён!

Спеши насытить радостью

пространство,

Стегай Пегаса бешеной вожжой

И да цветёт стихов твоих тиранство!

Тополь

Он был восходом и закатом

Над тенью дома и двора.

Горел асфальт, огнем закапан,

С огнём играла детвора.

А тополь, сбрасывая листья,

В разгаре гибельной игры

Как будто весь спешил пролиться

И обнажиться до коры.

Он был силён и был приучен

К потерям временных одежд.

Он знал ещё, что эти тучи

Погасят тихий свет надежд,

Что он опять спокойно встретит

Зимы протяжной жгучий смерч. —

Пусть молодых объемлет трепет,

Он — знает, что такое смерть.

В борьбе атлантов не последний —

Пускай лютует белый мрак! —

Не новичок он и не пленник,

С мольбой упавший на колени,

Когда осиливает враг.

Он отдал всё и торжествует,

Он знает, сколько ни косней,

Весна придёт в лучах и струях,

Она взойдёт, как долженствует

Всходить надежде и весне.

1971

Февраль

Он, как пылинка в круге вечности,

как умысел ребёнка прост.

Но в строгой мере безупречности

архитектура снежных звёзд.

В сугробах валко, как на палубе,

где мокрым снегом бьёт в корму.

Любимец ветра, месяц баловень,

не подчинённый никому.

На полземли идёт восстанием,

плутает в слепоте кривизн,

беспрекословный, как воззвание,

и — безответственный, как жизнь.

8.1.71

* * *

Ты взят у смерти на поруки.

Войди в покой моей души,

в просторах царственной глуши

забудешь бедствие разлуки.

Здесь пенье птах

и вольный грех,

и сад открытый в новолунье,

здесь пыльный лёгкий дождь июня

и первый тот священный снег,

и та неверная влюблённость,

в ночи летящая на свет,

прикосновений первых след

и первой боли окрылённость.

9.1.71

Не написать ли мне стихи?..

Соседи, суетой себя мороча,

на кухне нынче буйствуют, лихи...

В Редакцию бы надо, между прочим.

А впрочем... лучше напишу стихи.

Бывает, что болезнь меня корёжит —

за добродетели мои иль за грехи? —

Не плохо бы к врачу пойти... а может

полезней будет написать стихи?

Ну вот и ночь.

За стенкой умер кашель.

И в доме тишь, и улицы тихи.

И спать ужасно хочется...

А дальше? —

А дальше начинаются стихи.

Что ж, за город? Пожалуй это можно:

мне травы — сёстры,

братья — лопухи.

Устроюсь под берёзою роскошно...

И вдруг из тучи... капают стихи.

Да, видно, мне

тех славных дел и целей

давно уже не светят образцы...

Так пусть же им послужат,

в самом деле,

какие-нибудь, к лиху, мудрецы!

.....................................

А мне носить до гроба эти цепи,

которые звенят, как бубенцы.

29.1.71

Исповедь

Нет, ещё не все богатства розданы,

доживу, домыслю, допою...

Легкий вечер осыпает звёздами

голову немудрую мою.

Дышится легко и благодарственно,

только Ты повелевать начни:

пусть Твой голос,

ласковый и царственный,

медленно пульсирует в ночи.

Небо вымыто весною дочиста,

веткой звёзд заглядывает в дверь.

В зоркий час любви и одиночества

Ты мне песню лучшую доверь!

Но, взорвавшись пеплами и бедами,

горькой человеческой золой,

ночь оборвалась строкой неспетою,

дальнею настигнута войной...

Вслушиваюсь

в тишь ночного голоса,

напрягаюсь прочитать приказ:

от глубин души до корня волоса

с той волной налаживая связь.

Но в каком-то сладостном бессилии,

подчиняясь сердца ворожбе,

я пою о звёздах, о рептилиях,

о поющих ливнях и о лилиях...

О Тебе, Господь мой,

о Тебе!

11.2.71

* * *

Я на тебя смотрю издалека:

всё то же русло

и всё те же волны...

Но, Боже мой! Уже не та река,

что мчала блеск

в безволье произвола.

Какой грозою дышит светоём!

Стремит волненье

по каким законам?

В какую меру ход его закован?

Какой завет любовно утаён?

Вхожу, робея, в дикий твой озон...

Ужели я была твоей предтечей? —

И был тот первый день,

и первый вечер,

и солнцем подожжённый горизонт?

Но, приближаясь к жёсткой синеве,

я наблюдаю гордо и ревниво

игры твоей глухие переливы...

Так смотрит тень

на свой вчерашний свет.

11.2.71

Март!

Неужели?...

Так значит еще раз

Март дотянет свой луч до окна.

Не прощально,

а только — прощённо

мне лучи протянула Весна.

Март!

В созвучье магических литер

есть первичного смысла примат:

вспорх крыла,

навострённого в ветер,

взмах пера, начертавшего

“Март!”

Как могу я теперь не молиться,

и, уверовав, не оценить? —

Буду, веки прижмурив, как птица,

сквозь соломинку небо цедить.

Но струёй из огромного рога

хлещет солнце сквозь тучи проём.

Предо мною — слепая дорога,

опалённая белым огнем.

Сколько ей, неразборчивой, виться,

Ты лишь, Господи, знаешь о том...

Дай же мне,

беззаботной, как птица,

с песней Марта

покинуть Твой дом.

7.2.71

* * *

Он Жизни

всю до капли отдал жизнь,

за всё, что полюбил на этом свете.

За скорбь низины,

верующей в высь,

за Дружбу, что взывала:

“Удержись!”,

когда надежды не было в завете.

За свой отказ

приказу “Откажись!”,

спокойно хаму

поданый в конверте...

Он Жизни всю до капли отдал жизнь.

И только смерть свою

доверил Смерти.

7.2.71

Оксане

Приходили сослуживцы робко,

приходил неузнанный жених...

Было всем как будто бы неловко

за себя — здоровых и живых.

Тем, другим, — на выписку, а этой

не ходить по голубой Земле...

Разве можно уходить из света

в девятнадцать несравненных лет?

Этот лоб, невоплощённой власти,

руки, что отучены держать,

сердце, не дожившее до страсти,

ей давно уж не принадлежат.

Ей совсем уже другое снится.

Не разбей покоя, не встревожь

эти безмятежные ресницы,

цветом в созревающую рожь.

Что-то в мире не сложилось гладко,

поменяться б надо нам судьбой...

Только жизнь — не меновая лавка

и твоё останется с тобой.

Я смотрю в огромные глазницы —

мысли нераскрытый светоём,

словно в синь чистейшую криницы,

ранним примороженную льдом.

Как по маслу всё течет по марту.

Над закатом реют сизари,

кто-то в сад окно приотворил...

Смерть кладёт еще одну помарку

на восторг обманутой зари.

9.2.71

* * *

Когда вплыву,

как окунь рядовой

в подопытную зону Панибратства,

где Правильных Ершей

радеет братство,

рачительно сверлящих шар земной,

в восторге я!...

И всё ж — спешу домой:

в Неправильность!

в Бедлам!

в Раззор!

в Пиратство!

в горячий снегопад!

в морозный зной!

к черновикам моим!

К себе самой! —

Из плена Равенства —

в свободу Рабства!

12.2.1971

Затмение

Трёх летних дней живые три глотка.

Реликтных листвениц

священная защита,

В сырой низине шум несёт река,

И солнце лунной мглой полузакрыто.

Потом оно запело, зацвело

Над дрёмой птиц,

поддавшихся обману.

А нас с тобою лето завело

В какие-то неузнанные страны.

И мы, от древних кож освободясь,

Глазами юности столетья озирая,

Налаживали прерванную связь

Над солнцем нерастраченного рая.

Разделены затмением времен,

Что как стена стояли между нами,

В скрещенье новых судеб и имён,

Под новым солнцем мы себя узнали.

Оно вращало кольца и венцы,

И тем своё затменье возмещало

И нас с тобой

друг другу возвращало,

Соединив начала и концы.

Открыты мне обширные владенья,

Дарам твоим

веду пристрастный счёт.

Иду к тебе тропинкой сновидений

И дальний свет глаза мои влечёт.

Мне снится дом

в два маленьких оконца

И вечер праздника,

цветущий в полумгле,

И лампы керосиновое солнце,

И нету дна у звёздного колодца,

И двое — мы на молодой земле.

1.5.71

Клевер

Однажды, на заре неяркой, —

так мне услышать довелось, —

чуть свет, к евангелисту Марку

в дом постучал незваный гость.

Он из страны своей далёкой

ушёл за Истиной. Скала

висела над его дорогой.

Грозил обвалов тяжкий грохот,

Но — громче Истина звала.

Весь путь — преграды и запреты.

И плоть его изнемогла.

Но — Истина его звала,

и он дошёл до Назарета.

Сверкала ночь над головою,

лежал на кровлях небосвод.

Деревья, сдвинувшись толпою,

мерцали лунною листвою,

и слышалось плесканье вод.

О, как здесь всё полно соблазна!

Как откровенно страсть поёт.

Ночь дышит дымно и алмазно:

весь мир желаньем напоён...

Казалось гостю, бремя звёзд

он на плечах, как шкуру, нёс

и здесь, на камни городские

их сбросил он. И вот раскинут

у ног всё тот же небосвод —

цветы зубчатые, как звёзды,

средь спящих плит

созвездьем пёстрым

смущают утомлённый взор...

Гость ослепляющий узор

от глаз ладонью отделяет

и, словно опрокинув сон,

свой путь в свободу выпрямляет.

И за торжественные стены

тропой высокою идёт,

и снова Истину зовёт

в одеждах предрассветной тени.

* * *

И вот раскрылись двери дома. —

Как прост и скуден весь уклад! —

На ложе чистая солома,

простые скамьи у стола;

и светит соль, и хлеб преломлен,

в светильнике затеплен свет...

“Не тот ли ты, что души ловит,

храня Учителя Завет? —

На родине моей далёкой

блеснула дивная молва:

до нас тогда, как грома рокот,

дошли негромкие слова,

про тот субботний зрелый колос,

что в Божьей длани был растёрт.

А грозовой Голгофы голос

и по сей час в века растёт.”

И вот, за трапезой убогой

сидит с евангелистом гость:

он взглядом ясным и нестрогим,

как остриём луча, насквозь

пронзён. Погашен жар сомнений,

и в чаше светится вода.

И пред чужой зарёй колени

он преклонил. Была чиста

попытка первого моленья

и — верой обожгла уста.

Захвачен гость ученьем чуждым,

всё ново, дивно на душе:

“Ловец! Ты прячешь блеск жемчужин

в своём убогом шалаше!” —

Промолвил и сомкнул зеницы...

Лучился тишиною дом,

в кустах залепетали птицы,

рождалось солнце за окном.

И вот уже вопросом новым

встают сомненья из глубин:

“Троичность — Божества основа?

Но, как понять? Ведь Бог — един?..”

И лёгкой тенью отуманен,

склоняет Марк своё лицо.

Но вот встаёт и жестом манит

пришельца выйти на крыльцо.

И — за собой. И в гору, круто

ведёт он гостя. На заре

в цветах роса пылает крупно.

А под горою — Назарет

в тумане света просыпался

под раскрывающимся днём,

и праздником еврейской Пасхи

уже с рассвета пахло в нём.

В свободе утреннего ветра

клонится тихая трава...

Смутился Марк: о, где для веры

найти достойные слова?..

Молчанье длится... Нет, не должно

из гостя сделать беглеца.

Но как, несуетно, неложно

в Единстве Бога Три Лица

открыть — готовому во гневе

и веровать и отрицать?...

И вдруг меж трав он видит клевер

в три листика, как в Три лица!

Цветок, тяжёлый от нектара,

чуть видимый в зелёной тьме,

средь летних трав,

был равен травам

и сопричислен к их семье.

Какая мысль!

Как будто в небе

пронёсся слов легчайший гул...

“Так вот зачем ты здесь затеплен!”

Марк отрешил от почвы стебель

И молча гостю протянул.

25.7.71

* * *

Чего мне ждать? —

Не свыкнусь, не опомнюсь:

растёт из ночи в день

ни явь, ни сон,

о ком-то мне рассказанная повесть,

звучащая с душою в унисон.

Иду. За мной дома идут по следу.

Сгорает за решеткой сада клён.

Сияют стёкла солнечно и слепо.

Мне всё равно,

мне улететь бы в лето

листом, травинкой, тучей, журавлём.

Как душу уберечь от наважденья,

от сбившихся в пути кричащих слов,

уйдя от одиночества и тени,

без ненависти, слёз и осужденья,

ненужный берег оттолкнув веслом?..

сентябрь 1971

В Ленинграде осень

Дом окольцован виражами чаек,

Грохочет полднем пушечный сигнал.

И властвует над буднями причалов

Проспектов упорядоченный гам.

Тучнеет небосвод

в лохмотьях траура,

Туман лежит на лицах и домах,

И косяками волн обшивку траулеров

Без устали надраивает мрак.

И, кем-то остановлена на месте,

Стоит река в движенье берегов,

Стоит закат, поставленный отвесно,

И прорастает в сны тяжеловесно

Формообразованье облаков.

Вечер

Душа не отвечает зову,

Надежды дня завершены,

И вечер мой вплывает в зону

Добротной, доброй тишины.

Всё упорядочилось плоско,

А я и не ищу высот:

Мой вечер пахнет сном и воском,

И время лишь стучит в висок.

Не горним светом, тьмой долинной,

Как пьют больные тишину,

Пью отдых сладостный и длинный,

К подножью полночи прильнув.

сентябрь 1971

Каспий

Гвоздями звёзд

свод августовский распят.

За годом год

или за веком век

в свой космос

их замешивает Каспий,

до дна глубин влача неверный свет.

Какая воля

в широте разброда,

в любовном плене

каменных границ...

Счастливым быть —

не значит быть свободным,

когда стихия влюблена в гранит. —

Пленённое ущербом водоёма,

завидуй рекам, речкам, ручейкам,

спешащим безоглядно и бездомно

к незнаемым,

нежданным берегам... —

Колышет море капище своё

бесчувственно, светло и нелюдимо.

Вздохнёт и — опадёт, качая тину,

и на ветру

седые косы вьёт.

Маки

Огня земного знаки

Преследуют меня,

И — только капля влаги

На поприще огня.

Разорванное знамя,

Земного счастья ад,

Но влага светит в пламя

Колечком в сто карат.

Над травами — побегом!

Над пламенем — полёт! —

Вкусить опасность снега,

Лизнуть крещенский лёд.

Но шарят и лепечут

Огнями языков,

Кого б ещё увлечь им

В пылающий альков.

Губами лихорадок

К истокам сна припасть,

Открыть в запрете складок

Нетронутую страсть.

С ума сошёл художник, —

Искатель, жрец, изгой! —

Он ставит свой треножник,

Макает кисть в огонь.

Но капля снежной влаги

Уже поит меня

Из светло-синей фляги

Средь красного огня.

Орёл

...И он упал

на многолюдном

ночном асфальте городском...

Быть может, звёзды безрассудно

свой изменили гороскоп?

Но оскорбляя чувство меры

размахом исполинских крыл,

он, словно чёрная химера,

в реальность мира вброшен был.

Летел неведомо откуда,

покинув совершенство гор,

стезёй трагедии и чуда,

счастливым снам наперекор.

И чернотою непорочной

затмив блудливый светоч фар,

плеснул волною горной ночи

на окровавленный асфальт...

Да, видно, звёзды безрассудно

свой изменили гороскоп.

Но звёзды птицам неподсудны.

И он упал на многолюдном

ночном асфальте городском...

И вот уж глаз нацелив жальца,

перегоняя — кто кого!—

спешат планеты постояльцы,

и указательные пальцы

уже направлены в него.

Памятник

скульптору Е.Ханаеву

Известно, как случилось это,

Когда, не плача ни о чём,

Он вышел из дому с рассветом,

Планету вскинув на плечо.

Теперь стоит — глазами в солнце,

Одетый в светло-серый туф,

Стоит солдат, не шелохнётся,

К восходу руки протянув.

То дождь над ним развесит глянец,

То полоснёт его гроза,

То солнце весело заглянет

В его бессмертные глаза...

А ей куда теперь с любовью,

Коль и посмертный нужен ты?..

И вот пошла дорогой вдовьей

И понесла с собой цветы.

И ей как дома возле камня...

Вот так бы вольно и легко

Стоять в обнимку с ветерками

У изголовия его...

Стоит солдат — глазами в солнце,

Одетый в светло-серый туф.

Стоит, стоит, не шелохнётся,

В столетья руку протянув.

То в ночь плывёт по лунным трассам,

То вновь с земною сутью слит,

Меняет горные пространства

На горстку вспаханной земли.

Она стоит, вздохнуть не смея,

Концы платка сведя рукой,

И шаль спадает, каменея,

Оледеневшею рекой...

Стоит солдат — глазами в солнце,

Одетый в светло-серый туф.

Стоит солдат, не шелохнётся,

К любимой руку протянув.

Поэт

Тебе вдыхать пространство,

а не воздух, —

в веках не разгуляться — теснота! —

Ты входишь

в славы бесконечный возраст,

облюбовав планеты пьедестал.

В свободе невражды и неизгнанья,

где во плоти пирует песнь твоя,

велик простор

для снов воспоминанья

в надежнейшей охране небытья.

Дурной метелью

древний воздух вспучен.

Ни зги, ни продыха,

и не приехать в срок.

По звёздной мишуре

снегов скрипучих

следы полозьев, как линейки строк.

Здесь всё неверно, зыбко и туманно,

сквозь мрак и снег

кривит дорога в ночь.

И только вдохновенье необманно

да вечной песни зреющая новь...

Но в эту ночь, насыщенную силой,

Где тайна бездн

раскрыла звёздный лог,

Ты бронзой стал, чтоб охранять Россию,

Её избранник, мученик и бог.

Задумчивый и мудро терпеливый,

седеющий над площадью Москвы,

стоишь перед зарёй неторопливой

с полупоклоном гордой головы.

В неспешности,

без времени, без спросу,

ты ладишь сказ,

как встарь, неутомим...

Россия-девочка плетёт седую косу,

улыбчивая к россказням твоим.

Прости меня...

Н.

Прости за то, что я тебя любила,

я и теперь ещё за этот грех плачу,

что я была не слабостью, но силой,

пришедшейся тебе не по плечу.

Ещё за то, что ты раскрыл мне двери

в губительный разлад твоей души,

за то, что, оглушив своим доверьем,

ты приобщил меня ко лжи.

За то, что разглядев,

как мы не схожи,

лгала тебе, что мы во всём родня.

За то,

что ты забыть меня не сможешь, —

прости меня.

За то, что я с улыбкой отпустила

тебя к другой — другую не виня...

Прости за то, что я тебя простила,

за то, что счастлива опять, —

прости меня.

Слова

Я не оставлю по себе

ни громкой славы, не наследства.

Но в жизни дан мне был запев,

единственный, от сердца к сердцу.

В нём есть слова — “Не опоздай!” —

Слова не догмы и не схемы,

и не начало для поэмы.

Они, как гром: “Не опоздай!”

Они живительнее боли

в звероподобности бытья,

как чести флаг на плахе боя.

Но их придумала не я.

Смысл

Среди вседневного круженья,

Намёком первого толчка,

В тебе рождается движенье,

Движенью сродное смычка.

И со струны, обретшей голос,

Неся живого смысла суть,

Счастливой вести лёгкий голубь

Вот-вот взовьётся в добрый путь.

Но — не спеши, следи, не трогай,

Дослушай сердцем, долюби:

Ещё не сбывшегося бога

В самом себе не оскорби.

Не то другие хлынут ритмы,

Других звучаний и начал,

А сердца смысл неповторимый

Так и замрёт, не прозвучав.

Тайна

Тайны непочата целина.

Так не плачь

над тайнописью клада.

Спят забытой тайны имена

в коконе безгласном шелкопряда.

Не горюй,

что нет у тайны дна, —

тайны знак в грядущее упрятан...

Так засмейся,

вслушиваясь взглядом

в строй снежинки на стекле окна.

* * *

Ты обещал: “Не обману!

Не плачь, простимся ненадолго.

Проснусь,

чуть солнце брызнет колко

И возвратит земле весну.”

И — долгожданное пришло:

Залепетал, зашлёпал в лужи

Пресветлый дождь, и вот — тепло,

И листья хлынули наружу.

Пробились в мир из клейких недр

И обволакивавших почек.

И вот, преград меж нами нет:

И день длинней и ночь короче.

Ты вновь глядишь в моё окно

И тянешь ветки мне навстречу.

Но я... чем я тебе отвечу,

Когда в душе ещё темно?

1972

* * *

Как горестно распятье

мёрзлых веток!

Каких чудес им чаять

в сне лесном?

Февральский луч

так холоден и редок,

заглянет,

обовьёт их беглым светом

и — снова белый гнёт

и смертный сон.

Но как чреват патетикой весенней

надежды жест

под зреющим лучом!..

Мне кажется,

намёк на Вознесенье

уже в самом Распятье заключён.

февраль 1972

Вороны

Ветки обшарил? —

Небо обшарь ещё:

птицы такой не отыщешь.

Перистой копотью

взлёт над пожарищем.

Злою золою — над пепелищем

реют, хромая,

в одно собираются.

Мечутся,

с ветром пытаются справиться.

Нет, не найдут,

не нашли себе места:

в ветках им тесно,

в небе им тесно.

В марте для глаза

много соблазна.

И к полынье собираются разом.

Лапы, как стержни.

И — важно, в развалку:

там, под мостом драгоценная свалка.

Бойся урона —

найдёшь — не найдёшь.

В карканье грома

мартовский дождь...

Мир подозрителен:

в ветра запеве —

белое — чёрное — серое —

дым! —

И — отступленье в комическом гневе

пред наступленьем тёмной воды...

В реках на редкость

предательство льда.

Страшно, а — надо.

Беда!

3.3.72

Голуби над Кузьминками

Небо густое. Белая стая:

В стае — голубка — вся золотая.

Цвета медового перья и клюв,

Кружит, воркуя, в вальсе “Люблю!”

Кружево стаи в тучу врастает.

В стае — голубка,

вся вырезная:

как исключенье,

как излученье,

как изреченье

в купол вечерни...

Воздух внизу

чернота бороздит —

жажда у лужицы,

голод у корма.

Голубю холод доходит до горла:

только над кровлею крыльям расти.

Здесь же, у входа

в пасеку сада,

запахи мёда,

дождь звездопада...

Выси раздвинулись в путь голубой.

Крылья раскинулись сами собой.

Тверди утрата,

вздох крутизны:

радость возврата

в стаю Весны.

март 1972

1945

Исписала до строчки зима

черновую тетрадь.

Кляксы оттепель ставит

на серых листах площадей,

Не мороз, хоть и снег —

вся Москва утонула в воде

И ремарки пестрят на полях переулков

с утра.

Чем её забелить,

закипевшей весны черноту?

Уже верят деревья

в далёкую близость весны:

фонари зеленеют, как ветки,

на старом мосту.

Подломилась зима и — с откоса

и с солнцем — до тла!

Но пожалуй что жаль

за её отступленьем следить —

так привычка мила,

что ж до срока её нарушать?

Я при ней ни снежка, ни стиха

не успела слепить,

на узоры стеклянных лесов

мне б ещё подышать.

Расспросить не успела

о стойкости Снеговика,

что с морозной морковкой

под солнцем стоял, хоть бы что,

и вот только теперь

на конвеере грузовика

замешавшись в коричневый снег

превратился в ничто...

Пусть давно не нова, не бела,

не мила эта связь,

но ужасна посмешность отрыва

и стыд дележа...

Чем-то всё-таки крепок

и даже по-своему свят

протокол нелюбви...

Или попросту нервы свербят.

Почему даже с болью своей

расстаться нам жаль?

Встреча

Посвящаю С.Д.Колат

От стёкол высоких окна твоего,

От неба лица твоего, от покоя

Сегодня сбывается что-то такое,

Что можно и вправду

назвать торжеством.

Меж дальнею встречей

и близкою встречей —

Мечты разноречье,

судеб разноречье...

Но если бы встречу

помножить на встречу

В бессменной надежде

на верности вечность!

Чтоб взлётное “будем!” цвело,

а не “были”:

Чтоб — лёгкость, чтоб — ловкость,

Чтоб — голос, чтоб — крылья!

И может быть

Молодость приворожится...

Ты видишь — закатное небо ложится

на стены,

и хочет душа перемены.

И верит — не веря, —

Что чудо свершится.

20.3.72

Бегство

Туча сирени

в небе плывёт,

В гибельном крене

рушится свод.

Сыплются копья

гневной воды...

Дождик? — какое! —

Праздник беды.

Что мне — мальчонка? —

бред наяву, —

слажу лодчонку

и уплыву.

Прочь от уловок —

взглядов твоих,

от недомолвок —

скуки двоих...

Хочешь покоя? —

Нет, не ищу.

Двери открою,

ливень впущу.

Лет ещё мало,

в Детство б ещё:

в щебет считалок,

в нечет и чёт...

Средство любое

в помощь беру,

только б с тобою

кончить игру.

Лаз — по соседству:

прячься, спеши! —

Вечное Детство —

место души.

Только ведь в Детство

дверь заперта...

Стало быть — в бегство? —

Только — куда?

Три песни

Всё тише становится песня,

всё чаще

сквозь буйство потока —

песчинкой на дне —

просветит своей чистотою звенящей

и — вновь

сведена водосбросом на нет.

Но воздуха зёрна завернуты плотно

в летящие капли, в личину воды,

и светят своей невесомою плотью

сквозь грубое кружево пенной гряды.

Как мало фильтровано

этих жемчужин,

всплывающих к солнцу

с кромешного дна...

Молчанье... молчанье...

секрет — обнаружен!

Но — слово! —

И тайна на нет сведена.

Я слушала песню

на смуглом рассвете,

близ рощи,

склонённой к воде озерца,

о хлебе едином, о ласковом лете...

Её запевали какие-то дети,

и песне, казалось, не будет конца.

Тянулись к вершинам их тонкие шеи,

их тень окружала и запахи трав.

И звуки на стеблях цвели, хорошея.

Но утро затеяло с тенью сраженье.

И трубы лучей заглушили хорал.

А кто там пропел,

дерзновенно, как ветер?

Чья песнь словно рыбка,

шаля и светя,

поведала просто — о реках, о детях,

о войнах, которых не будет на свете,

о ветхих мирах и о новых планетах,

о древних рожденьях,

о юных смертях?..

Какое смятенье! Какие надежды! —

Смотрите почаще на Землю с небес.

Рождайте сиянья, меняйте одежды

и будьте свежи,

как проснувшийся лес.

15.4.72

Белые тюльпаны

Им снился садовник и грядка

и льющие свет облака.

А Север сияния прятал

и хмурился издалека.

Их ветром когда-то качало

и тихо клонило в весну.

А в комнате света так мало,

чтоб их отстоять белизну.

Но муку приняв отторженья

от почвы, от крепи корней,

внезапной служа перемене,

они разорвали сцепленья

в своей лепестковой броне.

И вот, в полноцветье и жажде,

каких и не знали досель,

цветы развернули однажды

над тенью крылатую сень.

И сеяли запах, и всеми

тычинками, всею резьбой

они протянули на север

свою восхищённую боль.

И той полнотою нежданной,

распахнуты до сердцевин,

так много сказали о странной,

о вечной природе любви.

Жгут костры
на Кадашевской

У больших тополей

опозорены кроны:

жгут костры,

на задворках пылают короны.

Наготою сквозят непристойной

деревья,

и древесная копоть

над пламенем реет...

Тополиная тишь,

добрых веток молчанье, —

в широте этих крон ночевал небосвод. —

Как держали они высоту величаво,

поднимая созвездья

над спешкою вод...

Сучьев скрюченных треск

тёмный ветер уносит:

жгут костры,

сожжена благодатная тень.

Не к лицу этим скверам

июльская осень,

уж не прозелень — проседь

завесила день.

Помолчим на скамье,

вспомним лиственный ливень,

осыпь тёплого снега,

летящего с крон.

Неизбывную щедрость

ветвей тополиных

на поминках больших похорон.

Мугам

В этом горном ключе

лучевого потока,

в этом лепете летнем,

в косичке водицы

сколько нот заплелось,

сколько звуков восторга,

сколько свистов и щебетов

ветра и птицы.

Вы подслушали тару

сквозь громы прибоя.

Вы луну подсмотрели

в изгибе сааза,

Кяманча вам открыла

узор перебора —

дрожь мугамов

не раз потрясала ваш разум.

Значит, стража курганов

тех тайн не сдержала,

значит, вырваны жилы

у горной породы;

ветры нового века,

как в древности, шалы

и в концертные храмины

рвётся Природа.

Раскалилась струна добела...

Что за скрежет?

Что за вопль,

что за трещины в теле кристалла?..

О скрипичная боль —

одинокая нежность,

даже ты, даже ты

в эти штормы врастала.

Кто б ты ни был,

создатель симфоний безвестный,

разбуди, растревожь,

расстреножь эту ярость...

О стеклянная радуга

в ливнях челесты!

О луча расслоённость,

о звука разъятость!

В полноте и свободе

нежданного дара

этим пальцам

бессчётных звучаний касаться...

Проклиная Октаву,

симфоний создатель

кулаком разбивает

кристалл консонанса.

Одуванчики

Облако долго на дольки делилось,

светом рассыпалось,

с небом простилось.

Как это было,

я не видала,

только вот облака в небе не стало.

Но над травой белопенно-чисты

вдруг появились сквозные цветы.

Пухом дымятся по краю канав,

мячики света к небу подняв...

Облако, облако село в траву!..

Хочешь, тебе одуванчик сорву?

Облачко с неба

на стеблях сидит.

Дунешь —

и снова оно улетит.

Отцу

Когда ты уезжал надолго,

Ещё я маленькой была,

Ещё не понимала толком,

Откуда этот спад тепла.

Но сон увижу — разгадаю,

Что он с тоской моей в ладу,

И для тебя приберегаю

Мою неясную беду.

И — никому. А ты уехал:

Пустует воздух, двери ждут,

Молчит заброшенное эхо,

Стучит унылый дождь минут.

Но — грохал день,

в кристаллах радуг

Блистал мороз, звонок звенел,

И раздувала стены радость,

И день был новогодне бел.

И ты входил сквозь свет и рокот,

Сбивая снег с воротника,

А мне бы нюхать, мне бы трогать

Твои дорожные снега.

Подбой барашкового меха

Пылил рождественской зимой,

И ты — в лучах зимы и снега,

И с самого порога — мой!

Весь дом менял свои личины,

И реял дым от папирос,

И пах морозный ворс овчины

Настоем воздуха и звёзд.

27.10.72

Октябрь

Судилище судеб, иллюзий хлам,

нашествие ветров и листопада,

лесов притихших разорённый храм,

в который святотатство гонит стадо.

Для разума убежище — нора,

ему давно уж от рассудка тесно.

Пожалуй, что и вправду ведь пора

очистить мир от лжи и лицедейства.

А в простоте родимого гнезда,

отрадная для глаза и для слуха,

тишайшая земная чистота

и мысль непоколебленная смутой.

Она откроет окна в жёсткий свет

и заново полюбит и оценит

свой разрушительный

слепой и гневный век

и повернет Планету к доброй цели.

Мы веруем в Планеты звёздный час,

в земную правду и земное солнце,

и строгостью осенней ополчась,

не усомнимся — истина проснётся.

* * *

Прошу тебя, воспой

февральский синий путь,

снежинок беглых бой

в сиянье бурь.

Голубоглаз и сед

сад никнет за окном, —

лохматый домосед,

любим, всегда знаком. —

Сквозь дым, сквозь белый жар —

лицо в огне.

Метели бьётся шарф

в твоём окне.

А тени — “Откажись!” —

грозят найти.

Но если рядом — жизнь,

куда уйти?

Ни пятнышка нигде,

всё свет обвил...

В снегах я, как в гнезде

твоей любви.

Радость

От сердца отлегло,

От мыслей отступилось:

Чудесен поворот таинственного дня.

И всё не как вчера:

И непогода — милость,

И тёплый дождь вошёл,

Озоном наводня.

Рекой на привязи

плескалась занавеска

В текучести льняного полотна,

И воробей раскачивался дерзко

На ветке тополя у моего окна.

Роняло капли всё,

Всё выдыхало свежесть,

И наклонясь под тяжестью дождя,

Сиреневая кисть

Плыла, над садом свесясь,

До сумерек в окно моё светя.

Запахло степью,

звёздами, свободой...

Какое счастье этот мир вдыхать!

Вчерашний день уже за поворотом

И только тень его в моих стихах.

Роза

Тише...

о тебе говорить нельзя.

Слышу —

над тобою летит гроза.

Дышишь

всем блаженством твоей души.

Ближе! —

Только возле меня дыши.

Имя...

Имена твои — письмена.

Ими

расписалась в садах Весна.

Ливни

осыпают твой нежный снег.

Иней

прикрывает твой зимний след.

Раны

ты наносишь не по злобе.

Радость

до скончанья веков в тебе.

Травы

обрамляют твой красный блеск.

Храмы...

Разве ты не в числе чудес?

Ложе

украшала любовь тобой.

Ложью

укрощали твою любовь.

Что же,

им — истлеть, а тебе — цвести...

Боже...

Только тернии ей прости.

* * *

Тёплый мой снег, —

Что добрее и чище?..

Солнца полоска на раму легла.

В ворохе искр наши голуби ищут

жёлтые зернышки — крохи тепла.

Выйти из запахов комнаты утлой

в мир,

осиянный февральской весной:

синее, сизое, белое утро

в перистом свете парит надо мной...

И — свысока, благодатно и немо,

морем снежинок, несущих зарю,

пышно на землю спускается небо...

Здравствуй,

приветствую,

благодарю!

* * *

Отцу

Ты был,

как свет над степью снежной

в открытости и простоте,

немногословный и безгрешный,

как надпись на твоём кресте.

И как бы ни жил,

где бы ни был,

себя на части не деля,

ты был един, как это небо,

как эта милая земля.

Я вспоминаю свет восхода

на стенах твоего жилья,

берёз неброскую природу

над кромкой желтого жнивья.

И вздох горы

под звёздной кручей,

твой взгляд сквозь время,

как сквозь дым,

и — голос, голос вездесущий,

на всю Вселенную — один...

Я знаю,

жизнь тобой исчисля,

что от начала снов

и дней,

ты был моею первой мыслью,

как я — последнею твоей.

Уничтожателям тополей

Не вышло. Не убили. Не убьёте.

Нельзя убить земную красоту.

Не срубите. С Планеты не сотрёте:

Она стоит у жизни на посту.

А вам — бояться пули, ветра, света

И воздуха, — ведь так опасна синь. —

Пух тополя летит с незримых веток

И этот тихий свет — неугасим.

Он вечным стал,

он стал дыханьем слова,

Певучей бесконечностью строки.

Не срублены стволы, крепка основа,

И кроны птичьих веток высоки.

Глаза не видят и не слышит ухо, —

Но — увидать, но — услыхать,

но — спеть! —

Плывут поля немеркнущего пуха,

вам, полумёртвым, завещая тлеть.

Ответ на ваш удар, как завещанье:

“Да сгинет зло, посеявшее зло!”

Вам имя на века дано “МЕЩАНЕ” —

Клеймом позора в оловянный лоб!

* * *

Я — такое дерево,

Господи, прости.

Мне Тобой доверено

Силу обрести.

Не бояться холода,

Мрака и огня.

Что же это — волоком

На распил меня?

Или мало создано

Листьев было мной?

Или я не создана

Для любви земной?

Под седой порошею

Юность сберегла:

Не корила прошлое,

Не копила благ.

Не страшилась темени,

Грома и дождя:

Я — большое дерево,

Я — Твоё дитя.

Только всё потеряно,

Веток не спасти.

Я — больное дерево,

Господи, прости.

Если я не надобна,

Господи, Тебе,

Даруй — ведь не надолго —

Мне, Твоей рабе,

Не слезой покорною —

Землю возлюбя —

Песней животворною

Выдохнуть себя.

* * *

Опять уйду,

стихов не доработав,

мысль истерзав

и бросив на листе.

Распятая,

она клянёт мой отдых,

моё непротивленье суете.

И, слово разменяв на острословье,

и многократно бога оскорбив,

я пью вино

за чьё-то там здоровье,

больных стихов моих не долюбив.

Им — ждать меня,

дождутся разве к ночи.

Мной искалечены,

остались в темноте...

Стыдом больна,

мне совесть душу точит:

уйти от них —

как от больных детей...

Потом — в мороз,

лицо до глаз укутав:

дыханьем, сердцем, мыслями —

домой!

И звёздное мучительное утро

прощает мне

уход недобрый мой...

О, вот оно, покинутое мною!

В него я,

словно в дом чужой, вхожу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И в зеркало разбитое гляжу.

декабрь 1972

1973

Снег

Январская белая пышность,

Снег расстелился за город.

По снегу подков не слышно,

И только бубенчика говор

Улыбчиво и колыбельно

О чём-то — о чуде? — вещает.

Сани, как в сад белопенный

В развёрстую зиму въезжают.

Последний маршрут провожанья.

Назавтра — другая дорога:

Шарканья, рукопожатья,

Вокзального времени рокот.

Из тихого снега Сегодня —

В завтрашнюю тревогу...

“Зима, запоздалая сводня.

Ну что бы весною, ей богу!” —

Губы в улыбке ветреной

Что горше, обиднее смеха? —

А я в тебя верила, верила, верила,

Как в незапятнанность снега...

Закутывай, вьюга, запутай

В распутицу, в нежить сугробов! —

Бубенчик ведет уговоры:

“Забудем, забудем, забудем!”

Снежинок немотный шорох

В сон убаюкал обиду...

Господи, как хорошо нам,

Небом и снегом обвитым!

По следу конца не видно.

По снегу езды не слышно.

А губы, как снег невинны.

А ветер луну колышет.

Бубенчик своё тараторит,

Пыленьем седым увенчан.

А небо, как белое море.

А в нём тишина и вечность.

* * *

Застыли облака,

замёрз огонь...

остановились в кадре

свет и тени,

и ты,

как отшагавший пашню конь,

под упряжью повергнут на колени.

И — всё...

Но, словно лезвием ножа,

в тебя ударит луч

нежданной боли,

и ужасом отрыва от неволи

зажжётся окрыленная душа.

И взлётом ослепительной судьбы,

забыв телесный плен

и став звездою,

уже течёт,

как световая пыль

сквозь пену звёзд

к безвестному постою.

И, с корнем вырван

из своих основ,

ты вдруг охватишь мир

в мгновеньи кратком...

А всё, что было, —

было только сном.

В окне — луна

и ты — дитя в кроватке.

24.1.73

Прощанье с январём

Не к добру с серебром игра,

Под сугробом тепла нора.

Блеск дворцовый,

да вот — не царь:

развенчал тебя луч, Январь.

Пусть сиятельна грусть,

пусть!

Сколько б ей ни сиять —

грусть.

Только в той мерзлоте —

хруст:

света груз

на твою грудь!

А Февраль —

он, как сотни лун.

Пусть, как лунь,

всё равно — юн.

Из-под вьюги, как два меча,

по тебе синих два луча.

Он — надежда,

а ты — суров.

Он — подснежник,

а ты — сугроб.

Величав ты,

а он — юнец.

Он — начало,

а ты — конец.

Как раздует снегов пожар,

как раскрутит твою спираль.

И — прощай!

Мне тебя не жаль...

Я давно влюблена в Февраль.

Багульник

Ему — особая строка,

с его природой в лад.

Моя страна — его страда:

январский снегопад.

Здесь жизнь творит по январю

из ночи в свет побег,

чтоб вознести свою зарю

на прутиках побед.

Они секут сухим дождём

стеклянно-жесткий день,

пока настойчивым лучом

не пробуравят тень.

Тогда, малиновым огнём

окрашивая свод,

расправит крылья за окном

медлительный восход.

И вот уж с городом в родстве,

в огнях его сетей

цветы глядят в чужой рассвет

с невинностью детей.

К январю

Не верь шальному суесловью,

лесов надбровья не суровь.

Между влеченьем и любовью

я выберу тебя, любовь.

Встают подснежники надежды,

улыбки — лужи раздают,

уже лучами перемешан

души январский неуют.

Но всё ещё страшусь колючих

твоих безумных синих глаз,

и чем ясней они, тем круче

и жгуче холода игла.

Вхожу, как в сон, в пучину вьюги,

в очаг кромешной белизны...

Замкни меня в метельном круге,

огнём мороза полосни.

Продлись, не уходи до срока,

в наплыве солнца не затмись,

раскинься белою дорогой,

путем таинственным, как мысль.

Упруг и звонок снег морозный,

дыханье воздуха легко...

Шагаю по лучам, по звёздам,

и слышу, как трезвонят весны

вдали от белых берегов.

1.2.73

* * *

Тень дождевой струи

на каменной стене...

Какая горечь в мыслях о пределе. —

Но вот уж в небе тучи поредели:

смотри в окно,

иного счастья нет.

Смотри в окно:

протягивает ветку

тебе навстречу яблоневый свет.

Смотри в окно, —

пошире занавеску!

Смотри в окно,

лови весенний след...

Секреты времени —

старенье и сгоранье —

в той спешке,

что зовётся бытиём.

Но мы — живём,

а значит — умираем,

и это означает — мы живём.

Но есть в душе,

не выраженной словом,

не истощённый временем завет.

Чуть мыслью прикоснёмся,

и — светло нам,

и бесконечны мы,

как жизнь, как дождь и свет.

25.1.73

Январь

Иней трогаю пальцем,

в протепель нежно гляжу.

А под пальцами теплеют овальцы,

и в каждом — по миражу.

Чтобы скорей потеплело,

мраку о свете пою:

в холоде бреши пропела,

и в каждой — по воробью.

Бедствую, что же делать,

бегствую вглубь надежд:

в синие чащи сквозь белые —

холода колкий рубеж.

В каждой снежинке — космос,

смерть растворяется в жизнь.

Не погружайся в косность,

вытерпи, продержись!

Зимую, как голодаю,

брежу у витража,

иней под пальцами тает,

душу мечтой вороша...

* * *

Сумеречно в комнате ещё,

в ней ещё стоит вчерашний воздух,

но на стеклах вспыхнул жаром щёк

красный свет в гераневых разводах.

Сонное окошко налилось

крепким солнцем русского мороза.

Спать, чтоб сновидение сбылось,

чтоб сошлись с ответами вопросы.

Боже, сколько дней у января!

Ждать февраль —

как верить в воскресенье,

жить глухим намёком на спасенье,

позднюю зарю благодаря.

Кошка

Ну можно ль, право,

быть счастливей!

Она, покинув прочный дом,

сидит в траве и ловит ливень

своим шершавым язычком.

Забыты мелкие заботы,

людей мышиная возня,

хозяйский кашель и зевота,

и ног нелепых толкотня.

А здесь, в зелёном ветре сада,

вдали от комнат-крепостей,

здесь всё устроено, как надо,

для вольных кошек и детей.

И как хорош весёлый запах

дождей, несущих синеву,

когда захочется внезапно

и вам сказать своё “мяу!”

14.2.73

Истина

Она в пределы детского рисунка

легко вмещает страны и века

и чуждую излишествам рассудка

таинственную форму лепестка.

Она непостижимо совершенна

разреженной, морозной чистотой.

Твори её безмолвно и блаженно:

будь каплей света, если не звездой.

Раздумчиво перебирая струны, —

одной дано звенеть,

другой — молчать, —

не понуждай дородную Фортуну

тебя поспешной славой увенчать.

Но — Истину, а не правдоподобье, —

которое всего лишь форма лжи, —

её одну, без ханжеств и утопий,

как ядрышко ореха, обнажи.

* * *

Моя дорогая,

когда о себе возомня,

я — верила, — каюсь, —

что всё же ты любишь меня,

то знала прекрасно:

в каком-то обыденном дне

жестокая ясность

однажды откроется мне.

И вот, наступило,

открылось,

свершилось, сбылось:

что было — забылось, —

да верно уж так повелось...

Но я не забыла

у Гейне

тот горестный стих,

где смотрят в затылок

любимых,

так странно глухих...

Оказана милость, —

пусть правда известна теперь, —

но я и за мнимость

любви благодарна тебе.

23.8.73

* * *

Нет,

не ходит в дураках

тот, кто верит простодушно,

что не бренно, не бездушно

сотворённое в веках.

И не ходит в дураках

тот, кто тайным волхованьям

предавался с ликованьем,

победив сомнений страх.

И не будет также тот

дураком или невежей,

кто на дверь подкову вешал

и молился на восток.

И не будет дураком

и не вырастет ублюдком,

кто свободен от оков

низкорослого рассудка;

кто боязни не боясь,

в знаки веруя и в числа,

меж концами коромысла

отыскал живую связь;

кто забытое давно

разбудил, разведал, вспомнил

и обжёг, как глину в спорах,

и в науку дал “добро”...

Ходит, бродит маловер,

в океане ищет броду:

то ругнет в сердцах природу,

то почешет в голове.

* * *

Свистели ласточки,

хихикали синицы,

мурлыкали округло сизари,

орлы с презреньем отвели зеницы,

когда с полоски узенькой зари

пошёл в зенит,

сверкнув в пурпурном блеске

дюралевым негнущимся крылом,

воздушный лайнер,

маленький и дерзкий,

сквозь облако идущий напролом.

И сквозь листву,

в незлобности девичьей,

пропела пеночка:

— Уже который век,

ещё с времён великого Да Винчи,

завидовал крылатым человек —

открытому и вольному полёту.

И что ж, прошли века, а не года,

но посмотрите в небо на пилота:

летать ему, как птицы? —

Никогда!..

А тот — летел

сквозь свет невозмутимый,

лучом его рассветным удивлён,

и пёрышком вилась дорожка дыма,

обозначая утренний полёт.

Он падал вниз,

выравнивал паденье,

над хлебным полем воздух причесал.

И где-то эхо отозвалось пеньем

и встрепенулся яблоневый сад...

Растаял птичий грай,

накрытый громом.

Скворец сказал:

— Крылом не станет жесть!

— Да, это правда!

— каркнула ворона. —

Но что-то в этом,

безусловно, есть!

Гладиолус

Когда природа поднимает голос

до напряженья, равного любви,

из почв встаёт сонливый гладиолус,

и солнце говорит ему: живи!

Он тянется зелёною косицей

под материнским бережным лучом,

о нём ещё не возвещают птицы,

броня бутонов не приманит пчёл.

Чем станет он?

Он весь — живая тайна,

он весь — надежда,

скопище надежд.

Но вот уж многоликое блистанье

в зелёном плене проторило брешь.

И тайный смысл

в самой повадке жеста,

и всё, чем естество его полно,

в намёке на возможность совершенства

самой природой явственно дано.

И он — царит,

затейливый, мудрёный; —

надёжна плоть

и непоклонна стать, —

нацелившись стрелою оперённой

в зенит огня,

лучом дерзая стать.

Но в солнечном

полдневном наважденьи —

ни в цвет, ни в рост,

а только бы дышать —

его теснит разбег новорождений...

Но к свету,

как по лесенке, спешат

всё новые цветы: ещё бесстрашны —

и без оглядки на предтеч своих

уже возводят маленькие башни

на вечный день,

на краткий вздох,

на миг...

Ужель сгорят, как те,

в цветочной силе,

в желании продлиться навсегда:

и будет дождь и сушь,

и станет былью

сама весна,

забвенна и седа?

Но нет, не так:

слабее солнца зимы,

и как бы смерть не заметала след,

живут цветы,

светлы и негасимы,

прельщеньем глаз

до нескончанья лет.

7.12.73

1974

Ответ

Когда я жил, когда дышал,

когда на пажити беззвёздной

тебя нашла моя душа,

пройдя губительные вёрсты,

Тогда в каморке с потолком,

над головой моей нависшим,

я был с тоскою не знаком,

я — нищим был... счастливым нищим.

Богатством писем наделя,

и обещаньями упрочив,

не ты ли вбросила меня

в горчайшее из одиночеств?

Твоей улыбки холодок

меня ласкал морозной плетью.

Ты словно воздуха глоток

мне пожалела перед смертью.

Последней просьбою моей

не ты ли, робкая, смутилась? —

Но эта малость, эта милость

лишь означала: не убей!

Меня твой зов не привлечёт.

Зачем мне быть с тобою рядом,

зачем меня прельщаешь адом

теперь, когда я стал лучом?

Меня любить легко теперь, —

ты знаешь, что чудес не будет...

Так возвращайся в шалость будней

и — поплотней захлопни Дверь.

11.1.74

Сократ

Сократ остановился на пути...

Он шёл на пир к наитиям застолья,

но некий смысл, неведомый дотоле,

лучом секунды мудреца настиг.

И вот, внимательно неторопливый,

он вслушивался в ноту тишины,

которой мы обычно лишены

в стяжательстве ума нетерпеливом.

Сандалиями стёрта добела,

под ним лежала древняя дорога.

Она его к обычности вела

разумных споров и любви нестрогой,

где Истина

средь пиршественных игр

под власть свою брала и наставляла,

и приводила к логике кристалла

достойный спор ревнителей своих.

Она прельщала, гневалась, гнала,

порой, двоясь,

в смущенье повергала,

но как единой Истине пристало,

равно для всех —

единственной была.

И это всё осталось в стороне.

Уж не секундами Земли

решались сроки:

в какой эпохе и в какой стране

ждал Истину философ на дороге?

Бледнело солнце где-то позади,

свернулось время

в скорлупу улитки...

С давно забытой на губах улыбкой

Сократ остановился на пути.

19.1.74

Храм

Мне снился Храм.

Высокий белый Храм

на высоте, открытой всем ветрам.

Свободная спокойная земля:

ни дерева, ни дыма,

ни жилья.

Ни колокола

над молчаньем дня,

ни голоса,

но, тишиной звеня,

синели колокольцы

в хоре трав...

Мне снился Храм,

высокий белый Храм.

Его кресты

летели к небесам

и к облакам — метели парусам.

Под ветром, освежающим луга,

цвели оленя

белого рога:

он стены Храма

тихо обходил

и лёгким бегом травы бороздил.

Вились под солнцем

птицы и шмели,

и не было счастливей той земли.

Мир раскрывался

в звучной тишине...

Такой однажды сон приснился мне.

То знак иль символ,

как его понять,

чтобы достойно Истину принять?

Молчанье длилось,

тайной дорожа,

и понял я, что этот Храм — душа,

в которой тайно обитает Бог —

миров рождённых

Огненный Исток.

Он не даёт предаться суете,

ни звукам праздным,

ни пустой мечте.

На проповедь и на хвалу — запрет:

“Молчи и веруй,

помня Назарет.

Не порицай,

ты миру не судья:

лишь Я Один и суд твой и судьба."

И этот Голос Божьего огня

испепелил

и возродил меня.

И словно вижу сон мой наяву,

и тем дышу,

и — потому живу.

24.1.74

Март

Безумна ты! —

мне говорит стена,

темнеющая за моей спиною.

А на стене другой,

передо мною

разлёгся луч...

Так в чём моя вина? —

Не знаю.

Может, в смехе без причины?

Но разве март

не сбросил все личины?

И беспричинен птичий пересвист,

и сердце вьёт гнездо

и суетится.

Пускай не сбылся ни единый лист,

всё ж — листьев цель

в сиянье перелиться.

И только я в тени

с моей стеной, —

как будто на краю другого света, —

Но вижу —

Луч забрезжил и на этой,

всё заполняя звучной желтизной.

Взбесилась комната!

Я в солнечном кристалле:

блистают стены,

вещи заблистали...

А я — стою, темнея в стороне: —

Безумна ты! —

я говорю стене.

10.3.74

* * *

Изо всех земных прилук

не предам земле забвенья

омовенье ног и рук —

благостное омовенье!

Таинство живой воды:

снег весны и ливень летний

и парад зимы последний —

проплывающие льды.

Как забыть мне тайный брод,

что заманит и изморит,

малых рек в громовость моря

безоглядный разворот.

Реку сладостных грехов,

с неба рухнувшую в город,

водопадов горных прорву,

воркованье ручейков!

Нелюдимых слёз ключи

в ночь горячечной тревоги,

и морей глухие вздохи,

затаённые в ночи.

Быстрых капель суету,

в лужу падающих, в липы,

и дождя ночного всхлипы

в засыпающем саду.

* * *

Когда я буду умирать,

не посылай за докторами,

но звёздными пройди дворами

в приют церковного двора.

Скажи священнику:

— Пора! —

И он придёт ко мне с Дарами.

Свечой оранжево-туманной

озолоти летящий час...

И я вздохну в последний раз

и — выдохну,

и стану — тайной.

7.4.74

* * *

Защищена надёжно узами

приверженности к мелочам,

живу, сама собой не узнана,

от естества самих начал.

То радость горечью солёною

прольётся в молниях минут,

то зеркала, в меня влюблённые,

мне образ юности вернут.

То месяц над седыми стенами

зелёным вспенится огнём,

и, жаждой опалив смертельною,

проходит юность за окном.

То папоротника отравою

задышат тёмные леса,

и, в чернь души моей оправлены,

любви просветятся глаза...

Но в час морозный одиночества,

порой ко мне пробьётся вдруг

неизъяснимый и пророческий,

издалека пришедший звук.

И — скажет: “Хочешь возвращения,

развоплощения в себя?

Но как прервать Земли вращение

животной жаждой бытия?”

И словно обретя искомое,

вникая в будущего ширь,

стою, как пред живой иконою,

пред новой жаждою души...

О есть ли что-нибудь неистовей,

неистребимей и полней,

чем жажда сокровенной Истины

и кровное соитье с ней!

Противясь тайны притяжению,

порой кляня её запрет,

вплавляюсь в общее движение

ветров, и судеб, и планет.

14.4.74

* * *

Отцу

Когда-то были поезда

и телеграммы: “Еду! Еду!” —

И поезд мчался, как комета,

как сумасшедшая звезда.

Чадила ранняя свеча,

и было зябко, было странно

скупые знаки телеграммы

с горящей памятью сличать...

А нынче... стойбище кустов

в кладбищенских угодьях вечных,

ни телеграмм о скорой встрече,

ни сумасшедших поездов.

Но всякий раз с восходом ночи,

перед щитом сигнальных звёзд,

пытаюсь в знаках многоточий

прочесть ответ на свой вопрос.

Планет туманная печать

ознобом дальности пугает...

Летит звезда! За ней — другая...

С какой звезды тебя встречать?!

Сельский священник

Н. Мизецкому

Здесь, на задворках, талая вода,

сияют небом голубые лужи,

и без сапог резиновых — беда,

да, впрочем,

ненамного лучше в стужи.

А с колоколенки,

под сенью голых крон,

церковки, что стара и небогата,

с рассвета разворачивался звон,

волнистый, неожиданно крылатый.

Его заслышав, с самого утра

идёт народ посёлка

к службе ранней.

Порой,

взобравшись на ступеньки Храма,

на них, смеясь, играет детвора.

На паперти тенисто-золотой

огонь свечей преображает лики,

и каждая свеча — ревнитель твой,

и каждая свеча — твоя молитва.

Да, видно, сила эта велика:

ведь как бы ни был день твой

перегружен,

идёшь на час, а входишь — на века,

и с каждым днём всё глубже входишь, глубже...

А он уж стар, и плохо говорит,

и сам собою неказистый, хлипкий.

Но чуть взошёл на паперть — и горит

любовною немеркнущей улыбкой.

Порой приходит в Храм

совсем больной,

придёт,

не устрашён морозом лютым.

Протягивает руки... Боже мой,

какую силу протянул он людям!

Он улыбался маленьким грехам,

а о больших — вздыхал, не укоряя,

он адом не смущал, не тешил раем

и пред хулой смиренно затихал.

И не был он похож на мудреца,

и словом

не владел он в полной мере.

Но нет роднее этого лица,

и этих детских глаз,

и этой веры.

* * *

Первую молитву

о тебе

тишина моя приносит небу.

С кем бы ни был ты,

и где б ты ни был,

будешь ею сохранён от бед.

В этом дне опасном зреют грозди,

полные недоброго вина...

Может, бродит в них

твоя вина,

неразумный мой ребёнок поздний.

На себя возьму

и — искуплю,

если не словами, то хоть снами,

ибо слово стыдное “люблю”

никогда не поминалось нами.

Может быть,

его дошепчет дождь,

на рассвете, в дрёме колыбельной?

Может, ты ещё его найдёшь,

как подснежник,

в измороси белой?

Но — живёт

и дышит в тишине

это слово, сказанное глухо.

Небо наклоняется ко мне,

к зову приникая чутким ухом.

Воздух сна окутал колыбель.

Мрак и свет в поток единства слиты...

Первая молитва — о тебе.

О тебе — последняя молитва.

27.4.74

Минута ночи

Минута ночи — вечности минута,

святая бессловесность тишины.

Дорога дня, вздымавшаяся круто,

сошла в низину, разветвясь на сны.

Отринувшись от суетных вопросов,

душа раскинулась,

легла за горизонт:

просторно ей и ласково и просто.

Она молчит и ни о чём не просит,

и слушает ночного неба зов.

27.4.74

Пятницкое кладбище

Здесь хорошо: покой и травы,

и колокольни белый перст.

А на холме — сосновый крест

и листопада шёпот ржавый.

Опять возобладала осень

Над бедным кладбищем моим,

по замети безвестных просек

туман клубится, словно дым.

Уже в задумчивость паденья

медлительный направлен лист,

и закалившийся в потерях

холодный воздух строг и чист...

А также горестно чиста

душа, исполненная силой...

Ну, вот и дома. Две могилы,

два холмика и два креста.

Ещё не все деревья голы.

О, Господи, скорей бы снег!

Утешен мне январский холод:

он не изнежит, не исхолит,

но — говорит спокойно:

Нет.

Сорок дней

Шуре С.

Пока за тобой

не захлопнулась вечность,

ты всё ещё можешь

пролиться из тьмы,

туда, где трава, где усилья,

где вещи,

где несовершенства пленяют умы.

Так сладко прильнуть

к тишине суеверно,

в дерзанье твой слепок,

твой след отыскать

в намёке луны,

в неслучайности ветра,

в невнятном движенье

сухого листка...

Но это пройдёт,

не виновны в забвенье

ни люди, ни город, ни воздух,

ни твердь:

ночь смерти покажется

ласковой тенью.

И вечность закроет докучную дверь.

Окончится день,

отодвинется небо,

вечерняя птица своё отпоёт.

Душа улыбнётся

утешенно-слепо

и в долгие сны отойдёт.

* * *

Тот, кто Её желает, —

умирает.

И тот, кто проклинает, —

умирает.

И каждый смертный

перед Нею равен.

И нету исключения из правил.

Так почему

мне так легко сегодня?

Не потому ль,

что Смерть

в бессмертье вводит?

Сквозь дверь забвенья

провожая в ночь,

чтоб всё забыть:

забыть,

чтоб вспомнить вновь?

Связной прекрасный

нами проклинаем:

ведь дальше гроба

мы Его не знаем...

Но кто-то знал:

чем скоротечней время, —

тем Смерти лик

всё чище,

всё добрее.

14.10.74

На Пятницком кладбище

Две могилы, кресты и трава.

Над покоем лежит синева.

Только воздух, земля и звезда.

Береста. Простота. Пустота.

Только с лета седая трава

в шелест ветра вплетает слова:

“Хорошо, что над нами звезда,

Что не надо спешить никуда.

Холодна колыбель, холодна,

Но зато никому не видна.

Чёрный след,

белый след, белый свет.

Просверкают метели комет,

И прогнувшийся звёздами свод

Нам споёт:

Всё пройдёт. Всё пройдёт.

Ожиданья травой прорастут...

Всё ведь так...

ничего — подождут!

И оживший под дождиком дёрн:

Ничего — говорит — подождём!

И терпенье извечное для —

Подождём! — повторяет земля".

Сказку вечности пеночка вьёт.

А над сказкою тайна живёт.

И пока не свершу к ней побег,

Сколько зим, сколько лет,

сколько бед,

Сколько слов... Но слова не нужны,

Если даже слова и нежны.

Над покоем лежит синева.

Две могилы, кресты и трава.

В листопад, в снегопад,

в звездопад

спят любимые, вечные...

Спят.

* * *

Молилась травам, облаку молилась,

чтоб выше звёзд молитву вознесли.

И тихо засветился звёздный клирос

над горькою молитвою Земли.

И, словно окна,

распахнув созвездья,

вне осужденья, вне добра и зла,

молитву тела принимала бездна

и в тайну тайн её перенесла.

1975

Дорога

Я о дороге безвестной молюсь...

Господи,

даруй мне эту дорогу!

В звёздный туман,

к грозовому порогу

вместе с дорогой текучей

прольюсь.

Утром и сумраком дышит она,

синим лучом обвивая планету...

Даруй мне, Господи,

именно эту,

волей любовной на все времена!

Даруй мне, Господи,

в жизни земной

не отыскать её лёгким усильем.

Даруй мне

верную поступь — не крылья:

крылья — тому,

кто начнётся за мной.

Сном ли приснится?..

Но верю глубоко:

где-то,

в нетронуто-дивной глуши

вдаль убегает

без спроса, без срока,

смутная давняя эта дорога,

ставшая страстью

и силой души.

5.1.75

* * *

В снежной оправе дней

проще и жёстче быт.

Голая суть вещей,

как мне тебя любить?

Правды морозный свет

ветхость надежды смыл.

Как первозданно свеж

неотменимый смысл.

И лишь в такой нови,

мысли в одну сведя,

видишь для чьей любви

не пожалеть себя.

23.1.75

* * *

Мы делим нашу жизнь

на храм и дом.

Но если обо всём подумать строго,

мы делим нашу жизнь

на хлам и Бога,

не утвердясь

на чём-нибудь одном.

И всё-таки, привержены к пирам,

на пир иной

быть званными хотим мы.

Но — делим нашу жизнь

на дом и храм,

а дом и храм,

по сути, неделимы.

Исток ошибки нам не различить:

в глуби времён —

не здесь — разорван атом;

затмилась цель,

и надвое разъятым

представлен мир безликих величин.

Но грянет свет,

и в виденье ином,

в среде иной,

иною жаждой живы,

в одну любовь сольются

храм и дом,

как дух и плоть —

нерасторжимы.

2.2.1975

Голубь

Выпал голубёнок из гнезда

в тишину травы,

нежнее снега.

А на небе

расцвела звезда

голубая, водяная Вега.

Было тихо,

было так тепло,

ни ушиба не было, ни страха.

Голубёнка снегом замело —

вьюги пролетевшей лёгким прахом.

Затянулись плёнкой восковой

удивлённых глаз живые бусы:

спал птенец доверчиво-слепой,

и тепло гнезда

мерцало в пульсе.

А звезда,

пылая в тишине,

на лучах своих к нему спустилась

и сказала:

“Ты приснился мне?

Или это я тебе приснилась?”.

И цвела,

играя до утра,

и, в смертельной алости сгорая,

словно мать, была к нему добра,

и взяла с собой

в пустыни рая.

7.2.75

Встающему рано

Валерию К.

Тебе, восставшему так рано

от сна блаженных небылиц,

дано воистину по праву

насытить первый голод птиц.

Когда к тебе

крылатым снегом,

будя дворов рассветных тишь,

слетит воркующее небо

из-под навесов зимних крыш.

И ты, азартно и роскошно,

от нетерпенья вкривь и вкось,

за горстью посылая горсть,

бросаешь звёзды хлебных крошек.

И видя сквозь снежок летучий,

как сизари порошу мнут,

смеёшься сладко и беззвучно,

мальчишкой став на пять минут.

А после

снова будешь чинным,

забыв рассветную пургу,

и то, что ты ещё мальчишка,

никто не знает,

и молчишь ты,

забыв стереть улыбку с губ.

10.2.75

* * *

В.С.З.

Спасибо, странный человек,

сердитый друг,

поклонник поздний,

великомудрый печенег

и весельчак великопостный.

Ты пахнешь ветром и седлом.

В твоих глазах — песчаник ржавый,

твой смех —

он с жеребячьим ржаньем

звучит в арпеджио одном.

И сквозь медлительность мою,

признаюсь,

что в бытийстве праздном

к тебе я склонность не таю,

что, в общем, крайне... безопасно.

Моя безвьюжная зима,

дары осенние вкушая,

и дружбу робкую внушая,

внушенью поддалась сама.

Расторможённость мне была

несвойственна и не полезна.

Но я, не ожидая зла,

в доверье — на рожон полезла.

Доверить без оглядки дух

опасней, чем доверить тело...

Мой истинно-невинный друг,

что ж, против правил дружбы, вдруг,

ты “ход конем” опасный сделал?

Бесповоротно?

Что же, пусть.

Невозвратимо, но — безгрешно! —

Я — поняла и не сержусь.

Так улыбнись сквозь эту грусть,

воспоминанием утешен.

И хоть не всё понятно мне,

была потеря мне по силам.

А боль —

не по твоей вине,

и за неё тебе —

спасибо.

20.2.75

* * *

Страшусь в бессонном небытьи

Той бездны, что зовётся смертью.

Куда ведёт конец пути?

В предел какой страны бессветной?

Разъединения страшусь

Со всем, что нам дано с рожденья.

Стыжусь душевного смятенья

И слёз отчаянья стыжусь.

Но ты мой плач не назови

Саможаленья укоризной:

Страшусь не прекращенья жизни,

Но — прекращения любви.

А может быть, на свет родясь,

Коснулись мы неосторожно

Лишь малого и — невозможно

Прервать живую эту связь?

Рождённый внове свет и звук,

Нарушив обморок забвенья,

Дарует нам соединенье

В любви, не знающей разлук?

14.3.75

* * *

Пусть ветер песенку споёт

И веткой отодвинет штору,

И скажет: — Время настаёт

Уснуть, как море после шторма.

Без сожаленья, без обид,

Сном неизбывным, неизбежным,

Сном бестревожным,

сном безбрежным,

Всё искупив, всё позабыв.

Пусть ветер песенку споёт

Ту незабвенную, простую,

Чтоб, не страшась и не тоскуя,

Душа отважилась в полёт.

А в ветках звёзды будут шарить,

И ветер, свеж и чист, как лёд,

Их в комнату мою возьмёт,

Свечи моей не загашая.

Ей, полной света и тепла,

Светить молитве и покою,

Пока дорожкой золотою

Она в ночи не истекла.

16.3.75

Подснежник

Нездешний безымянный цвет —

свет, проторившийся сквозь зиму,

земли живой впитавший силу,

бесстрашный маленький рассвет.

Дыша в агонии снегов,

не замерла свеча живая

и снег дыханьем прожигая,

освободилась от оков.

И полусветом — полутенью,

под лепет первого дождя

раскрылось робкое цветенье

на тонкой грани бытия.

И ты влюблённо береги

его пленительную слабость:

умерь, чтоб чудо не прервалось,

проворство гибельной ноги.

17.3.75

Цветок

От мнимого значенья веских слов,

от вещих снов душою не завишу,

когда на лёгкой плоти лепестков

знак Мастера отчётливый увижу.

Как будто не цветок — зажгли свечу,

и всё, что недосказанным казалось,

раскрылось вдруг...

— Как сделано, — шепчу, —

Как пристально

мечта осуществлялась...

В прохладе влажной

лепестков живых

сокрыто тишиной движенье чуда,

нить красоты —

вселенская причуда —

сигнал любви в ночах сторожевых.

7.4.75

Саше

Уметь прощать —

пленительное свойство:

Мне с ним легко

в обидах наших дней.

Но если провинюсь,

меня простить — не просто...

Прощенье получить —

значительно трудней.

13.4.75

Я — в Детство иду

Друзья на пороге,

венки у дверей...

Я дверь открываю

с волненьем особым: —

Войдите, я жду вас,

войдите скорей!

Присядьте...

багаж мой давно уже собран.

Я нынче в поход —

на другую звезду.

Вы, запросто,

в небе июльском пошарьте...

Нет, нет, не просите,

я — в Детство иду.

Я — в Детство

окольной дорогой иду.

Я — в Детство иду,

не мешайте!

Ковыль на горе

и сосна под горой,

и камни, и белая пыль под ногою.

А в небе густом заворочался гром, —

быть может,

гроза мне готовит погоню,

мой бег убыстряя?

Но, сердце скрепя,

без гнева, без ропота,

с просьбой тишайшей

склоняюсь к земле: —

Я любила тебя. Я — в Детство иду,

не мешай мне!

Ах, кто это рядом,

стоглаз и столик,

меня обвивает

дремотною шалью? —

Да это ж знакомая сказка шалит...

Ах, кто это, плача, у гроба стоит?..

Я — в Детство иду,

не мешай мне!

9.4.75

* * *

Мир лотошится —

мешает шум.

Вы — спать ложитесь,

а я — пишу.

Восход на вахте,

часов салют...

Теперь — вставайте,

а я — посплю.

7.6.75

Лютик

Цветочек с ноготочек,

люблю тебя, люблю...

Мы оба, между прочим,

звучим с тобой на “лю”.

Твой бедный ободочек,

твой маленький венец,

просёлочных обочин

любитель и жилец.

Цветочек, мой сыночек,

поверю чудесам,

что, канув в звёзды ночью,

поутру светишь сам.

А если ты захочешь —

посветим в унисон:

нас пыль не опорочит,

и вихрь не унесёт.

Ты радость мне пророчишь,

без лести, без молвы,

сиятельная строчка

в безмолвии травы...

Мой слабенький росточек,

пусть нам не жить века,

и нас с тобой растопчет

спешащая нога...

Ах если бы отсрочить

обвал небытия!

Чтоб стебля не короче,

старательно и прочно

светили ты и я.

2.7.75

Баллада о дожде

О землю

дождь ударил летний,

грозы гремела молотьба.

Девчонкой семнадцатилетней

ко мне вошла моя судьба.

Продрогший глупенький цыплёнок

с намокшей рыжею косой:

она упряталась под клёном,

до слёз напугана грозой.

Я ей с балкона покричала

и указала путь во двор,

и, как к надёжному причалу,

рванулась девочка... С тех пор

она забыла переулок,

где с матерью жила своей,

и друг мой, наспех жизнь обдумав,

в короткий путь ушёл за ней.

Гроза девчонку породила,

из капель звонких сотворив:

букет росинок, стебель милый,

летящей влаги нежный взрыв...

В ночах порою эти капли

просветят, память бороздя,

и каждая из них, как скальпель,

в грозящей радуге дождя.

15.7.75

* * *

В.Г.

В меня смотрели

зеркала влюблённо,

а я — в тебя, смиряя женский гнев.

Но ты надменно

вздёргивал поклоны,

платя за все попытки разом мне...

Любовь?

Нет, не любовь — я это знала

и самолюбье детское кляла,

и — не ждала, и верить перестала

неправедно мне льстящим

зеркалам...

Любви моей, страды моей предтеча,

зенитом ставший мартовского дня...

Нежданная, немыслимая встреча,

на лёд весны повергшая меня...

Но таял лёд, и мы над ним

шутили:

сквозь сосен шум

был слышен смех в раю,

и ангелы, смеясь, благословили

наш безлюбовно-дружеский союз.

Но и тогда, когда уже не рядом,

когда не ты, но почерк лишь знаком,

мы продолжали жить

под знаком радуг,

под вихрями лучей и облаков,

под обаяньем мартовских стихов,

тобой прочитанных

так дерзко и крылато...

Мой славный друг,

мой воспитатель гордый,

благодарю за радость пополам,

за лёд весны,

за наш счастливый город,

за верность

несбывающимся снам.

Запрет

Был сдвинут купол с вековой оси

Светокрушеньем ветхого бытья.

Не размыкая губ, шепчу: “Спаси!”

Не поднимая глаз, не помня дня.

Но острия сторожевых огней

из Храма гонят,

став пучками розг.

Его укор, Его священный гнев

мой праздный и больной

карают мозг.

Передо мной Гоморра и Содом

в скользящей по касательной

толпе...

Я нынче мненье Бога о себе

распознаю со страхом и стыдом.

Ялта, 1975

* * *

Весна ещё тревожна по утрам,

она то вся в затишье — то в порыве...

На высоте пригорка светит Храм,

как удивленья вздох:

всегда — впервые.

А возле Храма, около стены

сломалась верба, и от влажной раны

запахло дикой свежестью весны

сквозь мартовскую изморось тумана.

И вместе с запахом

рвалась сквозь эту боль

волна такой стремительной

надежды,

что верилось —

листвою день забрезжит,

пробелы все заполонив собой.

И дерево,

пройдя сквозь боль и смерть,

глядит в ненастный день

глазами раны,

любовью пересилив умиранье,

о листьях молится

и верит в дождь и свет.

* * *

Здравствуй,

любимое море Земли!

Снова тропинки

к тебе привели

далью лиловой.

Долго готовилась я

к встрече любовной.

Ждёт меня вскоре

другая ладья

на склоне пологом —

что за порогом.

Буду прощаться,

слёз не тая —

буду сбираться в дорогу.

Но не могу отойти от тебя,

доброе зелье:

жду, чтобы вечность

на годы дробя,

не поспешая и не торопя,

спело мне в путь колыбельный

лучшую песню

страны корабельной.

* * *

Шурочке Ц.

Из крепости будней,

из ветхих сетей Нелюбви —

в дыхание бури,

в кипение звёздных лавин.

Сквозь тайну пространства,

сквозь времени бренный распад —

в гнездо постоянства,

птенцом Его в ангельский сад.

Чуждаясь награды,

ты скажешь, дары отстраня:

“Господь мой, не надо,

есть всё для любви у меня”.

И стоя пред Ликом

в сиянии медленных слёз,

одной лишь улыбкой

ответишь на тихий вопрос.

* * *

Как горестно

несовершенство мира, —

предел земной — всего лишь

краткий час,

и наше время несоизмеримо

со Временем,

идущим дальше нас.

И в чаянье обетованных дней

блуждают толпы

тёмных вожделений:

и проповедник, и пророк, и гений —

анафемы голгоф и площадей.

Но наша скорбь —

всего лишь тень любви,

затёртая средь тёмных этих шествий...

А может быть —

мы только черновик,

задуманного в муках совершенства?

Кисловодская баллада

Звон пылал похоронный

выше строек и гор —

вопль рыдающих звонов,

образующих хор.

Мимо дома и сквера,

мимо рыночных цен,

пронесли офицера —

моего кавалера,

без кровинки в лице.

Он по-снайперски метко

цепи вражьи косил,

и немецкую метку

у предсердья носил.

Говорил без бахвальства

про своё удальство...

Мой отец усмехался,

мать — жалела его.

И таил, мне казалось,

хоть признаться не смел,

в сердце кроткую зависть

к нашей тесной семье.

Я была только птицей

у него на окне,

он мне плёл небылицы

о любви не ко мне.

Только пристально очень

вдруг посмотрит вослед.

Жаль, что срок укорочен

был его на земле...

Звон пылал похоронный

выше строек и гор —

вопль рыдающих звонов,

образующих хор.

Я открыла конвертик,

голубой, голубой,

что до дня его смерти

проносила с собой.

И узнала из строчек

у скончания дня,

что “любил, между прочим,”

он одну лишь — меня.

Но, как надобно, дерзко

поступить не посмел,

и о жизни гвардейской

досказать не успел,

и “за горькие строки”

он прощенья просил...

а за смех мой жестокий

над собою, простил.

Я в слезах горевала

день ли, два, а потом,

тот конверт разорвала

и забыла о нём...

И теперь, озираясь,

у былого в долгу,

как забыть ни стараюсь

строчек ломкую завязь,

а забыть не могу.

август 1975

Креветки

...И каждая из них

хотела жить.

И каждой море было

домом, садом

и — небом,

и надёжною засадой...

И каждая из них

хотела жить

в скользящих радугах,

в преломленном огне

зелёного расплавленного солнца.

А в небе моря —

на священном дне

светили в слепоте

морские совы.

И было дно

для рыб иных запретной зоной.

Но волн морских хватало им

сполна.

И каждая из рыбок,

тешась тенью,

влюблялась вскоре в новую затею

и — завернувшись в радугу,

плыла.

Они не знали,

что такое Логос,

но им, зато, вручило Божество

любовную пленительную лёгкость

и ловкости безгрешной торжество.

В незнанье мудром, презирая страх,

они не знали,

что такое “нервы”...

И ничего не знали о консервах

в открытых банках

на прилавках серых,

где по дешёвке шёл их прах.

Речь травы

Нелегко пробивать

несговорчивость почв,

среди множеств

к престолу зари протолпиться,

сбросив плащ темноты,

не попятиться в ночь,

и открыться дождю,

и грозою умыться.

Я тянусь к высоте

сквозь пылящий февраль.

Я живу, я жива —

ни смертей, ни боязни —

оживая, дышу и, ломая асфальт,

проторяюсь

в обещанный травами праздник.

Расселюсь, расстелюсь

под стопами его,

боль живую мою заповедая людям...

Пусть растопчут,

спеша на моё торжество,

пусть разлюбят, забудут меня —

ничего!

Оживу под лучом

и воскресну,

и — буду!

* * *

Я трава, я трава —

ни огласки, ни окрика.

Я нема, как земля,

как плывущее облако.

Надо мною лучи

пролетают багряно...

Жги меня, растопчи —

я нетронутой встану.

* * *

На пустыре, в просторах поля,

на бруствере, на колокольнях,

меж трещин, в сырости камней,

прильните всей тоской ко мне,

всей горестью в мои объятья,

пока луга не сменят платье,

в желтеющие молочаи,

в мою любовь,

в моё молчанье.

Я от погони вас укрою...

Сомкнусь — и станете травою.

* * *

Из круга суетных забот

я — выход.

Твой скорбный вдох

легко вберёт

мой выдох.

На рингах мужества и дружб

я — сила.

Коса и плуг и темень стуж

меня косила.

Пусть слов и злобы пустота

твой день урежет,

моя земная простота

тебя утешит.

Не разлюблю, не обделю, не выдам.

Моё зелёное “люблю” —

мой вымпел.

* * *

Утро, утро —

всё излечено от ран.

Темнота в луче пожухла,

со двора

в птичьем солнце выйди в поле —

в зону трав:

росный сок пылает солью

в клеверах.

Как свежо дыханье мёда,

как свежа,

опалённая восходом

речь стрижа.

Нету кроны, кроме свода —

высь близка,

на крыле его полёта — облака.

Над крылом его повисла

тень звезды,

заслонив лучи и числа высоты.

Но всё глубже, ткань за тканью,

режет свист:

то в кюветы камнем канет он,

то в высь.

И когда закатом ржавым

вспухнет свод,

речь стрижа в глухие травы

упадёт...

Спите вечно,

позабыв о дне утрат,

в колыбели милосердных трав.

август 1975

* * *

Мой добрый муж не добр ко мне,

так что же?

Терпения привычкой я сильна.

Давно к нему мой гнев

был уничтожен.

Я говорила: “Это всё — ничтожно —

не в этом суть,” —

и этим спасена.

Порою он бывает добр к любимым...

Я — не любима им,

отсюда — зло.

Со мною муж бывает нелюдимым,

зато с другими...

этим — повезло.

Но нынче, от болезни не опомнясь,

жалея беспризорных двух собак,

костей и хлеба он понёс обоим,

и после целый день не хмурил лба.

Как был он рад

той радости собачьей! —

Ведь это так отрадно —

добрым быть.

И мне отрадно,

потому что, значит

муж не при чём...

Нельзя же всех любить.

О Господи, взгляни на этот случай,

и доброе усилье запиши

на самом длинном облаке летучем,

пером луча дневного, самым лучшим

на вечное спасение души.

* * *

О, как же сладостно

и зябко

вставать бессветными утрами,

поднявшись в свет

ещё не яркий,

забыть вчерашние утраты.

Уже растаяла обида

от первых новостей с востока

и, ясной тишиной омыта,

душа задумалась глубоко.

Своё пространство озирая,

она охватывает разом

весь мир,

от ада и до рая,

пока ей не мешает разум.

Чудесно вырвавшись из плена,

душа, как первый свет, невинна,

становится самой вселенной,

вникая в малую травинку.

Ей дивно всё

и всё ей — радость.

Но, грубо подминая душу,

ударит день,

и — снова разум

всё обретённое разрушит.

* * *

Песни звёздный свет,

не затмись, прошу!

Если песен нет —

для чего дышу?

Мне свистят стрижи,

по весне скользя: —

Без души сложить

песенку нельзя.

Если не болит,

если не печёт

и тебе, “пиит”,

нужен лишь почёт,

и любой строкой —

не любимой, нет,

заслужил покой,

значит — не поэт.

Сытно и тепло,

что там ни пиши:

брось своё “стило” —

труд не для души.

Можешь — говорить,

можешь — покричать.

Но звезду гранить —

не твоя печаль.

Трава

* * *

Стволы дубравы,

лесная падь.

Травы отраву

испить и — спать.

Мой берег горя —

песок и соль.

А древа корень

ветвист, как сон.

Дыханью горько —

полынь исток,

а песня только —

травы листок.

Но в этой сути

её земной

вся книга судеб

передо мной.

* * *

Стволов держава

растёт в зенит,

кузнечик в травах

зарю звенит.

Уже закатан

в седую тень

в костре заката

сожжённый день.

В ночное выполз

играть лучом

на росный выпас

жук-светлячок.

А я листаю

письмовник мхов,

и в ночь врастаю

до петухов.

Приглашение

Когда тебя одолевает смог,

Иди сюда,

Где травы, лес и бог.

Вались в траву,

от счастья ошалей,

и ни о чём, что будет, —

не жалей!

Рождественский снег

...А снег идёт, идёт, идёт,

качаясь белой занавеской...

И в комнате запахло детской,

и тень снежинок к свету льнёт.

Душа очищена от споров

необязательных бесед,

и кажется, что слышен шорох

снежинок, рвущихся в рассвет...

А в горном маленьком посёлке,

в краю негордой высоты,

стоят часовенками ёлки,

предчувствуя восход Звезды.

Их и теперь снега одели,

как в годы памятные те,

и в лучезарности метельной

смолой и снегом пахнут ели,

светя друг другу в темноте.

И памятью, как пропасть, ёмкой —

вберёшь, а всё не видишь дна —

я помню среди тысяч ёлок

ту, первую, в наряде колком,

что Детством мне была дана.

И — словно с самого начала,

врастая в купол потолка,

она звенела и качалась,

она жила и не кончалась,

и чудом проросла в века.

Она не знала, эта ель,

про красные снега и звёзды,

про безымянные погосты,

про сорок первого метель.

Про ядер гибельный полёт,

до сердца ранящих планету...

А детства и в помине нету.

А снег идёт, идёт, идёт.

* * *

Ухожу из дому на века.

Не навеки, друг мой,

слава Богу!

Сквозь апрельский свет,

сквозь облака...

Голубь мне перелетел дорогу. —

Как душа пространственно легка.

Небо приоткрыло

тайны око.

Сброшу прах, как платье,

понемногу,

как соцветья цепкого вьюнка.

Синевы стремительный уклон,

черноту

сверкающего лога:

в неизведанность, в разгадку,

в сон...

Наконец-то, друг мой,

Слава Богу!

Искрою

над пажитью земной,

над безмерной дальностью окраин.

Где-то птиц земных мерцает стая,

вслед не поспевающих за мной.

Небо проплывает

сквозь меня.

Ясность полноты

Твоей без срока.

Дальше, дальше...

в бесконечность дня,

в завершенье чуда —

Слава Богу!

* * *

Всё это будет,

всё придёт потом,

но не теперь,

прости меня, не сетуй.

Я не могу ещё войти в Твой дом,

оставив за порогом бремя света...

О это бремя,

сладости и ран!

Оно непобедимо, как природа.

Придёт, придёт иное время года,

и на него нацелит свой таран.

Но я прошу,

пока мои весы

колеблются у Твоего порога,

ещё хоть раз

губами дай потрогать

живую веточку весны.

1976

* * *

Годы выросли в горы,

и вечным указом

выхожу, не спеша,

на приволье окрайны...

В темноту отступает

медлительный разум.

Доверяюсь

и жду приближения Тайны.

1.10.76

* * *

Эту жизнь изучая по кодексу боли,

мы постигли давно,

что Планета — не госпиталь:

не излечатся хворости сами собою,

это Ты по любви исцеляешь нас,

Господи!

Поднимаются травы,

как свет, неизменно,

зябкий дождик апреля

нисходит на землю...

Будет жизнь,

будет хлеб,

будет добрая мера,

будет боль

и целебное горькое зелье.

Мы на шалые головы

пепла не сыплем:

хорошо, что не деспоты мира,

но — гости мы.

Только б малое

в мире творить неусыпно,

только б жить и дышать

и любить Тебя, Господи!

И в пределе другом,

под вечерними кронами

терпеливые травы

взрастишь на погосте.

Будет тишь немирская,

и небо безгромное —

всё, что только Тобою исполнено,

Господи!

Ни даров, ни особой судьбы

не ищу я,

ни дороги широкой и ни пьедестала,

только б в звёзды и в солнце

глядеться, не щурясь,

чтоб душа удивляться им не перестала.

1.10.76

* * *

От младенческой боли

до боли последней

доросла, доболела

и доиграла,

и смиряясь душой,

отдаю напоследок

ветрам, людям и птицам,

не знающим клеток,

только знаки

пропетого кем-то хорала.

2.10.76

Бетховен

В.

Как Музыка долго искала

по свету твою глухоту:

и вот — замерла на лету

над громом и ропотом зала.

Пред злобой твоей глухоты

раскрыла бездонную чашу

опасною паузой... (Ты?

В тебе, о тебе промолчавши?)

На миг, задохнувшись, ждала,

и время, сжимаясь, ветшало,

и купол окутала мгла...

Но чудо уже совершалось.

Его многошумный поток

вливался в засохшие русла

и в недрах пустынных и тусклых

весеннюю душу зажёг.

3.10.76

Благодарю

За свод и сад,

за малую минуту,

за миллионолетья бытия,

за нашего возникновенья чудо

благодарит Тебя строка моя.

За соль земли,

за вечный хлеб и воду,

за белый свет зимы

и летний зной,

за страшную и дивную свободу,

за грешную любовь

в глуши земной.

За то, что на рассвете затихая,

в мир прошепчу

последнее “люблю!”,

когда дремотный родничок дыханья

в Твой океан доверчиво волью.

В Рентгеновском Институте

Е. Л. П.

Ожидать. Надеяться. Не знать.

Оттолкнуть рукой, глаза прижмуря.

Дверь захлопнуть в день —

и снова звать,

И принять в себя поток и бурю.

Но когда просветит тишина

Белых стен, плывущих мимо лифта,

В синеву случайного окна

Погрузи бездонную молитву.

И чем глубже —

глуше сердца ход...

Так иди, иди без промедленья,

Отмечая каждый поворот

Остановкою сердцебиенья...

Вот они, смертельные лучи,

В таинстве мгновенного посыла! —

Пленных ядер ласковая сила,

Плоть мою измучив, излечи!

Не бальзамом лжи, но претвореньем

Зоркого безумья в волшебство,

Умных рук живым прикосновеньем,

Душ некровных истовым родством —

Спасена!

И нет на этом свете

Слов достойных,

чтоб сложить сонет,

Для того, кто у порога смерти

Начертал ликующее “Нет!”

Забвенье

Скучалось... вздыхалось,

потом — привыкалось, —

и — воспоминанье,

как прикосновенье.

Но мало-помалу

обозначалось,

что воспоминанье —

начало забвенья.

Что раны — охранными

шрамами стали,

и зрели надежды

и вздохи стихали.

И было забвенье —

как отдохновенье

в пустыне разлуки,

зацветшей стихами.

9.10.76

* * *

Я крест мой полюбила:

с каждым днём

люблю его привычней и больней.

Но кажется — не я вишу на нём,

а он висит всей тяжестью на мне.

И то, что не стону,

а стонет он,

и то, что не кляну, —

а он клянёт,

что, болью стародавней угнетён,

свой каждый грех

мне на душу кладёт...

Всё справедливо. Видно, так и быть

должно у нас на поприще земном:

и то, что мы свой крест

должны любить,

и что не видим состраданья в нём.

Но мука отторженья худшим злом

была бы мне,

чем эта злая близь.

Так ураганом смятый бурелом —

деревья, обречённые на слом,

в невольное объятие

срослись.

10.12.76

Колокол

Распахнута до горизонта,

легла широтой высота,

полей светозарная зона,

тишайших рассветов места.

И щебет у просек, и щебень,

сливаясь у хода колес,

все разницы, грани и щели

лавиной влекут под откос.

Пустынность немых колоколен —

скворечник давно опустел —

и колокол в прозелень клонит

ко сну

у заброшенных стен.

Уж он никого не подымет

на праздник, на гнев и на бой:

зимой на морозе застынет,

а летом — послушает бор...

Над миром влюблённо и прочно

раскинута нежность весны,

дыханье проклюнутых почек,

нетронутый свет бересты.

И горько, и вольно, и утло:

земля неизбывно проста,

и зреет восторженность утра

в закрытой ладони листа.

Молитва

От соблазнов страха

защити,

от привычной похоти

злословья.

В чистый круг блаженной нищеты

окунуться бережно

дозволь мне.

По святой невинности

травы

дай пройти,

не растоптав былинки.

От пустой рассеянной молвы

отстраниться сердцем

повели мне.

Проведи

над алчностью земной

к пастбищам весны,

к земным полянам,

чтоб светили горы надо мной

чистым снегом

на восходе рдяном.

Не оставь меня в ночи одну,

дай приникнуть

к разноречью истин,

ибо в них Тебя я почерпну,

ибо Ты во множествах

единствен.

Дай в подобных мне

Тебя найти,

даруй мне тепло рукопожатий,

чтобы встреч с судьбой

не избежать мне

на не знающем конца пути.

* * *

О Господи,

какая тишь,

Тебя не слышу я.

Я слушаю, но Ты молчишь

от века бытия.

Над миром бренности людской

вознёс Ты шар огня...

Где Ты? В иллюзии какой? —

Тебя не вижу я.

Где сны, где обещанья те,

где мера и закон?

Молюсь слепящей пустоте,

встающей из-за гор.

Сорви с очей моих печать,

Собою ослепя...

Вся мука, вся моя печаль —

алкание Тебя.

Как гиблая лоза, суха

и суть моя и плоть.

Ты говоришь, а я — глуха.

Что делать мне, Господь?..

И мне пропел весенний стриж: —

Хула твоя худа.

Молчанье Бога — это лишь

мирская глухота.

С восходом первого луча

я слышу песнь Творца...

Не плачь, уйми свою печаль,

не отводи лица

от этих многошумных крон,

от тоненьких берёз...

Тебе без слов ответит Он

на дерзкий твой вопрос.

Цирк

Я держусь на хохотке,

круглом, дробном,

музыкальном,

деликатном,

не нахальном:

не теряя стиль вокальный,

то вися на коготке.

Хвост рулит,

а я — вишу

и подмоги не прошу...

Обретая — раздают,

раздавая — получают...

Приходите нынче к чаю

в небогатый наш уют.

20.12.76

Одуванчик

Одуванчика душа

покидает стебель:

звёзды белые пушат

над горячей степью.

Ничего не увидать

за летящим пухом...

Значит, надо увядать,

чтоб воскреснуть духом?

Вянут жёлтые тельца,

догорели свечи...

Дым к подножию Творца

тянется навстречу.

28.12.76

1977

Сочельник 1950

Да будет так,

как хочешь ты.

Да будет так,

как я хочу.

До первой праздничной звезды

затеплим в сумерках свечу.

В зелёный праздник января

накрою стол, налью вина.

Мы нынче дружбу пьём до дна,

ни в чём её не укоря.

Пусть нас укроет тишина

за нашим маленьким столом.

Пусть снег ложится за окном,

и да не будет ночь страшна.

Да будут внятны и просты

слова,

и пусть недолог срок

до первой праздничной звезды,

пока не разведёт мосты

о нас заботящийся Бог.

6.1.77

Одуванчик

Солнце превращается

в луну

таинством великой перемены.

Лунный свет родится

в новизну,

отрешась от травяного плена.

И, себя теряя

по частям,

обретая лёгкую крылатость,

он летит,

одеждами блестя,

ни о чём не помня,

не грустя,

познавая вечной воли

сладость.

21.1.77

* * *

На улицу его, как на войну,

я отпускала с сердцем напряжённым.

Уйдёт —

я к окнам сумрачным прильну,

подобно всем намучившимся жёнам,

которые — нелюбящих мужей

любя с подобострастьем и тщетою,

очищены духовной нищетою —

не золота просили,

но — грошей.

И я, как те,

час превращала в год,

слоняясь, как ладья без вёсел

и причала,

смешав в одно

концы все и начала...

Но — щелкал ключ...

И деспота приход

рассеянной улыбкою встречала.

1.2.77

* * *

На юру, на погосте ли —

как в Тебе утвердиться?

Научи меня, Господи,

неучёную птицу!

Дочь любимая, гостья ли?

В чём судьбы назначенье?

Одари меня, Господи,

послушаньем дочерним!

Может, тропами дольными

путь особый укажешь?

Иль пустыми ладонями

в даре тайном откажешь?

С первых вёсен до проседи

проследи мою участь...

Быть стрелой Твоей, Господи,

Ангел песни научит.

Пусть не быть мне избранницей

в бранный подвиг крещёной,

но — поющею странницей

на путях немощёных.

На юру, на погосте ли

под плакучею тенью

быть с Тобою мне, Господи,

меж смертей и рождений!

14.2.77

Жасмин

Георгию Комарову

Как он живёт!

В недвижности своей

стремит какую силу вглубь полёта!

Приманок невесомые тенёта

вкруг белых венчиков

опасный запах вьёт.

Огонь луны колышется в цветах,

оспаривая темноты величье:

в нём

каждый блик и звук преувеличен,

как в детской спальне

сказки сладкий страх.

Смотри! Он погружается в себя,

тая на дне вопрос или угрозу...

Там, на гвоздях созвездий

куст распят...

— Любовь? —

— Опять любовь! —

Как это просто!

Но никому не надо умирать,

живёт тысячегласное молчанье.

Пусть созиданье слова изначально —

нам слов таких вовек не подобрать.

По белому хоть тенью начерти

цветов летучее определенье,

и оживут и сблизятся черты

в холодноватый лик

весны мгновенной.

Жасминных лун

тенисто-млечный круг,

восходом лета пахнущие купы...

Вздымается Земли кормящей грудь,

к ней тянутся бесчисленные губы.

Клубится запах, плотен и дремуч,

и хоть тяни до звёзд — не разовьётся...

Но канет ночь,

и мудростью несходства

вернётся день с улыбкой превосходства,

и по цветам скользнёт

небрежный луч...

14.2.77

Созвучье

Есть мера общенья —

чуть больше и — стадность,

и множеством ног перетёрта межа,

и в панцирь улыбки

замкнётся душа...

Но может возникнуть

нежданная странность.

Два полюса мысли,

два звука, две расы,

две фазы, —

как два состоянья души, —

начавшись

с какой-то обыденной фразы,

быть может, с усмешки...

и встрече непраздной

окрепнуть дано в сокровенной тиши.

Созвучья такого

счастливейший случай,

как “хэппи энд”

для последней главы,

как после томительного безлучья

утро пронзительной синевы.

17.2.77

Время

Кто знает,

что такое “время”?

Как ни назвать —

всё будет ложь.

Разгадка спрятана за дверью,

куда трёхмерный ум не вхож.

Всё замкнуто, и не случайно

ум от безумья защищён.

Нас плотно обступила тайна

стеной незримой с трёх сторон.

Стучись, доказывай напрасно,

страсть исчерпав свою до дна,

пока душой легко и властно

не завладеет тишина...

Но в эти сны давно не верят —

лишь горький смех,

лишь глупый спор...

А суть таится до сих пор

разгадкой, спрятанной за дверью.

22.2.77

Жасмин

Луны рассыпавшейся хлопья,

её седые лепестки,

едва лишь сон,

у изголовья

взлетали, призрачно легки.

Весне с младенчества доверясь,

утомлена грозовым днём,

я вовлеклась в ночную ересь

луны блуждающим огнём.

Не зная имени — узнала,

в его безмолвие вжилась,

по запахам его гадала:

не разгадала — обожглась.

И в лето, канувшее в Лету,

и в осень, ставшую зимой,

по замирающему следу

влекла его в себе самой.

И протянувшись белой тенью

над темнотой крутых дорог,

он мне в едином дуновенье

на бесконечное владенье

доверил лёгкий груз даров...

Но незатменный — вдруг затмился

и, отменив любви завет,

он, сам себя сведя на нет,

золой сквозь пальцы источился.

7.3.77

Азалии Кисловодска

Я помню,

в юности дерзала,

когда по кровлям дождь стегал,

взбираясь по отрогам скал,

в морщины их —

искать азалии.

Из камня скал они рвались

огнём оранжевым и дымным,

дрожа под гильотиной ливня,

отвесно падающей вниз.

И камень этих круч и дождь

предназначали мне заране

победный шум завоеванья

и похвальбы девчачьей дрожь...

Бывало, ноги в кровь сотру,

израню о колючки кожу,

пока от скал не отдеру

царапающуюся кошку.

И весь шальной и мокрый путь

с небесной крутизны по склонам

она царапала мне грудь

свирепо и непримирённо.

И жёлтый цвет её огня

и запах, горький и опасный,

наказывал и грел меня

своею ненавистью страстной.

Но я, зажав её в тиски,

вносила в дом,

как зверя в клетку,

лишь искалеченные ветки

да неживые лепестки...

А там, в простуду и в болезнь

уйти мне было, как в поездку,

и в гордых снах на кручи лезть,

пока лучей благая весть

не протечёт сквозь занавеску.

Боль

Мне говорят “Любовь?” —

Пожму плечом.

И скажут “Вдохновенье?” —

Непонятно.

“Привычка?” — Нет!

Всеместна и всеядна...

Слова не говорят мне ни о чём.

Но кто-то мне шепнул

словечко “Боль”.

И сразу стали явственны и внятны

слова,

что прежде были непонятны:

Привычка. Вдохновение. Любовь.

* * *

...Да, да,

счастливыми родятся,

и что б ни выпало счастливцам,

земные зори золотятся

на их незатемнённых лицах.

Они пришли на Землю эту,

в мир вожделенья и разбоя,

найти свой сон, свою планету,

своё отечество святое.

Среди подобных им не редкость

и простота и неумелость,

но возле них спешит согреться

богатство, разум, сила, смелость.

Они — не гонятся за счастьем,

не угождают, не гордятся:

всё долготерпят, всё прощают

и умирают — как родятся.

7.4.77

* * *

Бывает так:

замкнётся небо глухо,

и глуше, чем чащоба,

туч броня.

Надолго с ликом дня грозит разлука,

Твой свет и нашу мглу

разъединя.

Тускнеет взгляд,

теряющий надежду,

и рот хулою тварной искривлён,

и разум наш

ничем не окрылён,

ничем не удивлён и не утешен.

И вдруг... О, Господи,

прости нам бредни эти!

Тончайший луч

завесу тьмы проткнул.

Ты словно улыбнулся:

“Дети, дети!..” —

и на ладони солнце протянул.

Война

Красный снег на заставе —

Война!

Красный стяг на рейхстаге —

Война!

В небе бомбардировщик —

Война!

Стон расстрелянной рощи —

Война!

В бой последнего сына —

Война!

В шприц вбирают вакцину —

Война!

Против правды народа —

Война!

Тюрьмы “разного рода” —

Война!

И молчанье под пыткой —

Война!

И “убит при попытке...” —

Война!

Бьёт о камень волна — Война!

Если — правда сполна —

Война!

10.4.77

* * *

Когда завянут анемоны,

не торопись предать их тлену:

из тлена жизнь неугомонно

выводит новое на сцену.

Из чашечек цветов истлевших

зелёнострельчатым виденьем

спешит пустоты всех проплешин

прикрыть собой новорожденье.

И в нарастанье вдохновенном

неудержимого посыла

Природа повторяет в генах

любви немеряную силу.

Чтоб отомстить уничтоженью

и возместить, и приумножить,

жизнь полчищами цветоножек

идёт в любовное сраженье.

И в этом круге повторенья,

животворящей круговерти,

всё то, что неподвластно смерти,

цветет огнём благодаренья.

13.4.77

Голгофа

Весной грозы

знаменовалась веха

новорождения,

а за спиной Креста

шагало пламя,

пожирая ветхость,

и над золой вставала

новизна.

Закон материи

лежал в пыли распластан,

извечно грозный,

горестно простой,

но за свершённое

уже пришла расплата,

и оживился мертвенный простор.

Как в гневе тучу

разрывает пламя

грозою молний в грохоте громов,

рассечена была завеса в храме,

и мёртвые восстали из гробов.

И всё,

что воплем срама и хулою

клеймило и бесчестило уста,

преобразилось скорбною хвалою

и потянулось к дереву Креста.

Всей нищетой своей

к Его подножью

припала смоквы сломленная ветвь...

И лишь осинник

сотрясался дрожью

и капли темноты

ронял на твердь.

апрель 1977

Март — Апрель —
Май — Июнь

Отяжелели кроны тополей,

в ознобе вешнем расправляя плечи,

и вслушиваясь в птичьи разноречья,

кладут поклоны небу и земле.

Март, выпуская торопливый луч,

дождём пролился —

и оговорился

ошибкой снега.

Но с московских луж

уже сползает ледяная риза.

Летят грачи сквозь ветровую зябь,

и холод, становясь теплом на крышах,

срывается с дырявого карниза,

по ржавчине затейливо скользя.

Вздохнет Апрель.

Зажжётся алым Май,

и мир твой возмужалый и лохматый

качнётся на тебя дурманом мяты.

Иди в Июнь —

и веток не ломай!

Не жги костров, иди на свет берёзы,

и по-есенински обняв девичий ствол,

хоть на минуту отлучись от прозы

и душу отпусти на произвол

той музыки

свободной и цветной,

которою дрозды встречают утро,

и становясь незнающим

и мудрым,

благослови бескрайнюю минуту,

добытую недорогой ценой.

Песня травы

Всему причастна,

всем послушна

в своей обычности простой.

Плети венок, вари настой

от хворости телес тщедушных.

Я — рядом, я с тобой везде:

поешь — пою,

примолкнешь — смолкну.

Я в радости твоей недолгой,

к твоей победе и беде.

Перед тобой склоняюсь я,

на всё твоё соизволенье:

я — рабство мира,

ты — судья.

Ты — произвол,

а я — терпенье.

Когда же на исходе дней

иссякнет гордый род людей,

я в нежной гордости моей

раскинусь шире всех морей.

Я обойму весь шар земной

зелёной лёгкою волной

но сквозь безмолвья забытьё,

сквозь пустошей глухую брешь

взращу горячий свет надежд

на возвращение твоё.

3.5.77

* * *

В. Гринвальду

Сегодня навеки

ты мне возвращаешь меня,

обычай планеты земной

на иное сменя.

Свой путь облегчая,

ты сбросил с натруженных крыл

всё то, во что верил, чем жил,

что влюблённо хранил.

Невидимый ветер

уносит тебя в Никуда —

не так ли зовутся

безвестной страны города? —

Ревнивые длани

меж нами мосты развели,

чтоб порох и пламя

друг друга найти не смогли.

Теперь мои песни

и письма тебе не нужны.

И встречи и споры

и даже согласья чужды.

Блуждает бездомно

моё возвращённое “я”,

тобою взращённая

вольная юность моя...

Но песня сложилась —

не все корабли сожжены:

сдаёмся на милость

всемилостивой Тишины.

Пусть день на исходе,

в туман ускользает причал.

Погасло Сегодня,

но Завтра восходит...

Встречай!

май 1977

* * *

Пять шагов вперёд.

Пять шагов назад.

Здесь — опасный брод.

Здесь — недобрый взгляд.

Остановлен шаг.

Обесславлен дух.

Усмехнулся враг.

Отвернулся друг.

Исказился вкус

К хлебу и вину.

Тишине молюсь:

— Отпусти вину! —

Тихих слов полёт.

Умиленье сна.

Тишина поёт.

Светит Тишина.

21.8.77

* * *

Я умираю,

а за стеной,

над беззащитно цветущей страной

молний и солнц

пламенеющий слиток,

лун и созвездий развернутый свиток

над беззащитно цветущей страной...

Там за стеной

мальчик затеял отважные игры

в “море”, и в “штормы”,

и в сизые “вихри”...

Там — за стеной —

лики святых охраняют игрушки,

чтоб слепота не сумела разрушить

рай созиданья

на тверди земной.

Я — умираю,

а за стеной

мир воскресает

в таинственной силе,

празднично-красный

и траурно-синий...

Там, за стеной,

плотностью, неуследимо сквозной,

взрезав пространства стоячую воду,

луч навсегда ускользает

в свободу...

...а за стеной...

20.9.77

* * *

Е. Д.

Как зоркости мощь

в нашу немощь вложить?..

Вошла —

и ромашки на стол положила...

Она же: “Зачем ты их жизни лишила?

Ведь я — ухожу,

а им — жить бы и жить.

Но я по пути их в киоске купила.

И — словно с повинной:

”Ведь ты их любила...

...их любишь“, —

неловко поправилась я.

Она улыбнулась

с морщинкой страданья:

”Вот так и кончают

с живыми свиданье.

Когда-то — “люблю”,

нынче — только “любила”.

Всё — “было”,

о чём бы ты не говорила...

Но дело не в этом —

узнала душа,

что жизнь хороша,

что смерть хороша..."

А я,

примостившись в ногах у подруги,

сплела

напряжённо-бессильные руки.

Казалось мне, слабой,

я — боли причина...

Росла тишина,

и минута учила,

мой ум потрясая, но не озаряя.

И мысль тяжелела,

свернувшись комком

под тесным, трёхмерным,

глухим колпаком...

И кто-то смотрел на меня широко

с глубоких высот

запрещённого рая.

7.10.77

Красный цвет

Люблю я чистый красный цвет,

восхода, праздника, заката,

когда восходит он крылато

над ложью флага и плаката —

над скукой мнящихся побед.

И не за то, что он воспет,

тем, кто в безвременье лютует,

люблю за то,

что он — ликует,

что он животворящий свет,

воздвигнутый над тьмой кромешной,

где суетятся города,

неопалимою надеждой

на вечно длящееся “Да!”

Его, направленного к нам,

стремительно и вдохновенно,

не обесславлю, не предам

не уступлю неправде века...

Свети, бескровно-грозный цвет,

живой, смеющийся, любовный,

бестрепетный, беспрекословный,

пунцово вспыхнувший в траве.

10.10.77

* * *

А. М.

Я Господом Богом пьяна,

эти травы

с молитвой моею, сплетаясь, растут,

минуя уроны, ущербы, утраты,

пьют вечности свет, как ночную росу.

Как сон просиял,

как душа распрямилась...

И туча просеяла влагу дождя.

На целую вечность себя утвердя,

молитвою нашей

мгновенье гранилось.

О, жить —

только жить,

опуская запреты,

любовью Творца,

по законам стихий...

Но ты, мой отец,

не виновен ли в этом,

мне жизнь отпустивший

взамен на грехи?

14.10.77

* * *

Талант, распутство, доброта? —

Совместно всё,

всё необманно...

Как много, Господи,

как мало! —

Сокровище в горсти глупца...

иль — мудреца? или ребёнка?..

В рождественских метелях звонких

влюблённый лепет

бубенца.

октябрь 1977

Забвенье

Разгромлена, оглушена,

в разлуку вброшена,

как в стужу...

Весь город ночью был разбужен,

так закричала тишина.

А завтра,

душу теребя,

войдёт Сочувствие, зевая,

и ты — смолчишь по долгу, зная,

как, спора с ним не затевая,

жить, улыбаясь и терпя.

Но ад зудящих мелочей

в один нежданный смысл сольётся —

что есть же в мире

тьма вещей,

кроме любви и солнца...

Тогда,

восьмой венчая круг,

возникнет лёгким дуновеньем,

твой грустный,

твой разумный друг —

Забвенье.

20.10.77

1946-й

“На сердце” не гадать

и не скучать по дому.

И ночь свою отдать — любимому? —

любому!

Мой дом тюрьмою стал

и комната — ночлегом.

И наших встреч места

лежат под белым снегом.

И бел мой день,

растущий в холода.

И ночь моя от белых звёзд

седа.

21.10.77

* * *

А. Т.

Крыльями крыши —

в небо прыжок...

Кто-то неслышно мимо прошёл.

Мимо раскрытых окон, дверей,

мимо околицы жизни моей.

Был — или не был?

Что говорил?

Быль или небыль мне подарил?

Без увещанья, немо, светло,

как обещанье

чуда без слов...

Всё совершилось, как обещал:

песня сложилась, светом плеща.

Невыносимо счастье слепит...

Древняя ива

над вечностью спит.

* * *

Легко мне в Господе моём,

в тепле Его ладони.

Улитки раковина — дом,

дом, предназначенный на слом,

среди других в Содоме.

О, сколько жизней, сколько душ

в гнезде ладоней добрых:

предел неразделимых дружб,

их, Господи, храни от стуж,

они — Твои подобья.

Насытив долготою дней,

Ты дал и кров и пищу:

и чем беднее, чем скудней,

тем в доме нашем чище.

Смотрю в Твой страшный светоём,

всё глубже, всё бездонней...

Легко мне в Господе моём,

в Его живой ладони.

Окно

Марку Шагалу

...И канул

в сонной глубине

ночного городка глухого.

Над ним, в желтеющем окне,

как глаз трахомного больного,

маячил тени силуэт

жены, качающей ребёнка,

и эта поздняя опека

сводила замысел на нет.

Но — кровностью его была

и на душу теплом легла

уже ненужного уюта...

Какая-то цветная смута

его кружила и вела

неопалимо-звёздной ночью...

А он всё думал:

как помочь им? —

(его давно семья кляла).

И то двоясь,

то вновь в одно

сливался с замыслом желанья...

Но верным оком ожиданья

смотрело на него окно.

А небо! Неба было столько,

что город был безмерно мал.

В нём изнурённый люд дремал...

Нить Колыбельной длилась тонко

неиссякаемой струёй.

Её в семье его родной

он только в раннем детстве слышал:

она жила под каждой крышей,

и — перехвачена струной

какой-то одинокой скрипки.

Её восторженные вскрики

цвели на целый шар земной...

И всё мешалось, будто в снах,

и было напрочь сумасшедшим.

Летел скрипач, а в небесах,

на твердь весеннюю сошедших,

обнявшись,

в звёздной кутерьме

влюблённые куда-то плыли,

и ночь наплывом лунной пыли

им намечала путь во тьме...

А песнь вилась,

вилась,

свою осуществляя власть,

и предуказывала сроки,

когда велением Дороги

оставит он предел убогий,

разлуки с ним не убоясь...

Гром прогремел

иль дождь сверкнул?..

...................................

Он шёл размашисто и круто

и жизни древнюю Минуту

в самом себе перечеркнул,

уверовав в наитье чар,

в бессонницах реализуя

творца высокое безумье,

ему отпущенное в дар.

В нём — звери с лицами пророков,

и горожан кромешный быт,

очеловечившийся бык

с лукавым глазом полубога,

и гомерические сны,

и семипалые химеры...

Все формы, превышая меру,

неправомерно смещены...

Всё пело дивно непохоже.

И до предела долгих лет

был красок вдохновенный бред

ему всех явностей дороже.

И в очертаниях негибких,

цветущих грубо миражей,

красноречивою уликой

молилась и кричала скрипка,

за крик не ждущая грошей...

И вспоминал порою он

крыльцо под ветками осины,

окно, с куском лиловой сини,

и тысяч тысячи окон —

глаза бессонные России.

..................................

И городок, где рос, где жил,

откуда шёл блуждать по свету,

раскинулся на всю Планету,

её к себе приворожив...

А после было много лет,

лет, дотянувших до столетья.

Был стёрт ухода жёсткий след,

как всё стирается на свете.

И было трезвое вино

сверх меры сбывшихся желаний...

Но вечным оком ожиданья

немое светится окно.

23.10.77

* * *

“Стихи не пишутся,
стихи — случаются...”

А.Вознесенский

Случились стихи...

Торжествуя, безмолвствуй:

запрись, растворясь

в глухоманной тиши.

И если другим

ты покажешься монстром,

зажмурься, рукой отмахнись

и — пиши!

Случились...

Пиши на программе концерта,

на скатерти иль на конверте... Спеши!

На всём, что на плоскости

нашей планеты:

в постели, в пути,

на трамвайном билете,

на крыше, на облаке длинном —

пиши!

Страдаешь? — Страдай!

В бестолковщине людной

локтями выкраивай право СЛАГАТЬ!

Когда неустроенно будет и трудно,

ты, как перед смертью,

не можешь солгать...

Случились стихи.

Полнокровно зачатье.

Но чтобы их жар

не ушёл в болтовню, —

в ответе за них,

как в ответе за счастье, —

ты сердцебиенье укутай в броню.

Но сбудутся сроки,

и звук невесомый

весомо и зримо

пробьётся сквозь тишь.

И книгу внесёшь

в общежитие дома...

Но робко склонясь

над страницей искомой,

ты вдруг остановишься

и загрустишь.

1978

* * *

“Будет ласковый дождь, а пока...”

Р.Бредбери

Будет ласковый дождь...

а пока

смертоносной чумы облака

вызревают в пространстве больном

над тобой, над любовью и сном,

над житейской страдою твоей,

над бессонной душою твоей,

и угрозу живому таят,

сея в землю медлительный яд.

Будет ласковый дождь...

а пока

вижу дальние сны про века,

где зарос исполинской травой

исцелённый простор мировой.

В тишине распрямлялись лучи,

озаряя владенья ничьи,

и живое дыханье ночей

не утешило скорби ничьей.

Убаюкан неприбранный сад,

затерявшийся в мире глухом,

и ночные деревья беспамятно спят,

видя сны ни о чём.

Страстная суббота

Переверну страницу в тишине

и опущусь в неведомое время,

строк непомерных огненное бремя

становится всё ярче и страшней.

Над городом

сиротский дождь Земли.

Назначен этот день и час назначен,

и где-то одиноко птица плачет,

себя от преступленья отделив.

Меняет ужас лики площадей,

когда над мглой

восходит Бог распятый,

и плачут от предчувствия расплаты

незрячие глаза земных людей...

Уж сдвинут камень —

гроб вчерашний пуст.

Мария, осуши свои зеницы!

Ликует Истина и, просветляя лица,

летит хвалой с одушевлённых уст.

15.4.78

В дождь

Валерию

Мы видим сад из твоего окна,

он ветки мокрые протягивает к нам.

Грохочет ливень,

рухнувший со свода.

А нам — смотреть

на бешеную воду,

сад напоившую сполна.

Вздохнула на холсте твоём Сирень:

в дождливый час,

в счастливый день творенья,

художником, влюблённым

в бред сирени,

воспета веток благостная лень...

Сирень, сирень!

Она дождя щедрей:

в лиловом облаке

скрывая облик женский,

глаза мои наполнила блаженством

и попросила тихо:

— Не старей!

июнь 1978

Простой
листок сирени...

Зелёной горечи исток,

простой листок сирени,

ты на заре в себя вовлёк

кочующее Время.

Оно в тебе заключено

и, медленно старея,

не ты сгораешь, а оно,

когда приходит время.

Но ты остался молодым,

ты стал стихотвореньем.

А Время — только миф и дым,

ему отдай старенье!

Тебя так много, а оно

одно, — в том нету прока.

Ты с целым садом заодно,

а Время — одиноко.

Твой синий океан возник

во множестве цветений,

но ты не заблудился в них,

простой листок сирени.

Зонтом моим ты будешь в зной,

твоей укроюсь тенью...

Будь добрым кровом надо мной,

густой листок сирени!

Шуми, листок, не погаси

высокого горенья!

Ведь у тебя так много сил,

простой листок сирени.

Я перед Мастером твоим

склоняюсь в изумленье.

Как славно сотворен ты Им,

простой листок сирени!

август 1978

* * *

Привыкаю к новому лицу,

к новой мере, к новому порядку.

В новых мыслях, словно бы в лесу,

я ищу открытую полянку.

Чтобы неба было — нараспах,

сколько нужно для большого вдоха,

чтоб забыть про гибельный распад,

сбросить малодушную тревогу.

Только мысли эти — невпопад:

жизнь тепла,

и муза — благосклонна...

Мимо, мимо, жёлтый листопад!

Распахну калитку в белый сад,

в снежный сад

зимы моей влюблённой.

Где в снегах седые видят сны

белые раскидистые вётлы,

где под снегом тайно зреют вёсны

грозной, несказанной новизны.

17.8.1978

Соляная кукла

Куклу соляную сделал мастер,

а под утро выпустил на волю.

Засмеялся вслед:

— Желаю счастья! —

И — пошла, мерцая лунной солью,

сонную баюкая надежду,

к дальнему прислушиваясь гулу.

Как дитя восходом утра тешась,

Вышла к морю соляная кукла.

И стояла, ожидая чуда, —

сбудется — не сбудется, гадала.

И не вспомнила пришла откуда,

для чего пришла, чего искала.

И спросила у волны печально: —

“Кто же мать моя, и кто отец мой?

Как мне вспомнить, где моё начало,

где, в каком краю

осталось детство?” —

То взрывалось море, то стихало,

на песке ракушками играя,

вынося ветвистые кораллы

на берег, оглаженный ветрами.

И любуясь и дрожа от страха,

кукла ножку в море опустила.

И, ласкаясь к ней, морская влага

соль её с собой соединила.

Приласкала волосы и шею

и к губам любовно прикоснулась.

А в разливах волн

был слышен шелест: —

“Наконец-то ты ко мне вернулась!” —

И последним из своих кристаллов,

претворённых в пламя голубое,

прозвенела голосом прибоя: —

“Наконец-то я тобою стала!”

19.8.78

Напиши!

В. К.

Напиши мне лиловую лошадь

в диком свете приморского зноя,

даже если тебе дороже

написать что-нибудь другое.

Даже если писать портреты,

натюрморты придёт охота,

даже если и есть запреты

на портреты такого рода.

Напиши! Ничего ведь не может

быть милее затеи жгучей.

Ведь придумать лиловую лошадь —

это тоже особый случай.

Чтоб в глазах её — омуты детства

с золотисто-коричневой далью.

Всё глядеть бы и не наглядеться,

погружаясь в их зазеркалье.

Будет в гриву вплетён колокольчик

голубого неяркого тона:

ты, наверно, и сам захочешь,

чтобы он прозвенел влюблённо.

В лошадиных губах, святая,

будет нежно сиять травинка,

несгораема, как мечтанье,

как апрельский рассвет, невинна.

А за всем этим встанет море —

синим камнем в прожилках пены,

и в надземном, чуть слышном хоре,

мы узнаем ангелов пенье...

Напиши лиловую лошадь!

Напиши... ну что тебе стоит?

Среди многих желаний хороших

это — самое дорогое.

август 1978

* * *

Весна измучила капризами,

и лето ядом ягод волчьих

в дождях погрязло. Шумной тризной

вскипела осень в ближней роще.

Она парчой скрывала порчу,

и фейерверком листопада

на холодеющую почву

ложилась радугой распада.

Но вот пришла зима — и с ходу

всё принесла, что обещала:

румянца жар, и белый холод,

и чудо ясных звёзд, и чары

в срок заневестившихся ёлок.

22.10.78

* * *

Л.Ш.

Над глазами твоими орёл пролетал:

крылья отдал тебе,

сам свалился в поток...

Смотришь ты на людей

с высоты этих скал,

на низину орёл

так смотреть бы лишь мог.

Над бровями капризными

стриж пролетел,

он свой голос высокий

тебе подарил...

Ты — со мной. Но секунда —

и тысячью стрел

твоя мысль, словно стриж,

синий воздух бурит.

На плечо твоё свет опустился легко,

он о жалобах мира тебе рассказал...

— Что случилось с тобой?

Что на сердце легло? —

Чьё теперь над тобою

блеснуло крыло? —

Промолчала. Сокрылась.

Закрыла глаза.

22.10.78

Анютины глазки

Тоне Пресман

Из рук твоих,

вручивших мне весну,

живую, разрисованную солнцем,

я приняла, и робко, на весу

держу её, покуда не проснётся.

Но вот проснулась, отряхнула страх,

в тепле моём, любовь мою вдыхая,

затрепетала, словно бы порхая

на бархатно-лиловых лепестках.

Она в лучах холодного огня

висячих ламп, смотрела изумлённо

на чуждое жилище, на меня,

на теневые тихие иконы...

А я в руках держала эту жизнь

младенчески доверчивых цветений,

сама не зная, как им послужить,

как уберечь от времени и тленья.

Их милый запах, тёплый и живой,

вторгался незаслуженной наградой,

всю плоть души, до срока изжитой,

пронзая пеньем утреннего сада.

Мой ум — не знал,

но всем моим теплом

я моего Хранителя просила

молитвою, не ведающей слов,

цветенья защитить

любовной силой...

А ты сама, что подарила их,

ты знала, хитрая,

что будут мне дороже

“Анютины глаза” цветов других...

Не потому ль, что на глаза твои

они так неожиданно похожи?

Мне душу тишиной заволокла

цветов оживших

дивная безгрешность.

И было мне и грустно и утешно,

и в чём-то виновата я была.

25.11.78

* * *

О.Н.Марковой

Она проступила, как свет,

минуя телесные чресла,

взошла, словно стебель в траве,

рождаясь, как будто воскресла.

С какою волной притекла,

с планеты какой уронилась?

Слова, как ромашки, плела

и людям под праздники снилась.

И где б ни бывала, везде,

враждебности грани стирая,

от кроны манила к звезде,

от корма — к беспечности рая.

А нас забирали дела,

мы время делили на части.

Она ж, ничего не деля,

нам пела о счастье.

А в песнях синела весна,

в них мысли хмельные сквозили.

Но мы, не отведав вина,

по краю сосуда скользили.

Соблазнами веры дыша,

ушла невозвратностью чуда

к созвездьям, с которых пришла,

чтоб нам улыбнуться оттуда.

Предзимнее

Уже не надо поспешать

в погоне за мечтою вздорной:

всё стало чище и просторней,

и легче мыслить и дышать.

Уже очищен, охлаждён,

к морозам приготовлен город,

он горд собой, он внове молод

и без боязни гостью ждёт.

Он ждёт, лукавый, до поры,

когда вкруг ёлочной игры

он будет раздавать подарки

и сквозь торжественные арки

входить в глубокие дворы.

И угощая, и поя,

вбирая в стены праздник зимний,

он станет глуше и интимней

в метельной смуте бытия.

* * *

Стынет — то

и подгорело — это,

распаялся чайник на газу...

Это значит —

я пишу сонеты

и на ужин милому несу.

“Что ж теперь поделать?

Что поделать!” —

трагедийный восклицает хор...

В каждом деле есть свои потери,

но нельзя же не писать стихов!..

* * *

Скажи единственное слово

под перебор стволов промёрзших:

в теснинах леса нежилого

они с органной крепью схожи.

Пусть на волне поднимут гулкой

своё пророчество над миром,

оповещая трубным звуком

всех ожидающих и сирых.

Чей слух, надеждой заострённый,

молчаньем не обезнадёжен:

недремно бдение на стрёме,

но и надежде срок положен...

Проходит время изжитое,

болит Земля, бледнеет солнце...

Ужели снежной тишиною

бесплодно эхо отзовётся?

* * *

Приходит бескорыстный час молитв,

глубокий час спокойствия и мира,

собою отменяя всё, что мнимо,

он открывает смысла чистый лик.

От улицы, где дом, где дым, где быт,

перехожу незримо и свободно

в какое-то огромное Сегодня,

себя в своей отдельности забыв.

Не ждущая, не ищущая слов,

душа сама

со всем, что дышит, слита,

и нету просьб в движении молитвы,

но лишь поток сбывающихся снов.

О чём просить? Щедротами жива,

не успеваю петь благодаренья

за то, что даже в лепестке сирени —

поэмы ненаписанной глава,

в которой всё, как тихий дождь ночной:

в ней капля каждая поёт звучаньем новым,

неся в себе единственное слово,

бесценное, не названное мной,

что плещется и прячется в ночи,

и плачет, как весна, легко и щедро.

Судьбу его я доверяю ветру:

когда-нибудь, кому-нибудь —

вручи.

1979

Март

Когда задумчивый утонет

твой взгляд в кромешной белизне,

случайный повод сердце тронет

и ты приблизишься к весне.

Тогда, хотя бы против воли,

взгляни на протепель в стекле,

как зреет жизнь в любовной боли

на оживающей земле.

Вчера утоптанный до глянца,

ершится прошлогодний снег,

и наступает час для всех,

пустой безгрешный сея смех,

вещам привычным удивляться.

Сосулька зреет навесу,

засвечен каплями орешник,

и поднял голову подснежник,

и сердце падает в весну.

Оно сквозь новое окно

войдёт в иное время года

и разглядит в себе природу

и станет с нею заодно.

* * *

Это — другое, —

с планеты другой? —

Скажешь,

и отклика звук не имеет,

и нерождённое в недрах немеет:

не прорастёт и не вспыхнет строкой.

Прошелестело...

но звуки не те.

Что же мой слух ожидает и ловит,

и в неотзывчивой пустоте

снова и снова надежду готовит.

Но не случайно душа лишена

непреходящей взаимности слова:

в муках рождений

под сумрачным кровом

только сквозь слёзы поёт тишина.

март 1979

Апрель

Апрель венчая,

плету венец.

Апрель — начало,

Апрель — конец.

Путь в наважденье —

Апрель, Апрель!

Апрель — рожденье,

Любовь — Апрель.

Не по заслуге,

не по вине

плету разлуки

седой венец,

из тех ковыльных,

полынных трав,

из лунной пыли

на клеверах.

Избранник детства —

запева цель,

шипам не место

в твоём венце.

Венец — веночек

для вас двоих,

но как непрочен

земной двойник!

Моё начало,

хранитель мой,

в моей печали

побудь со мной.

Речь отзвучала —

готовь венец...

Где слов начало,

где их конец?

Мой чёрный чибис

смыкает клюв

с последней песней моей

“люблю”!

Сквозь сновиденье

иду в Апрель,

в Апрель — рожденье

и в смерть — Апрель.

* * *

Пустыня.

И где-то в тумане — Начало...

Никто и не мыслил

о пире, о лире.

Бугрилась Земля целиной одичалой,

как было в начале Создания мира.

Но молний смычки

полоснули по струям ,

и гром прокатился...

Но смолкла тревога,

пьёт голубь из лужицы небо рябое,

и мокрое солнце

прошло по дорогам.

И голые ветки над синью качаются.

Жизнь не кончается,

жизнь — начинается.

В медлительной спешке

родится подснежник...

Раскрылся!

О Боже, какое мгновенье!

И ветхость и свежесть

встречаются нежно:

встречанье, прощанье,

прощенье, забвенье...

Наверно вот так же

в рассветной капели

крылатый посланник

небесного клира

меня, как подснежник,

доверил Апрелю,

как было в конце

Сотворения мира.

* * *

На ветке раненой

внезапно вспыхнул свет:

расцвёл цветок, ненастье освещая.

Гроза, судьба,

всё предрекало “Нет!”

И даже солнце лик свой отвращало

от едкой раны,

что, смущая взгляд,

гармонию Вселенной нарушала.

Но бытия затеплилось начало

и улыбнулся предсказанью сад.

Он — веровал:

ни грома, ни дождя,

ни даже молний нечего страшиться.

Движеньем чуда гибель отведя,

в последний срок

нежданное случится...

Смотрите все! — Расцвет,

а не распад:

оно свершилось, маленькое чудо! —

Откуда? — ветка думала. — Откуда?..

Но тайну эту знал лишь сад.

Дрозды

Дрозды клюют рябину,

кипят среди ветвей,

и радуги на спинах

от перьев чёрно-синих

в огне её видней.

Дрозды вкушают свежесть —

их поит свод и сад,

они уже не те же,

что час тому назад.

Окрепнувший рябиной

затепленный напев

цветёт огнём рубина,

над рощами вскипев.

А лето притомилось

и в нежном полусне

само сдалось на милость

осенней желтизне.

И наносящим раны

оранжевым ветрам,

и заморозкам ранним

на почве по утрам

дрозды возносят славу

над стынущей землей,

и нету с песней сладу

их радости шальной.

И ночи многоточье

во сне перетерпев,

они готовят роще

свой огненный напев.

И вот, себя в прохладу

по ветру распластав,

летит восторг крылатый

на новые места.

июнь 1979

Любовь

Валерию

Я взяла тебя

в сердце моё на постой,

на пробег, на пролёт

с голубого картона.

Гений мой, моя радость,

травинкой простой

ты не в срок возросла

на седеющих склонах.

О какой полнотой набегает прилив!

Как внимательно чутко

лиловое око!

Как в меня заглянуло пространство

глубоко

жёлто-карих мерцаний

на ветках олив.

Но в священной боязни

замкнулась душа,

и безмолвствует,

робко на чудо взирая,

как согласные краски

в сто радуг играют,

и ликуют в ночи,

надо мной ворожа.

Солнечные столбы

Ю.Р.

В белом сверканье

время секут

пылинок тела —

хороводятся.

Встретятся-слюбятся

в долях секунд,

чтоб просиять, и —

расходятся.

Покружатся немо

одна над другой,

обменяются радужным светом.

А дальше — незримы —

тропой теневой,

уже не лучисты, но — седы...

А солнце

столбит, и столбит, и столбит,

упорно, бездумно, таинственно,

не зная о том, что любить —

убийственно.

Спящий сад

Ни дней не ждущий, ни ночей,

он гол, неприбран, неухожен,

не опороченный ничем,

он кем-то опорочен всё же.

Так отчуждён ото всего,

не любящий и не любимый,

одной незримостью хранимый,

забывший кровное родство.

Но — принял нас, но опознал

земные наши очертанья,

и душ и взглядов сочетанья

соединил в один кристалл.

Он знал, что чудо совершит,

поверив в пробужденья чудо...

По ходам времени спешит

неоспоримая минута.

И, может быть, на вечный срок

Судьба тобою жизнь наполнит,

и мы войдём в нетленный полдень,

и в этот сад, что был нам послан,

пройдя сновиденность дорог.

* * *

Трава, звезда, гора и птица:

вся жизнь вокруг меня кольцом

встаёт перед моим концом,

чтобы со мной соединиться.

Спустилось облако дождя,

вода бежит ко мне, ликуя,

сквозь листья кроткие светя,

меня прощая, луч целует.

Держава Дерева — леса,

приют отеческий, обитель,

где в час восторженных наитий

звучат родные голоса.

И праздником нежданных встреч

в наш день врастающие люди,

все те, кого мы горько любим,

кого не можем уберечь.

Великодушный мир добра:

ни надышаться, ни напиться...

В каком Нигде ещё приснится

твои звезда, трава и птица

и в сон растущая гора?

июль 1979

Август и...

А я — ни слова о тебе, —

зато стократ прославлен теми...

Снуют редеющие тени

на солнечной твоей тропе.

Уже пустеют хоры крон,

на ветке плод свисает грузно.

Земле, доверчиво и грустно,

дарит сиянья небосклон.

Трущобы спящих облаков,

свет, рано уходящий в запад,

и наносящий раны запах

роскошно вянущих цветов...

А я — ни слова о тебе,

за то, что ты мне душу нежишь,

что утешенье — не надежда,

что замиранье — а не бег.

Мне внятен голос февраля

сквозь медный звон

листвы изжитой,

где вьюги каждая снежинка,

кристаллами снегов пыля,

в полнеба радуги вздувает

и, оседая тучей искр,

в весну рождающийся диск

дробит на тысячи названий.

И каждый шаг его в весну —

не утешенье — но надежда.

Он зол, и молод, и мятежен,

и сроду не подвластен сну.

Но совесть мне воспеть велит

птиц уходящих вереницы

и затуманенные лица

твоих садов —

твоих молитв?

20.8.79

* * *

Ирине Х.

Я твердо верю в заживленье ран,

в забвенье мудрое,

не ставшее изменой.

Уходит жизнь,

чтоб выйти вновь на сцену:

тиран ушёл —

да здравствует тиран!

Из чёрной двери

снова в свет и новь,

на жёсткий ветер,

на волну людскую.

И улыбнуться, всё ещё тоскуя...

Любовь ушла —

да здравствует любовь!

август 1979

* * *

Мой враг погиб...

В гордыне городов,

среди жилого камня стен холодных

он был одним из множества углов —

необходимой гранью обихода.

В сонливой спешке,

в стыдной болтовне,

средь неизбежной боли от ушибов

была его улыбка, как ошибка, —

подарком, предназначенным не мне.

Как сеет враг дурные семена,

вокруг меня он сеял разобщенье,

и слёзы лил, и требовал прощенья,

пороча дорогие имена.

Чтоб осудить,

чтобы вернее сбыть,

сбыть с рук своих на волю одичанья,

с пристрастием злопамятства

следить,

к какому унесёт меня причалу.

Он клялся кровью, хлебом и водой,

и прошлыми и будущими днями,

что покарает жизнь меня бедой,

что неспроста решился он меж нами

связь обрубить,

чтоб намертво забыть,

изъять из памяти,

из жизни, из призванья,

забыть любви значенье и названье...

Мой враг — погиб...

Кого теперь любить?!

Джоконда

Говорят,

что он в неё влюблён.

Чем ещё возможно объяснить,

то, что все дела забросил он,

чтобы ускользающую нить

в сердце рядом с солнцем уместить?

Без Неё

ни чувствовать, ни жить.

Но чуть свет вставать

и к Ней спешить.

Чтоб в Неё глядеть

и сторожить,

и других, “не знающих”, смешить.

Чисто выбрит, в тёмное одет,

он Её слуга, Её адепт.

Он пророк Её и менестрель.

Он, Её придумав, сотни лет

звал Мечту из космоса морей,

из глухонемых монастырей.

И призвал из небыли на свет:

рта Её глухие уголки,

теневой улыбки завитки.

И влюблённой яростью зажжён,

беззащитен и вооружён.

Он стоит у края полотна,

где бесстрастно царствует Она...

Мимо толпы пёстрые текут —

знатоки, поэты, торгаши —

смехом распинают и секут,

и снимают патину с души.

Говорят,

что он в Неё влюблён...

Ночь проходит — не приходит сон.

Утро встало. Только из окна

смотрит в солнце,

а оно — Она!..

Вот уже и дети подросли,

и быльём дороги поросли.

Кто-то песню бойкую сложил,

что, мол, вот, чудак на свете

жил:

столпником стоял у полотна,

на котором женщина была

и не хороша и не полна...

Только для него она — Она.

Догадаться не могли никак.

На могиле кто-то написал:

“Умер от чудной любви, бедняк.

А кого любил — и сам не знал”.

Река Ольховка

Как странно мне смотреть в тебя,

река горы, река измены,

и, сердце лютостью скрепя,

себя подставить брызгам пены.

Свободы длинная вода,

клочками рвущаяся в небо,

вода — тоска, вода — беда —

о, на постой свернуться где бы

клубком змеиным серебра

и отдохнуть, и отоспаться,

стать постоянством, и остаться

рекой покоя и добра...

Но — не проси,

на всё — судьба:

твоя изменчивость невинна,

той невиновностью раба,

что в бег направлен властелином.

Нет, нет, тебя я не кляну,

хоть ты с разбега в ночь умчала

любви несбывшейся начало

и у пустынного причала

меня оставила одну.

8.9.79

Баллада о потере

На перегоне двадцатого века

я не могу отыскать человека.

Как он далёк от меня, как далёк!

Кто он? Какой его ветер увлёк?

Рельс бумеранг

не вернёт ли обратно

то, что не сбывшись

ушло безвозвратно?

Кручи и глади, свитки дорог,

тюрем и кладбищ вечный острог,

выбросьте мне из игры круговой

злую живую душу его!

В городе дальнем живёт он давно.

Жёлтое где-то маячит окно.

Кто-то с ним рядом сидит за столом.

Кто-то с ним реку гладит веслом...

След, ускользая, в пропасть ведёт —

ревность ли, зависть —

кто разберёт.

Всюду загадки, одни лишь загадки...

В красную воду смотрю на закате.

Жду среди зимних глубоких ночей.

Жду под дождями,

под злобой лучей.

Ветки ломаю. Звёзды топчу.

Нежностью маюсь. Чуда хочу.

В грешной молитве

слагаю поклоны: —

Жди меня, жди! —

шепчет голос бессонный. —

Жди меня, жди на безвестном пути.

То, что теряют, можно найти... —

Грай балаганный. Лоск мостовых.

Бег ураганный улиц слепых.

Времени тренье. Заводи сна.

Ветер сирени. Запах вина.

Ветки без листьев пахнут зимой:

тысяча истин, кроме одной.

На перегоне двадцатого века

возле дверей моих бродит калека.

Стар или молод, волосом бел.

То ли клеймо он, то ли пробел.

Глаз его просинь — холод и лёд,

Хлеба не просит. Чуда не ждёт...

Двери закрыла. Знаю. Молчу.

Память зарыла. Знать не хочу.

Началось болью — кончилось былью,

Позднею горькой сухою полынью.

Старая заметь стёрта судьбой.

Новая память. Новая боль.

Дюны

Белый день

и чистый щебет птиц,

белый мол

и моря шум ритмичный,

трепет оживающих страниц —

труд любви, не ставшею привычкой.

Ветер, пена, крылья, облака,

зыбкий перекат летучей дюны,

чудом удлинённая строка —

(строки строф —

чуть тронутые струны).

Ветер, пена, крылья, облака

возникают, дышат, умирают,

всё, к чему мы сердцем приникаем,

всё, что оставляем на века...

На века? Когда бы так —

навеки!

Длинная певучая вода:

без руля, без паруса, без вести —

всё, без повторенья, без следа.

Горький мой,

сладчайший верный труд

оставляю, не прошу отсрочки.

Белой тенью реют на ветру,

в звёздных чащах

собранные строчки.

Чья-то милосердная рука

нежно разлучает душу с телом...

Вечное блужданье дюны белой —

Ветер, пена, крылья, облака.

Паланга, 1979

* * *

Скольженье по звёздам,

шаги по Земле —

Ах, всё это было в далёком начале,

когда нашу жизнь

не делили на части,

не веря в конец

и не ведая лет.

Сквозь тучу беды,

как игла проскользали

к спокойному свету, щадившему нас.

Ах, всё это было в далёком начале,

когда мы в любовных руках

закричали

в ни с чем не сравнимый трагический час.

Тогда мы не знали,

что взяты силками,

и воздух был ласковым,

как молоко,

и пахли тогда небеса васильками,

и звёзды спускались с небес

мотыльками

к сугробам простынным

светло и легко.

От первого мига и первого шага

на душу по ангелу было дано:

вздуваясь,

как радуги мыльного шара,

витали они над младенческим сном.

Мы с ними играли

от взрослых секретно

в ловитки и в прятки,

а в праздничный день,

наверно, они нам дарили конфеты,

хлопушки и звёзды

и прятались в тень...

Но время вошло в нас

незримо, нежданно,

мы бремя его ощутили в себе,

и всё, что единственно

и первозданно,

затмилось надолго.

Мы жили в толпе

себе неподобных, по небу тоскуя,

но час наступил — мы забыли его,

и словно во сне, на дорогу другую

мы вышли, утратив навек Божество...

* * *

По эту сторону — откос:

здесь свет с тенями смешан,

иссечен чернью свет берёз

в греховности безгрешных.

И лес берёз и лес осин —

весь мир

лишь плач и песня,

и разность душ и древесин

поистине совместна.

Так тяготеет к свету мрак,

так ночь впадает в утро:

союз тот явственно двояк

и близость — безрассудна...

Летишь ко мне —

лечу к тебе...

Свет? Мрак? —

Не разберёмся.

Молчат осины, оробев.

Таясь, молчат берёзы.

Укрывшись в свет,

смолчала тень,

и вопрошанья тщетны.

А Свод себя

и тем — и тем

раздаривает щедро.

22.9.79

Поэт

Л.М.

Вечностью — или вещностью

в мире сём одарён?..

То ли апрель мерещится,

то ли пахнёт сентябрём.

Осень глядит подснежником,

красной рябиной — весна...

Выпьем — за грешников:

Муза, налей вина!

Хочется ли — не хочется,

выкини в белый свет

тихого одиночества

жаркий молитвенный бред.

Умниками охаянный,

пойдёт, головы не клоня,

злобой клыкастой Каина

правильных мира кляня.

А нынче — смиренный вид.

А нынче — над свежей тетрадью

задумчив, приглажен, умыт

и — “Не мешай, Бога ради!”.

Стихотворенье встаёт

стеблем, в стужу растущим:

Хлеб, от века насущный,

в ладонь его Небо кладёт.

Виновник, разносчик клевет,

исконный татарин родины,

Господа Бога юродивый,

соавтор Его —

Поэт.

26.9.79

* * *

В.Б.

Когда поругана — молчу.

Но похвала твоя несносна,

она несоразмерна с ростом

моих неправедных причуд.

Хвалою ложной не греши,

не причисляй к святых синклиту,

уж лучше сотвори молитву

за непокой моей души.

Георгины

Нет большей свежести,

чем эта,

на сочной плотности стеблей:

в конце оплаканного лета

нет утешения полней.

Охапка радужной прохлады

и запах — а не аромат,

оплот стареющего сада

взамен слабеющих армад.

Перенасыщенные силой,

в своей открытости простой,

они приподняты над хилой,

развоплощённой красотой.

Садовник смотрит деловито,

ведя оценки без прикрас,

прокуренный и дальновидный

сквозь дым цигарки щуря глаз.

Подарок

В.К.

Лёгкой кисти

сдержанным росчерком

скупость дней сведена на нет...

Свет гвоздики

и тень колокольчиков,

двух ромашек золотоснег.

Только кисти влюблённой взмах,

и такое богатство в малости.

Сколько точности

в тонком замысле,

и как мало нужды в словах.

Ореолы цветов не смеркнут,

не состарятся, не сгорят,

потому что — вошли в бессмертие —

в расколдованный детством сад.

14.10.79

* * *

Удача остаётся с нами,

пока вольготно за окном

колышется седое пламя

полыни горьким серебром.

Пока поют скрипично двери

и не заржавели замки,

пока даруют нам доверье

земляне — наши земляки.

Не потеряет аромата

ни хлеб, ни стих,

ни этот дом —

хоть яствами и не богатый —

но будет истинно крылата

беседа за ночным столом.

И пусть напротив незнакомо

насторожилась окон мгла

холодного большого дома

за тёмной магией стекла.

2.12.79

Моя сосна

Где растёшь, моя сосна?

На пригорке? На поляне?..

Солнце сквозь туман проглянет,

моего не тронув сна...

Где младенец, день от дня,

подрастающий со мною?

Где — стареющий со мною

гость, стоящий за спиною,

поджидающий меня?

Не спеши, моя сестра,

мне постелью становиться:

нам с тобой соединиться

в сне последнем — не пора.

Как мне близок запах твой,

запах ласковый и сонный,

ствол от века непоклонный

под краснеющей скалой.

И пока большого сна

тёмный срок не грянул громом,

будь мне кроной, а не гробом,

горной родины сосна.

4.12.79

Яблони

Две яблони в саду моём росли,

под сводом чёрным

и под сводом синим:

Новорождённость нежная

и сила

над вековым терпением земли.

Когда же снег

лёг январём на крыши,

когда кусты и травы полегли,

ствол старой яблони

привычно выжил,

ствол молодой —

склонился до земли.

И этой так метелица пропела:

“Не унывай, держись —

твой гибок ствол.

Придёт апрель:

в цветах розово-белых

твоё укоренится торжество...

Тогда, как ты, —

метель другой сказала, —

на день расцвета не имей надежд.

Не станет никогда конец началом,

как мыслью этой ты себя не тешь”. —

Но вырос свет

и небосвод раздвинул.

Природа дрогнула

и брызнул тихий дождь.

Чуть только солнце —

и возникло диво:

всё ожило в надёжный срок —

и что ж?..

На старой яблоне

во множестве букетов

бессчётных лепестков

раскрылась жизнь.

А у другой —

три мотыльковых света —

три обещанья медленно зажглись.

4.12.79

Расплата

Не уйти от праведной расплаты —

Для неё все пытки хороши.

Не зарыться в глубь души разъятой,

Рассечённой злом — на две души.

Только те враждующие души

Вряд ли были слитною душой:

Кто бы мог такую связь разрушить,

Распахать кровавою межой?

Дверь — открыта. Но уйти из ада,

Заплутать в глухом клубке дорог?..

Надо — жить.

Не вспоминать. Не падать...

Если только не уронит Бог.

5.12.79

Совесть

Она идёт от тайной давности

основ младенческого сна,

чтоб стать для нас

обычной данностью,

созрев в глубинах естества.

Какая странность в нас заложена,

как много стоят честь и долг,

когда одно лишь слово ложное

осудит в нас живущий Бог?

И как чудесно согласовано,

что в неразборчивый наш век

нам Совестью самой даровано

простое имя — Человек.

7.12.79

Память

Валерию

Я понимаю,

это — ненадолго:

иссякнет горечь непрощённых слов.

И всё-таки колючая иголка,

блуждая в теле, подстрекает зло.

Пусть много раз ещё

взметнётся пламя —

но разве это всё имеет вес?

Ведь, как всегда,

его отторгнет память...

И лишь слова,

которым нет названья,

чуть слышные,

запомнятся навек.

10.12.79

* * *

Б.О.

Окуджава,

я давно люблю Вас...

Открываю небо —

сколько звёзд!

Глаз моих не отведу, любуясь,

в небо упаду,

как под откос.

Окуджава,

жаворонок грустный —

звуками струна напряжена:

вслед за нею зреет хор стоустый,

лучевая зреет тишина.

Откровенной или сокровенной

так неброско светятся черты

просто скажем — необыкновенной,

ранящей вселенской доброты.

Ранящей?.. Нет, это не ошибка:

в наш не слишком-то гуманный век,

доброта у мира — на отшибе,

и порой становится улыбка

кровью, бьющей из открытых вен...

Кто же позавидует гитаре

и усмешке ласковой твоей,

если песней недругов одарит

дымных комнат пленный чародей?

Плыть над веком

маленькой гитаре.

Плыть над веткой, как плывет луна...

Ливнем полоснёт? Грозой ударит? —

Только песню это — не состарит:

оживёт

и запоёт струна.

11.12.79

Гость

Антоше

Чуть утро над Землёю занялось,

чуть свет, чуть звук —

а он уже плутает,

пришедший издалёка милый гость.

Его неудержимо привлекает

и звучный дождь,

ворвавшийся в окно,

и тонкий луч,

сквозь облако летящий,

и камень у реки,

таинственно молчащий,

и рельсовой дороги полотно.

Он входит в звёзды,

как в знакомый лес.

Он смотрит в лица, словно узнавая

черты ему как будто близких мест.

Но он не в силах вспомнить

их названья.

Он не остыл ещё от страшного пути,

из бездны в бездну

переход свершивши.

И в нашем многошумном бытии

он, может быть, пытается найти

намёк прощальной песни,

еле слышный...

Но мудрствовать довольно!

С нами Гость.

Вот он уже раскрыл свою тетрадку,

и светом дня

просвеченный насквозь,

он пишет, пишет буквы,

вкривь и вкось.

Он улыбается. Он жив.

Он — знает правду.

1977-79

* * *

Маше

Девочка, Романушка,

Ромашка!

Васильков медвяная пыльца —

благодать земная нараспашку:

поле, поле, поле без конца.

Платьице — просторная одежка

обнимает худенькую грудь.

Девочка, Романушка, Алёнушка,

ты куда, травинка, держишь путь?

Что ты прячешь

в ладушках-ладонях?

Протяни их к солнцу,

приоткрой.

Ветерок сокровище не тронет —

он другою увлечён игрой...

Уронила, потеряла ключик —

или кто присвоил невзначай? —

Можно ль поменять

любовь на случай?..

А с чего начать?

С чего начать?

Как поверить, что была обманна

эта встреча первая с судьбой?

Срок пройдёт

иль десять сроков канет —

только бы — любимый —

не любой...

И в твоём неженственном наряде

женственности облик так хорош! —

Знаю, что найдёшь —

то потеряешь:

А что потеряешь —

всё найдёшь.

Предсказаньем сна благословенным

обниму — как вижу —

всю тебя,

в цельности твоей самозабвенной,

на пылинки быта не дробя.

14.12.79

* * *

Чем пахнет наше небо,

богатое дождём? —

Наверно, льном и хлебом,

пришедшими в наш дом. —

А чем, скажите, пахнет

свет утреннего дня? —

Подсиненной рубахой —

точь-в-точь — цветами льна.

А жаркий полдень лета,

где двери — нараспах? —

Теплом живого хлеба

на свадебных пирах.

Мы знаем, до рассвета,

пока весь город слеп,

уже восходит где-то

новорождённый хлеб...

Застолье хлебосольства —

обычай, как обряд: —

Особенное свойство

России, — говорят...

Когда чумой свирепой

по миру шла война,

паёк суровый хлеба

вкушала вся Страна.

Вкушала, как причастье,

тяжёлый хлеб войны.

И это было счастьем

отпущенной вины...

Да, изменилось время:

упало солнце в тень.

Секрет ли был утерян,

иль пекари не те?

Хлеб нынешнего века

недаром приуныл.

Какую тайну, пекарь,

от нас ты утаил?

Уже не сводом синим,

не пашней добрых лет —

хлеб пахнет магазином.

А льна — и вовсе нет.

Истекший от кудели,

ничем не посрамлён,

одеждой и постелью

был русый русский лён.

Он был прохладней в зное

текучего ручья,

отрадною волною,

спадающей с плеча.

Кто, русский, где б он не был,

в родное не влюблён?..

..............................

Россия льна и хлеба,

где хлеб твой?

Где твой лён?

22.12.79

* * *

Какое чудо эта грусть —

печать нетварного предела,

что тенью укрывает тело

и тишиною полнит грудь.

Ни словом тронуть не берусь,

ни песнопеньем, ни рыданьем...

Молчу: “Не уходи, страданье!” —

И слышу тихое:

“Вернусь!”

1980

Река

Она качает город

с домами и огнями,

и пряжу золотую спускает с веретён.

Распущенные нити юлят под фонарями

и образы сплетают

из тысячи имён.

А вечер фиолетов,

и розов, и оранжев,

и спицы звёзд ломает

капризная река:

она швыряет город

в неукротимом раже...

Прощай!

Мираж отброшен,

и вот уж — далека,

она колышет невод,

уже чреватый грузом,

покорная от века заботам рыбака.

Но вот, меняя ритм свой,

расходится на русла,

и — дальше, вольным ходом,

светла и широка...

Река моя, стихия,

лукавая водица,

не копишь ты привычки

на долгую любовь.

Ну дай хоть наглядеться,

когда нельзя напиться

одной и той же песней,

пропетою тобой.

И нет в тебе печали,

и нет воспоминанья,

как нет дурного счастья

обратного пути.

Ведь как тебя ни мучим,

и как ни величаем,

в одну и ту же воду

два раза не войти.

4.2.80

* * *

Боль зари — упругий луч,

не буди меня, не мучь.

Дай доспать моей тоске

на сиротском волоске!

Этот волосок — мой сон:

сон непрочный,

неурочный,

только он

мне дороже

снов роскошных,

без тревог,

снов храпящих,

на-стоя-щих!

Видит Бог,

снов таких я не видала и во сне.

Потому-то и вишу на волоске.

11.3.80

Февральские сны

Всё февралём заволокло,

всё вьюга замела.

Ветла стучит в моё окно,

как дым, белым-бела.

Поклон, поклон, ещё поклон —

челом мне ветки бьют. —

Ты просишься в моё тепло,

в мой бережный уют?

В мой обжитой немудрый быт,

где только тень и свет...

Ну что ж, пожалуй, так и быть —

тебе отказа нет.

Противясь ветру, распахну

тугую дверь: — Войди!..

Постой, я снег с тебя стряхну,

с волос твоих, с груди.

Мне в одиночестве моём

так холодно жилось.

Войди, укрась собою дом,

войди нежданный гость!..

Она стоит, ещё дрожа,

не веруя в тепло.

Её слепит очажный жар,

и с веток натекло

от талых хлопьев озерцо,

и капают с ресниц

дождинки снега на лицо,

на сухость половиц...

Порхают радуги легко

над позднею свечой.

Ещё до света далеко,

в тени запел сверчок.

Смотрю на гостью:

что-то в ней

так изменилось, вдруг.

Среди порхающих теней

стоит ни враг, ни друг...

За дверью — вьюга, лютый зверь,

и ветер-душегуб.

Вот он, свистя, ворвался в дверь —

вся комната в снегу.

Но — всё исчезло. Гостьи след

простыл... Всё было сном.

И я одна в моём тепле,

в моём раю глухом.

Постель моя раскалена

бессонницей ночной...

Всё мимо, всё. И нету сна,

и всё, что есть, — ничто.

Клубиться будет до утра —

чем дальше, тем сильней,

подушки перистый буран

над головой моей.

А за окном стоит ветла

в морозных кружевах,

и вот — была, как не была.

Что — сны? Всё тлен и прах!

А с неба, словно белый дым,

на кровли сходит снег.

И мнится мне, укрыть бы им

мой непрощённый грех.

Что за грехи? Грехи не те.

Их нет. Всё прощено...

И перьев тёплая метель

стихает под щекой.

Зима

Всё осияв,

раздвинула пространства,

сменяя

летних праздников убранство

на чистый свет снежинки вырезной,

преувеличив ею лик дневной.

Какой красой сияет форма влаги,

отграненная стружками зимы!

Подобий нет. Таинственные знаки,

как ни хотим, не разгадаем мы.

март 80

Доброта

Нелюдимая пора...

В темноту несутся фары:

Поздней ночью вдоль бульвара

Едет бравый генерал.

Генерал не слишком стар —

Не дорос лицом до чина,

Но, однако, “чином” стал,

И на это есть причины.

Только хвастать не охоч

О делах военной были...

Хороша в столице ночь:

Брызнул дождик светлой пылью.

Генеральские глаза

Смотрят пристально и строго.

Что ж, дорога как дорога,

Никого... И вдруг — тревога,

Застонали тормоза.

Сверхавральный поворот,

Оттого, что с перекрёстка,

Толстый, в серую полоску

На дорогу вышел... кот.

И припав к земле ничком,

От машины на три пяди,

Замер зверь, на фары глядя

Фосфорическим зрачком...

Генерал был юн и смел:

Он в боях не ведал страха

И ни разу не дал маху,

А вот нынче — оробел...

Здесь, читатель, улыбнись —

Кот — ни с места, что тут скажешь?

Генерал воскликнул: “На-те ж!”

И раскрывши дверцу настежь,

Раздражённо крикнул: “Брысь!”

Кот взбодрился и удрал,

Не сказав “спасибо” даже.

Генерал поехал дальше,

Скорость должную набрав.

“Ну и что? К чему ведёт

Эта небылица в лицах?

В чём мораль твоя гнездится,

Если гвоздь сюжета кот?”

Так спросил меня знакомый,

Мой ровесник, давний друг,

Давний спорщик, в ком исконно

Жил противоречья дух.

И поскольку был он в раже,

Я сказала: “Не сердись!

”Гвоздь сюжета" здесь не важен,

Кот не важен — важен смысл...

Пусть о нём тебе расскажет

Генерал, сказавший “Брысь!”

Прозрачность

Тишиною очищены камни домов.

В освежённой пыли

на уставших дорогах

проступила душа, затаившая молвь,

и молитвенно к свету взывала: —

“Потрогай!” —

Всё внимало всему на заре чистоты.

Нежность мира касалась

всего, что дышало,

и вздувала невидимые мосты

и на хрупких телах

Мирозданье держала.

март 1980

Церковь

Её непышные врата

на всю Вселенную раскрыты,

нет Ей ни страха, ни обиды,

и нет Ей зла, и нет врага.

Её уклад и прям и прост.

Она наполнена сердцами,

как гнёзда вешние птенцами,

что просятся летать до звёзд.

Она подобна кораблю,

тиха средь грохота прибоя.

Сияя стигмами пробоин,

на всё ответствует “Люблю!”

Она шатёр надежный свой

раскинула над миром праздным,

восстав, как солнце, в ризе красной

над воскресающей Москвой.

25.3.80

Зимний тополь

Когда подняв безлиственные ветки

он принимает бурю, не клонясь,

и словно что-то позабыв навеки,

с самим собой утрачивает связь,

он бедствует печально и спокойно,

один, среди природы тяжких дрём,

как брошенная на смерть

колокольня

над одичалым гулким пустырем.

И лишь в пургу неразличимо стонет

и горько терпит, уронив листву,

как терпят только тополя и кони,

и часовые на ночном посту.

22.5.80

Тишина

Ты пришёл, как весна,

Ты сбылся, как поверье.

Проявляясь

в неясном рассвете души

то движеньем одежд,

словно медленный ветер,

то касаньем руки,

возвращающем жизнь.

Стебли маленьких тел

и немые кристаллы,

злобы долгих дождей

и упорство пород,

всё сменило пароль,

разделенья не стало,

всё, что с верой цвело,

что с надеждой искало,

очертанием стало лица Твоего.

Как склонённые травы

глухими ночами

свет обещанный дня прозревают

сквозь тень,

станем святы,

Тебя молчаливо встречая,

в каждой боли

живого Тебя различая,

в каждом вздохе

Твоих неспасённых детей.

Станем чутки и немы,

доверясь весне,

как легчайшая плоть

тополиного пуха:

ведь порою

одно обострение слуха

нас, шумливых, приводит

к большой Тишине.

26.5.80

Изгнание из рая

Сидели молча, не соединяя

ни рук, ни губ, ни вспугнутых сердец.

Мы были нынче изгнаны из рая:

познавши всё, приблизили конец.

И это было отдыхом и болью,

и был огромен неподвижный час,

а мы — лицом к лицу

перед любовью,

не размыкали ослеплённых глаз.

Вселенная плыла темным-темна.

И ангелы конфузливо примолкли.

И лишь мерцали матовые стёкла,

а за ночным окном рябина мокла

и сумрачно сияла тишина.

17.6.80

Стая

Из подручных Мастера благого —

малый крестик на Его канве —

я в ладони принимаю Слово,

голубем летящее ко мне.

И единым, истовым движеньем,

заплетясь душой в певучий круг,

вызываю ждущий выраженья,

тайно образующийся звук.

Бережно ощупываю тайну,

припадаю сердцем к бытию —

и внезапный шум летящей стаи

в радостном испуге узнаю.

Стрелы, стрелы, стрелы,

стрелы птиц

брошены в полёт с высокой кроны:

ливень света льётся с небосклона

на пустынный свет моих страниц.

29.6.80

Лучи и трубачи

Глядите!

На крышах трубят трубачи —

видно, недаром.

А над звездою стоят лучи

белым пожаром.

Их тишина светит в ночи

над глобусом старым.

Нет, право же,

даром трубят трубачи,

впрочем... не даром.

Ясно, не даром... только молчи,

губы сжимая.

Сыплются с неба молча лучи,

гулы сжигая.

В спящие души входят огни,

входят, как люди,

просто наверно затем, что они

любят их. Любят.

А вы, что трубите

и днём и в ночи,

люди вам — любы?..

Смолкли на десять минут трубачи,

свесивши трубы.

* * *

Неверие невежд —

моя надежда.

И вера мудрецов —

звезда моя.

Ужели выше “истина” невежды

и нету мудрости в законе Бытия?

Но — мудр Закон.

Пока горят созвездья

над головой,

пока у ног — цветы,

к нам

добрые с небес приходят вести,

о том, что в мире нету пустоты.

И нет конца,

как нету и начала:

замкнулась вечность

золотым кольцом.

Вся жизнь лежит

за нашими плечами,

но, зарождаясь новыми лучами,

само Бессмертье

смотрит нам в лицо.

1981

* * *

Валерию

Голубушка, лошадь, лошадушка!

Простор ветровой нараспах...

Ах, всё это тихие шалости —

мечты в мимолетных стихах.

Отвязана, в срок расколдована,

на волю к цветущим морям

летишь через рвы и колдобины,

над твердью крылато паря.

Мерцанием тайны неведомым

слепит нам глаза впереди,

и кто-то ведёт нас над бедами

на долгом счастливом пути,

где нами без поиска добыта

тайнинка дороги земной,

где всё, от травинки до облака,

струится, дыша новизной.

Песнь ангела тихо касается

встающих из марева пен.

Лошадушка, лошадь, красавица,

весь мир, словно ангел, запел.

Деревья и травы пахучие

спешат на свиданье с тобой,

туманы всплывают над кручами,

как медленный дым голубой.

Неси меня в тайное, новое,

покуда мой свет не погас...

Лошадушка, лошадь лиловая,

мой нежный, мой кроткий Пегас!

1.1.81

Галатея

Он звал её в свой тесный дом,

презрев закон пропорций,

чтобы вместить в единый вдох

несоразмерность солнца.

И робость отряхнувши с рук,

влюблённый вор, искатель,

затеял дерзкую игру,

и, словно в тело скальпель,

нацелясь в стылое нутро

железного квебрахо,

он всей своею плотью врос,

чтоб вырвать мысль из рабства.

Её, живущую давно

в его ладонях жарких,

в тоскующем уме его,

в его сомненьях жалких...

Сорвать кору, раздеть, разъять,

схватить Мечту за локти,

смертельный делая изъян

в живой связи волокон.

Терял и находил исток,

и вновь терял, и снова

сшибало щепы долото

в ликующем ознобе.

И за пластом теряя пласт,

приоткрывалась тайна,

то бровью заострённых глаз,

то поворотом стана.

Он глубже руки погружал

в разливы волн древесных...

И как задымленный пожар,

вилась волос завеса.

И предрешённостью конца,

нежданною уликой,

в незавершённости лица

забрезжила улыбка...

1972-1981

Без тебя

Валерию

Сошла дневная маята,

и душу в сон уводит детство.

И не было б вернее средства

тебя забыть,

но — всё не так.

Не так восходит солнца диск,

не так расставлены созвездья:

не там, не так смеялось детство —

мне нынче голос этот дик.

Сгорела поздняя звезда,

разрушен камень базилики.

Тобой оставленные лики

глядят со стен,

но вот беда:

без глаз твоих, без их улыбки

моя вселенная пуста.

4.8.81

* * *

Валерию

Тогда у моря,

а теперь — у неба

просила: — Дай мне о любимом весть!

Один листок бумаги,

на потребу

моей тоске, ты на ладони взвесь;

как лёгок он, как мал,

но в нём — спасенье,

мне без него не жить и не дышать.

Он воздух мой, мой день,

моё веселье,

моя защита и моя душа...

Любимый пишет

с гневною усмешкой:

письмо пробило путь

сквозь тьму и свет...

О, наконец!

Теперь, рука, не мешкай,

пиши, пиши восторженный ответ!

А ныне — насыщай зенит молитвой:

быть может, и оттуда весть придёт,

в небесный сад откроется калитка:

тот, кто ушёл, вновь будет обретён.

Он выйдет не спеша,

почти что прежний,

под ним клубится белая трава,

над ним горит

цвет радуги нездешний

и реют небывалые слова: —

Я море пережил и в небо вышел,

пространства новые

передо мной цветут.

Я пережил себя, я снова выжил,

вобрав в себя тепло земных минут.

Не надо слёз,

тоске здесь нету места,

здесь нету времени

и нет земных преград.

Мы вновь себя найдём,

мы будем вместе,

чтоб снова повторить наш дом и сад.

5.8.81

Будет!

Валерию

Не прощаюсь, не сетую:

верю, плачу и жду.

Там, за тьмой, горы света

тихо в вечность растут.

Там, где тысячелетья

превращаются в час,

раскрывает соцветья

радость, ждущая нас.

Будет ветер сирени,

моря дымный прибой,

будет вечер весенний,

от зари — золотой.

Будет час разговоров —

и века тишины...

Это будет не скоро.

А пока — только сны.

Чью-то праздность встречая,

на вопрос промолчу,

только круг безначальный

на песке прочерчу.

* * *

День веселит,

зато пугает ночь,

в ней мыслью легковесной

не согреться;

и хоть тоске нельзя

ничем помочь,

я всё-таки

с несокрушимым сердцем

послушно засыпаю,

как дитя,

утешена смиренною надеждой

на то,

что с новым пробужденьем дня,

с побудкой первой птицы

встану я,

всё помнящей, всё узнающей,

здешней.

Миф о Первой Песне

(Ева)

Плач её звенел,

как лёгкий дождь,

как прозрачных листьев колыханье.

Плач звенел,

он был на смех похож,

и прерывист, как любви дыханье.

Но сверкнув причудливым лучом,

в звуке, просветлённом изначально,

превышая звоны птиц и пчёл,

проступило новое Звучанье...

Человек молчал.

Он слушал сон,

радость обретя взамен на ярость: —

Повтори! — бледнея, крикнул он. —

Повтори! —

но Женщина — смеялась...

Так собою предваряя миф,

Песнь пришла в жестокий час расплаты,

В этот миг до тла испепелив

все обиды, страхи и утраты.

И приняв восторженную боль,

но ещё не распознав звучанья,

Человек угадывал любовь

в тайной красоте её зачатья...

Солнце поднималось не спеша,

скорбная земля звала к работе.

Но как-будто новая душа

в мир пришла на жёстком развороте.

август-сентябрь 1981

1982

* * *

Валерию

Как долго дома не было тебя...

В заносах звёздных

затерялся поезд,

и это значит:

жизнь с тобою порознь —

одна из форм иного бытия,

в котором мы с тобой

нерасторжимы.

Закрой глаза — и ты увидишь Явь.

Какая полнота! Как всё живое живо

на вечных стенах твоего жилья,

в твоём саду,

в твоём раю счастливом,

где нет различий между “Ты” и “Я”.

24.2.82

* * *

“...Но любовь из них — больше.”

Ап. Павел, Послание к коринфянам

Господи, ужели суждено

умереть? — Я в смерть мою

не верю.

То, что в свет любовью рождено,

не развеет Время.

Господи, ужели не во сне

постарею? —

Полно, я не верю.

Пусть ноябрь,

а я живу в апреле:

я в подснежник верю,

а не в снег.

Ну а если — что поделать с ней! —

станет голова, как тополь снежный,

отвернутся вера и надежда?..

Не надену тёмную одежду!

Ведь со мной Любовь —

Она сильней.

26.2.82

Глухому музыканту

Как Музыка долго искала

по свету твою глухоту —

сквозь россыпи звёздного шквала

легко ли приметить звезду?

Природа не терпит ущерба,

в ней множествам нету числа:

но можно ль услышать сквозь щебет

глухое молчанье орла?..

О рампа,

о шум многолюдья!

Найдётся ли в мире душа,

сказавшая: Верую! Будет! —

неверящих крики глуша?

— В которые веки! Ошибка! —

Ужель воскресенья ждала?..

Но чудо уже совершилось,

сжигая безверье дотла.

Грозы многошумные реки —

взрывающий ветхость поток,

он в недрах пустынных и древних

весеннюю песню зажёг...

О Музыка — синие стрелы

в созвездья нацеленных трав.

О Музыка — юность и зрелость,

могучая поступь октав!

Мелодий неспетых кануны,

блаженный пробел немоты.

О Музыка — голос и струны,

в них всё, что не сказано, — Ты.

14.3.82

Новорождение

Валерию

Со мной живет твоё Отсутствие —

пустой двойник или фантом ? —

Но, может быть, Оно отступится,

когда друзья придут в наш дом?

Нет, нет — не принято условие

и нет вопроса на ответ,

и всё, что есть, — есть послесловие,

с одним огромным знаком “НЕТ!”...

Уйти бы в те пределы свежести,

где камни скал в морском огне,

где воздух вешней неизбежности

звенит в распахнутом окне.

И брезжит смуглыми рассветами,

качая ветер над водой,

кустарник дымно-фиолетовый,

от соли — солнечно седой.

Я знаю, чудо уготовано —

пусть чудо будет только сном —

когда войдёшь сквозь тень

раскованно

в наш просветлённый мартом дом.

И веруя в освобождение

от непомерной пустоты,

жизнь отпущу в новорождение,

где пробужденьем будешь ты.

3.3.82

Прямая линия

Прямая линия — легка,

когда она — горизонтальна.

А ты попробуй в облака

иль выше, к той вон точке дальней.

Порою нам приятен круг,

ведь замкнутость иным дороже...

А путь к звезде и чужд и глух,

но он — единственно неложен.

25.3.82

* * *

Валерию

Вот и опять

ты наполнил собою жилище,

снова тепло и привычно душе,

и рукам, и глазам...

Только — немного не так:

всё спокойнее, проще и чище

в нашем жилище

наши звучат голоса.

Вся суета, пестрота, маята

безвозвратно исчезли.

Даже и слов нам не нужно

для сбывшейся радости быть...

Если бы только

три слова прощальных звучали бессмертно,

о, если бы

дар этот поздний

в скитаньях души не избыть.

13.5.82

Игра

Трезвонит мир,

как дождь в листве,

Играют травы, ветки, вещи,

Сверкая новизною вещей,

Они несут себя в рассвет.

Они — загадки без разгадок,

Таинственней,

чем звёздный свет,

Но как осмыслен их порядок,

Когда они с тобой в родстве.

Найди единственное слово:

Дом возведи, устрой цветник.

Всё то, что чудом стать готово, —

Твоё подобье, твой двойник.

Люби живое свойство это,

Природы новшеств не страшись:

Исконно в лексику поэта,

Ломая ветхость, входит жизнь,

Со всем от века первородным,

Со всем соделанным людьми,

Со всем родным и чужеродным —

Что от любви, что для любви.

И от Её прикосновенья

Родится тихая игра —

Отрадных мыслей дуновенье

И странных слов возникновенье

На светлом кончике пера.

29.6.82

Ошибка

В который раз с ошибкой обнимусь

и остаюсь у счастья на отшибе.

А утро встанет — снова обманусь

и снова день закончится ошибкой.

Их у меня — что зёрнышек в горсти,

все между пальцев

солнцем просочились.

Оказана мне избранная милость —

ошибок бремя радостно нести.

Какой волшебник в дар её принес,

ошибку, завершённую улыбкой?..

Как в первый снег

поутру за калиткой:

всё чисто, всё светло — и нету слёз.

1967-1982

1983

Сирень

Валерию

Плывут сиреневые дни,

как облака, что ветром вздуты:

не отвратись, не отмени

прощанья краткие минуты.

Начнётся долгий плач дождей —

развоплощенья — превращенья,

не предвещая возвращенья

сиреневых нестойких дней.

Всё — мимо! Сникли паруса —

не в них ли юность счастье ищет? —

И покидая грустный сад,

приходишь в тёмное жилище.

Но в этой смуглой темноте

ты вдруг увидишь новым зреньем

явь торжествующей сирени

на неветшающем холсте.

12.1.83

Последний месяц

Валерию

За дверью Март. Не пропусти.

Замри. Насторожись.

Пора друг друга обрести,

как обретают жизнь.

Апрель за дверью:

полный вдох

всех праздников земных.

Не знают “те”,

один лишь Бог

решает всё за них.

За дверью Май. Прости, прости!..

Шесть бережных шагов.

Седьмой — последний шаг пути,

и — первый в путь веков.

24.3.83

Веруй!

Маленькому саду Валерия
и ему самому

Маленький сад над землёй,

не бойся, терпи, надейся!

Веруй — не станешь золой

в злом обстоянии бедствий.

Если опустится зной —

тенью любви укройся.

Маленький сад над Землёй,

веруй, терпи, не бойся.

Леность мою прости,

горе грехом не числи.

Дай тебе Бог процвести

радостью первых листьев.

Вот уже тихо зажглись

малые светочи вербы.

Жизнь возвращается в жизнь —

веруй!

29.3.83

* * *

Валерию

Под утро входишь в сон,

живой, цветной, как жизнь.

И всё же — невесом.

О чудо, совершись!

На комнатных цветах

оставь свой лёгкий след,

привета тайный знак,

улыбки зыбкий свет.

Я знаю, твой причал

от этих стен далёк:

в конце любых начал

разъединенья рок.

Но если правда в том,

что ангел нам вещал, —

есть в бытии Ином

ключи от всех начал.

Далёкие слова

мне обещают жизнь...

Ты слышишь? Я — жива.

И я приду.

Дождись!

25.4.83

Время... бежит

Н. К.

Зря на время мы грешим.

Поразмыслите и взвесьте:

Это только мы бежим,

а оно — стоит на месте.

Но не мы одни — весь мир,

вся Земля куда-то мчится:

почва, страсть, поминок пир

и молитвенные числа.

Зря на время мы грешим —

Время телу не подсудно.

Суетясь ежесекундно,

тело тленно, тело скудно.

Время ж, — в постоянстве мудром, —

неоглядной мысли ширь.

* * *

Мысль Его пирует в пенье птиц,

в шуме животворного дождя,

в мощи гор, в порхании зарниц,

тех, что светом Землю бороздят.

Я Его не вижу, но — страшусь.

Вещи прошумели — Он молчит.

Падаю в пространство и молюсь,

руки воздевая, словно щит:

“Отведи от взоров пестроту!

Погрузи в молчанье до конца!

Наших душ наполни пустоту

горним светом Твоего лица!

Как она тесна и тяжела,

наша плоть —

наш бездуховный бог...

Сердце плотское — Твои дела.

Сердце тайное — Твоя любовь."

27.5.83

Люблю

Милым друзьям,

без различия возраста,

не доверяясь календарю;

всем — только шёпотом,

а не возгласом,

верное вечное

БЛАГОДАРЮ!

Сон одуванчиков,

силу подснежников,

степь колокольчиков —

благословлю.

Пусть только начерно

мною прочерчено,

но не окончено

слово “ЛЮБЛЮ”.

10.6.83

* * *

Валерию

Поёшь, как птица,

поёшь с утра.

Тебе не спится —

вставать пора!

Крыло сороки,

узор шмеля.

Не звук, не строки —

поёт Земля.

Павлиньи перья,

охряный свет —

к тебе с доверьем,

с тобой в родстве.

Твой сад лучистый,

твой мир цветной

плывёт под кистью

крутой волной.

Ты ей обязан

тем, что ты есть:

хоралы красок

сложились в песнь.

Душе не чужды,

душе легки

твои причуды, —

твои грехи:

на грани риска,

опасный миф.

Ветвь тамариска,

изгиб олив.

Лик синей птицы —

любви лицо.

Дух небылицы,

дурь “мудрецов”.

Как он бессилен,

несуетлив,

лиловый ливень

в тенях олив.

И в том, чем дышит

творенья боль,

дыханья тише

цветёт любовь...

Ты блик лиловый

здесь положи,

и песнь, без слова,

как жизнь, сложи.

12.6.83

* * *

Валерию

Простить?..

За что прощать?

Но если слово

“Прощаю” я должна произнести,

я сотни раз сказать его готова,

но — сотни раз хочу сказать:

“Прости!”.

Когда на свете ночь,

когда не в силах

себя простить, терзаюсь

и не сплю,

любимому не говорю: “Простила!” —

Я больше, чем прощаю, —

я — люблю.

16.6.83

Кружевница

Трава кружевница —

причуда стихий.

Пропела ли птица,

иль спелись стихи?

Вот, борется с ветром,

вот, мчится с грозой,

осыпана светом

воды дождевой.

Благоуханье —

прельщенье пчелы:

как сладко дыханье,

как стебли смелы!

Откуда, откуда,

с какой высоты

неистовством чуда —

на камне цветы?!

Узорные листья,

воздушная плоть...

Ну как не молиться

Тебе, мой Господь?..

Трава кружевница —

подарок стихий.

Пропела ли птица?

Иль спелись стихи?

7.7.83

Песня

Ты откуда, песня, в дом пришла?

Пропою — и вновь уйдёшь в разлуку,

и опять поникнет дух в разруху

и в самосожжение дотла.

Кто тебя придумал, кто облёк

в шумы листьев,

в грозный жизни рокот,

ты — звенящая, как ручеёк,

ты — набатный колокол народа?

Начинаясь с тонкого листа,

ты уходишь в дальние скитанья,

как дитя — нелжива и проста...

До свиданья, песня,

до свиданья!

7.8.83

* * *

Любовь моя

лежит у ног Твоих,

малютка-светлячок,

для глаз едва приметный.

Хвалу Тебе возносит

хор несметный,

а сердца робкий звук

неразличимо тих.

Но Ты его услышь,

Всевидящий, Всезрящий,

Вселюбящий,

возьми в ладонь Свою.

И может быть,

оно забьётся чаще

и запоёт,

как ангелы в раю.

27.12.83

Ромашки

Валерию

У нас — только листья,

трава да кусты...

А нынче, смотрю — и что же!

Ты Сам возжелал посадить цветы

на нашей лохматой лоджии.

Два стебля,

в резных ореолах цветков,

прозрачных, крылатых, легчайших, —

хор маленьких ангелов, из облаков

над улицей нашей летящих.

С ними сражается ветер шальной,

сгибая длинные стебли: —

Кто? Кто посмел на планете больной

кружевце света затеплить?!

Спасибо. Любуюсь.

Влюбляюсь. Люблю.

Хочу быть ромашкой в июне.

Я белое платье себе куплю —

на что мне платье колдуньи!

Звонит в колокольцы юный июнь: —

“Дурёха! Опомнись, дурёха!

Скоро будешь седой, как лунь —

только вздыхай да охай...”

Что же сказать мне ему в ответ,

с его прорицанием тяжким? —

“Знай! Седина моя

будет цвет-в-цвет

летней РОМАШКЕ!”

Старики

Их шеи, словно у детей, тонки,

шажки их коротки, как у младенцев,

но за плечами их восходит Детство,

последним светом серебря виски.

Они порой становятся мишенью

для остряков —

вот старости удел! —

Порою вызывает раздраженье

нерасторопность этих слабых тел.

Они всегда любимыми ранимы,

но и вкушая горький хлеб обид,

опять живут любимцами своими,

не опорочив их, не разлюбив.

Порой улыбка просветлит их лица

и робко ждёт ответа на неё...

Ну что вам стоит,

хмурые счастливцы,

с добром войти в их грустное жильё?

Не жалость им нужна,

но — пониманье.

Они сегодня — завтрашние вы.

Одна судьба у всех, одно страданье

у птиц, и у людей, и у травы.

Во всём живет круговорот повтора:

дитя мужает в юность, не спеша.

Но вот, от зрелости своей

приходит в пору

холодных дней, печальная душа.

Им не унять уже, не пересилить

течения безудержной реки...

И попривыкнув к стуже, согласились

они на скучное прозванье

“СТАРИКИ”.

Природы вечные метаморфозы —

то улыбнётся в срок, то загрустит —

Весна впадает в лето, лето в осыпь.

А при дверях уже зима стоит.

Ну что ж — зима!

Мы знаем с малолетства

куда несёт нас звёздная метель:

зима в весну впадает,

старость — в Детство,

надежд неопалимую купель.

Этюд с натуры

Живёт у меня эфемера —

лёгкая, ломкая, нервная.

Муха, с козявку размером,

повадкам мушиным верная.

Рисует мушенция в воздухе

равнобедренные треугольники,

геометрически острые —

а то ещё пишет нолики.

Как бы твою геометрию

смахнуть мне рукою проворною?..

Резвится, как ласточка в ветре,

неслышная, вёрткая, чёрная.

Муха! Меня поразила ты

игрою своею опасною...

Молчит, молодая, красивая —

Разная!

И подчиняясь магии

равнобедренных треугольников,

на терпеливой бумаге я

вычерчиваю нолики.

1984

Саше в день рождения

Саше Ф.

Смотри! Смотри! —

Опять Весна!

На вербе тихий свет зажёгся.

Теперь не вспомнишь, как от сна

ты в жизнь вошёл

и в плоть облёкся...

Внизу, вверху — кругом Весна:

в твоих глазах,

на тонкой ветке.

Пусть явь тесна, пусть — седина:

Весна нас не предаст вовеки.

Вбегай в Неё,

чуть звук, чуть свет —

вся жизнь спешит тебе навстречу,

лучи и лики человечьи,

и обещанье долгих лет...

А нам с тобой наш юбилей

знакомства, пониманья, дружбы

отпраздновать тем веселей,

что сам Апрель

у нас на службе.

13.4.84

* * *

Е.Т.Беклешовой

Покинем то,

что покидает нас.

Рук не протянем вслед

за уходящим.

За ложный звук,

за похоть наших глаз,

за праздный ум,

к обманам нас манящий,

нас ждёт ущерб...

Но дар бесценный слёз

приносит нам взамен свою усладу.

И ничего нам более не надо.

И чист наш снег.

И в небе — рощи звёзд.

26.4.84

* * *

Валерию

Твой тихий праздник

мы с тобой одни

отпразднуем.

Зажжем огни лампад...

Прости непраздничный —

не праздный —

мой наряд...

Но где ж друзья?

Их — нет.

Ужели им запрет

придти на наше торжество?

И даже лучший друг

придти не смог.

И с нами — никого...

А Бог?!

7.5.84

Бессонница

Соглашаюсь на бессонницу:

ночь домыслю,

день — досплю.

Мне три года не с кем ссориться,

некому сказать “люблю!”

Пусть навеки будет тучею

свод завешен голубой...

Сотню лет благополучия

за единый день с тобой.

16.5.84

Бессмертие

...И снова их нет —

и вновь они здесь...

Весенняя зябкая сырость:

пятнышки света

решили расцвесть —

травою пригретая сирость.

В них радуг далёких

загадочный след,

надежды извечная весть.

Зажглись. Воплотились. —

И снова их нет.

Моргнёшь — и опять они здесь!

24.5.84

Одуванчик

Одуванчик превратился в пух:

облачком весны в полёт стремится.

Тело тлеет — расцветает дух,

чтоб, прорвав

бытийственности круг,

обелиться, высветлиться, сбыться.

24.5.84

Портрет Марины Гонта

Портрет окончен твой,

и кисть

опущена. Неотвратима

теперь разлука,

но — вглядись:

здесь купиной неопалимой

сияет вечный лик любви:

в безумной сини, в клочьях неба,

твой несожжённый черновик —

твоих причуд горячий слепок.

Как властно ты его творил

ударами свободной кисти,

как смело был положен грим

на призрак, восхотевший жизни.

А вот, смотри:

она жива —

мозаика случайной кладки,

глаз бешеная синева,

и платья царственные складки.

И очерк царственный плеча,

в роскошестве седого меха...

Ты знаешь — это не причал

и не пустой зенит успеха.

Ты недоволен. Ты — устал...

Иль полонённый новым дивом,

неукротимый, как Дедал,

как Одиссей, богам противный,

кусая губы, хмуришь бровь.

Но синее не гаснет солнце.

Увековечена любовь

и в ней

живое сердце бьётся.

1966-1984

Смех

В.Кротову

С неба щедрость просыпалась —

дождь проливной,

перекрещенный беглым лучом.

Ветер в листьях запутался

поздней весной.

Ты — о чём? —

Просто так — ни о чём.

Просто вынул из пальца

назойливый шип,

шип безжалостной розы земной.

Сердце полнится большим...

Нет — самым большим,

от даров, не заслуженных мной.

Я подобен младенцу, птенцу и лучу,

я, как пьяный мудрец,

от беды хохочу:

хохочу, даже если того не хочу...

А ещё потому,

что вы лучшим из чуд

почитаете мой непричесанный чуб...

Почитайте! Мне этот почёт по плечу.

Я с природою в лад

над собой хохочу!

24.7.84

Седьмое мая

Валерию

Как после жарких дней

нам, хилым, выйти в стужу? —

Зима средь лета,

без цветов весна...

Я слушала,

как тело выдыхало душу,

органной мощью, рвущейся наружу.

Потом пришла большая тишина.

Без цвета, воздуха,

без имени, без лика,

явь, сжатая невидящим зрачком, —

разрушенного храма базилика

под непомерной кровлей

звёздных кром.

Но Суть — сбывалась,

всё полней, всё строже,

иного Неба открывая лик...

Органной мощью, под защиту Божью

дух возносился

на крылах молитв.

14.8.84

* * *

Игорю Л.

Бедный маленький Сальери,

не пугайся, не дрожи:

Жизнь для всех открыла двери —

ведь на то она и Жизнь.

Каждый волос наш сосчитан,

предусмотрен каждый шаг:

есть Закон и есть Защита,

Светоч есть,

но есть и мрак.

Есть и хижины и храмы,

Небо есть

и есть Земля.

Светят ласковые травы,

рвутся в небо тополя.

Будь своей достоин меры:

об ушедших — не злословь...

Есть надежда, есть и вера,

но превыше всех — Любовь.

16.8.84

* * *

Когда по нраву своему

ты прост и прям,

не рвись к тому,

кто изощрён и прян:

чтоб скрыть усмешку,

искусаешь губы,

и — скажут: —

невоспитанный и грубый!

Лишь воспитав в себе

изысканный изъян,

входи бесстрашно

в клетку обезьян.

17.8.84

Твой Крым

Валерию

Кипит над верандой

сиреневый дождь —

глициний растрёпанных веер,

их капель сухих

лепестковую дрожь

срывает балованный ветер.

О ранняя нежность —

восход голубой!

О чашка крепчайшего чая!..

Плетёное кресло скрипит под тобой,

и слышатся возгласы чаек.

Над жарким бульваром живёшь,

высоко

над бурно вздыхающим морем.

Шальной воробей

над горячим виском

бесстрашен, певуч и проворен.

Ты хлеб ему крошишь —

он бойко клюёт,

и снова потребует пищи.

А возле веранды

оранжевый кот

уже подозрительно рыщет...

Лучом устремится дорога твоя

до моря от ветхой калитки,

и так же стремителен путь бытия

по воле судьбы многоликой...

За ветхое древо, за щедрость стола,

за спинку поющего кресла,

за рай, где с тобой и с собою жила —

где я умерла и воскресла;

за ветер глициний,

за ветреный путь

к пронзительно синему морю —

будь благословен

и вовеки пребудь

в твоём новоселии горнем.

17.8.84

Альбомное

Друзьям

Не поверю злому слову:

всё врали да звонари...

Я скучаю по Лаврову,

что ты там ни говори.

В загорянских закоулках,

без ужимок и затей,

нас встречал великий Умка,

а позднее — пёс Фаддей.

Нас встречал хозяин добрый

и Марина — добрый друг...

Щедрый стол под небом собран,

и привольно и удобно

размещался званый круг.

Время всё в себя вобрало,

годы рвутся под откос...

Знаю, поздно или рано

заживёт и эта рана,

но останется ВОПРОС...

От обиды иль печали —

ничего понять нельзя —

беспробудно замолчали

наши добрые друзья?

Жду ответа, как подарка.

Я жива ещё. Ау!!!

Я за всё вам благодарна.

Позвоните!

Я вас жду.

20.8.84

* * *

Валерию

“Прошлое дыбом встаёт...”

В. Каптерев

Не уходи далеко,

в сны приходи почаще:

разве забыть легко

хаос горящий —

дней наших чащу?

Морем безмерным влеком,

вспомни о суше.

Не умирай далеко —

Землю послушай.

“Прошлое дыбом встаёт...” —

благословеньем? проклятьем? —

Дым заслоняет свод...

Кто-то мне “платье” сошьёт? —

Вечное платье?

3.9.84

Старость

Старость, страна,

сторона,

кто тебя глазом окинет?

Ты — и простор, и стена,

только венец твой — иней.

Белое к белому льнёт.

Чёрное в чёрном утонет.

Руки, как лёд;

сердце — в истоме.

Старость,

куда ты ведёшь?

Осень прошла, прошуршала...

Странный ответ мне даёшь:

“Вместе со мною войдёшь

в майскую росную дрожь.

В Детство твоё —

в Начало.”

3.9.84

* * *

Чего бояться мне теперь? —

Я вся, как небо

в чёрных звёздах:

на негативе — страх потерь,

и смех, и боль —

всё очень просто.

Но верю —

будет ночь светла

и ясен дивный ход заката.

Всё благо,

и да будет свята

любовь, не помнящая зла.

3.9.84

* * *

Предела тёмные лучи

зовут в обратный путь...

О, как Вселенная звучит,

рождая тайны жуть!

Теперь, а не “когда-нибудь”,

на краешке Земли,

рассвета жду —

неявен путь:

во тьму? Или — в зенит?

А под ногами твердь дрожит

и падает в провал...

Иль это я — впадаю в жизнь,

в Начало всех начал?

13.9.84

* * *

Валерию

Спаси тебя Христос

на всех твоих путях:

и там, где плети гроз,

и там, где песни птах.

Начало всех начал,

не Знающий конца,

открой небес причал

для Твоего птенца!

Не за дела твои

я Господа молю...

Он благо сотворит

за то, что я — люблю.

13.9.84

* * *

...Теперь твоя звезда

блестит в моём окне,

звезда, что никогда

не снизойдёт ко мне.

И пусть мертва она,

но жизни поздний след

мне светит из окна

за миллиарды лет.

Дано мне песнь взрастить

о том, что нить светла.

Удел звезды — светить,

но не давать тепла.

Вкруг звёздного лица

мерцает радуг нимб;

по щедрости Творца

и ты причастен к ним.

Я эту песнь продлю

до глуби горних круч,

за нелюбовь твою,

за твой холодный луч.

17.9.84

Усилие

Найдём в бессилии своём

таинственные силы:

пускай под гнётом зимних дрём

они нам изменили.

Разбудим и разоблачим

от ветхих одеяний

живой, надёжной силы щит —

загадку Мирозданья.

И отрешимся от тревог,

от сна, что душу губит...

Усилье слабых ценит Бог

и милость сильных любит.

20.9.84

Антону

О, повелитель богомолов,

пока ещё ты очень молод.

Люби, учись и познавай наш мир,

но избегай слюнтяев и задир!

сентябрь 1984

* * *

Вот и письмо,

солёное от брызг

любимого летающего гуда.

Как хорошо,

что рядом шторм — не бриз.

У самых ног твоих,

моё смешное чудо!

Любимая,

ведь шутка — не стихи.

Конечно, так же,

как стихи — не шутка.

Ах, Машенька,

скорее отдохни

и приходи скорей

с твоим большим малюткой.

сентябрь 1984

Цветы календулы
в октябре

Лицом — в глухие облака,

на стынущей земле,

зажглись два маленьких цветка

и тихо светят мгле.

Оранжевые лепестки

усердно служат ей,

чтобы, ослепшей от тоски,

ей стало веселей.

И, несмотря на стебля дрожь,

огнём плеснули в хмарь.

Ну что им — холод? —

он — хорош...

Ведь это ж не январь.

И так доверчиво просты,

корнями вглубь уйдя,

поникнут в травяные сны

до первого дождя.

23.9.84

Приказ

Прикосновенья ветерок

чуть выдохнул апреля запах.

На север, юг, восток и запад

легли перед тобой внезапно,

лучами — радуги дорог.

В рассветной и слепой тиши

ты чутко слушаешь молчанье

и смутный, ветреный, случайный,

но истовый приказ: “Дыши!”

Тропу — любую выбирай,

вот — сад, вот — город,

ад и рай,

вот — солнце, люди,

вот — Единый...

Смотри — вот купол неба дивный.

Но ты, упорство затаив,

сказал:

Я — кладезь всех пороков.

Позволь мне быть рабом Твоим,

без воли, выбора,

без срока...

И вновь — из голубых глубин

тишайшим выдохом апреля:

когда ты Мне себя доверил,

исполни Мой приказ —

Люби!

11.10.84

* * *

Витьке

...а я —

через колоду-пень

брожу

по вырубке унылой...

Тебя не слышу — пятый! день:

зачем в беду

укрылся, милый?

А мне

так неуютно жить

без белозубых клавиш смеха.

Всё, что ни есть, —

всё миражи:

и сны, исполненные лжи,

и звонниц телефонных эхо.

Над гарью глаз седеет прядь,

слегка подбеленная “маем”;

а мне — стихи дурные прясть,

твои “эссеи” вспоминая.

А ты — ни слова,

ни гу-гу!

Молчишь,

внебрачный мой мальчишка...

Ну что ж,

я подождать могу,

пока с собой перемолчишь ты.

20.11.84

* * *

Витьке

О тебе вздыхать — бесплодно:

что уж есть — то есть.

Ты горячий и холодный,

а тепла вот несть.

Обогреться, как обжечься.

Прохладиться в зной?

Это, как к морозной жести

прикоснуться злой.

Гривы тучные наплывы

над светящим лбом.

Мыслей солнечные взрывы,

смех — весёлый гром.

Вечно слушающий, зрящий,

юный пожилец,

нерешённая задача,

лучник и мудрец.

Я люблю тебя такого,

конь, летящий в смерч:

бьёт железною подковой

кованая речь.

У тебя любое слово —

для меня — закон.

Я люблю тебя такого,

злого, как циклон.

Погоди, не рвись с причала,

чалок не круши.

Праздник битвы — лишь начало

для твоей души.

21.11.84

* * *

Созвездье капель

на апрельских ветках,

дух чобора и мяты полевой,

всё это — Ты:

в метели, в зное, в ветре

я узнаю широкий образ Твой.

Я ем Твой хлеб,

я пью Твою водицу —

то сладкую,

то горькую на вкус,

Тобой болею,

если мне не спится,

с Тобой забот соизмеряя груз.

Ты терпишь всё:

неправду, боль, гоненье,

в Твоих ладонях —

радость и напасть.

Учусь величью твоего терпенья,

бессильем нетерпения томясь.

Всё древнее в Тебе

не стало ветхим, —

его, робея, озирает взгляд;

оно правдивей

выспренних и веских

словосплетений и трусливых клятв.

Смотрю в Тебя с доверием и болью,

намёк согласья

в каждом дне ловлю...

Зачем мне называть Тебя

любовью? —

На площадях —

мертво звучит “люблю!”

9.12.84

Пятое мая

Сказал,

как подал в руки радугу,

не пожалев себя, сказал.

Страшусь, страшусь

последней радости,

не смея волю дать слезам.

Как мне избавиться от робости,

чтоб дар принять

хватило сил?..

За столько зим,

у края пропасти

ты волю сердца огласил.

Держу, несу моё сокровище —

который год — который век? —

Каких теперь желать мне

слов ещё,

когда одно — полнее всех?

Пришло счастливое возмездие

на взлёте древней новизны...

А надо мной —

твоё созвездие —

живая веточка весны.

14.12.84

* * *

Валерию

Как хорошо,

когда за дверью свет:

он здесь, он жив,

обдумывает книгу,

и недоволен мной,

и уж подобен кингу,

подготовляет царственное “Нет!”.

Что делать мне в отрыве от него?

Молчать? Писать стихи?

Творить молитву?..

А завтра — нам

готовить торжество

его друзей могучему синклиту.

Пока живём —

нет места слову “Нет!” —

В наклоне головы

согласье и смиренье...

Да будут вечны радуги сирени.

Мой кинг уснул,

и в доме гаснет свет...

Вот и теперь,

гася ненужный шум,

когда всё спит

и в ночь впадает вечер,

сквозь радуги ночные прохожу,

войдя в глухую дверь твою,

как в вечность.

15.12.84

Нелюбовь

Елене К.

...нет звонка... нет звонка...

нет звонка...

А мне — что?

Ведь я её не люблю...

Два крупных глаза:

если положить на ладони — тяжесть.

Но смотреть — не тяжело.

Речь и грустная и звонкая,

как смех той —

из “Средь шумного бала”.

А вот — не люблю... хотя...

Нет звонка — значит, нет звонка.

Ну и что?..

Вдруг вижу яснее ясного:

в комнате много людей

и все молчат...

а на столе...

Молчание растёт.

Нет звонка!

Господи,

муки моей на века

хватит! Хватаюсь за сердце...

бьётся,

как взбесившиеся куранты...

Уж лучше бы в небе

не стало солнца!

Лучше и мне —

на тот свет — обратно

уйти — откуда пришла.

Мгла!..

О-о-о!!! Зазвонил! —

Слушаю... —

Как — ты? —

Да, ничего, как обычно;

я, собственно,

собиралась пить чай. —

Отлично... —

Кладу драгоценность мою на рычаг

и, от счастья рыча, привычно

прибегаю к попытке “чайку испить”.

Можно жить дальше,

писать рифмованные стихи

и — продолжать её не любить.

15.12.84

* * *

Стою, ушибленная радостью, —

не пожалел бы, что сказал.

Боюсь расстаться с сутью рабьею.

Мне б только волю дать слезам.

Молчу, охваченная робостью.

Мне груз поднять не хватит сил.

За столько лет у края пропасти —

единым словом ослепил.

Держу в руках моё сокровище.

Который год! Который век!..

Из всех твоих прощальных слов —

ещё

вот это, что опасней всех...

декабрь 1984

* * *

Плоды созрели,

сыплются дождём,

а ствол подрублен —

накренилось древо.

Изъяном трещин улыбнулся дом,

как дервиш, мудрый

и, как память, древний.

Душа созрела —

обветшала плоть.

Но жизнь, трезвея,

осторожно длится...

Пока мы ждём —

пока нас ждёт Господь,

какое счастье

мыслить и молиться.

1985

Ответ

За что люблю?..

Ни вздохом, ни вопросом

свободного ручья не замути.

Ответ топорщится

бумажной розой,

застывшей на недышащей груди...

Нахмурься, усмехнись,

не замечая,

что умираю, что любовь терплю.

Ведь ты — мой сон,

надежда и отчаянье.

Люблю твой смех,

люблю твоё молчанье.

Люблю за то,

что я тебя люблю.

15.2.85

Сон

Так уютно пахнет жжёным древом,

плачут запылавшие дрова,

в слякоть отсыревшие за дверью...

Ну а мне — тепло,

мне — трын-трава.

Вот сейчас прольётся

красно-синий

плотный жар древесного огня,

плачущей — который век! — осины,

в горести — похожей на меня.

Буду ждать, не отходя от жара,

буду жить до полной черноты,

чтобы свет, который я стяжала,

с жизнью перелился в слово “ты”.

15.2.85

Предел

Пусть солнце взойдёт горячо

и стёкла и стены зажжёт.

Пусть снег заиграет с лучом,

закончив с метелями счёт.

Всё было, всё будет всегда,

но мимо секунда скользит:

с разбега — в раззор, в никуда,

провеяв сквозь тысячи сит.

Дороги упрямая нить

торопит ленивую плоть.

Мгновение остановить —

как глобус Земли расколоть.

А ты и не думай, душа,

в пути усомниться твоём,

оставь свой предел, не спеша —

твой тёмный, твой ласковый дом.

Очисти захламленный ум —

к бескрайней стезе приготовь.

Гаси красноречия шум

и вынеси к свету любовь.

16.2.85

Апрель, апрель!..

Увидеть первую травинку —

сентиментальнейший сюжет! —

Что ж, я, как многие, повинна

в любви, не требующей жертв.

Апрель — надежда и загадка —

как выстоишь? Что принесёшь?

Какие новшества для сада?

Посеешь снег

иль дождь прольёшь?

Апрель — вопрос и ожиданье:

поэт, пером вооружись!

Здесь твой сюжет и обожанье,

работы праведная жизнь.

Плывёт растрёпанное небо,

в испуге облаков стада,

мечтающих пролиться где бы:

спешат, бегут — Бог весть куда.

Ещё и почки не набухли

у недоверчивой ольхи:

куда ни глянь — раззор и рухлядь —

весенних двориков грехи.

Всё это — пустяки и шутки,

ведь главное в апреле — свет:

так щедро развернутся сутки,

что, кажется, конца им нет.

Апрель, апрель,

готовься к встрече —

я доживу, я не умру...

Как долго длится зимний вечер.

Как хорошеет жизнь к утру.

19.2.85

Ранняя весна

Хоть капельку весны

на кончике сосульки...

Я много не прошу:

Февраль?

Ну пусть февраль,

в сугробах и ветрах,

от вьюг седой и гулкий,

но сквозь завесы туч

нам приоткрывший рай.

Не пышно золотой,

румяный и цветущий —

скупым пайком,

сиротский, городской,

движками дворников,

надрывно лёд скребущих:

дождливый снегопад

над мокрою Москвой.

А нам так нужен рай,

и пусть мы дети ада,

под снегом вздрогнет лес

и отойдёт январь,

и станет хорошо —

нам многого не надо:

случайный луч,

блик синевы сквозь хмарь.

А где ж сама весна?

Она ещё далече:

эльбрусами снегов

прочна, прочна зима.

Но луч — длиннее стал,

но дышится всё легче:

надеждами светя

и распрямляя плечи,

грядёт пасхальный звон

на крыльях облаков.

19.2.85

Птицы

В их перьях

воздух шёлковый поёт

о страсти подвига —

собой заполнить небо.

Вся сущность птицы —

голос — и полёт,

и большего, чем есть,

от них не требуй.

Поднявшись

над холодной жестью крыш,

в рассветный мир

всё более врастая,

от нас свободно

ускользает стая

в одном восторженном

движенье крыл.

Над городом

крылатый ветер Бога

проносится:

Пора! Проснулась жизнь!

Ещё — вираж!

Ещё, ещё немного,

чтоб стёкла окон

утренне зажглись.

Свершился подвиг.

Двинулся восход.

Одеты в радугу,

по солнечной спирали

к снегам Земли —

знакомый разворот.

Смотри, смотри,

их старый дом зовёт...

Но птицы уж давно привычкой стали,

и редко в небо смотрит пешеход.

29.4.85

Духов день

День зелёный,

солнечно дождливый,

лиственная буря за окном.

Веет Дух,

где хочет,

этот ливень

тайно окропляет нас огнём.

Бог Единый,

безраздельно слитый,

полнотой Своей обнявший нас,

Бог любви, Бог гнева,

Бог молитвы,

зрящий мир

зрачком бессчётных глаз.

В торжестве земном,

Твоею властью,

не бегут,

но — шествуют часы...

Длится День

прощенья и согласья —

вечный Полдень

света и грозы.

3-4.6.85

Жить!

Унеси в своей памяти

маленький сад,

без цветов дорогих,

без железных оград,

где трава, где ревень,

два простых деревца —

вербы вешней серебряная

пыльца.

Нет хозяина здесь,

и хозяйка больна,

чтобы сад охранять,

силы копит она.

А над садом — вороны, синицы,

стрижи.

Воробьи прочирикали:

“Жить надо, жить!

Надо жить,

пока сад окропляют дожди,

подожди уходить,

умирать — подожди!”

Ветер ветки качает

над щедрой травой...

Слышу — сад обещает сквозь слёзы:

“Я — твой!”.

4.6.85

Минута

То улыбнётся,

то — нахмурится,

то гнев, то смех,

то ночь, то день...

Близ сада

суетится улица,

сандальи модные надев.

Всё теми же чеканит ритмами

шагов непроходящий звук,

друзья летят

метеоритами

сквозь сада шумную листву.

Заварка

золотые запахи

чаёвникам на радость вьёт.

И надо всем

восходит с запада

из двери царской — садовод.

Сегодня мастер —

в духе творчества:

передник в голубых цветах,

с реальями в единоборчестве

таинственно лукавый маг...

Идёт, идёт игра вечерняя —

по стенам

молнии снуют.

Молчанье, полное значения:

грядёт Минута всех минут.

Душа вещей разноименная

приоткрывается:

смотри!

В натурщицу плеснула молния...

Спасите женщину! Горит!

Смеётся маг, дымится зарево.

Сбылась минута на века...

Он завтра перепишет

заново

вчерашний лист черновика.

10.6.85

Благодарение

Благодарю Тебя за то,

за что просить прощенье надо,

за эту явь,

за этот дом

перед кремлёвскою громадой.

За восхожденье в майский сад

по камню стёршихся

ступеней,

за роскошь нищенских палат,

холстов животворящих пенье.

Прости, прости,

благодарю

за муки плоти,

взлёты духа,

за то, что я не укорю

ни в чём

утраченного друга.

За то, что Ты

на все века

взрастил любовь мою к Потере,

что не пресёк мой путь к химере,

презрев позор черновика.

Что Ты, по благости Своей,

нам боль даруешь во спасенье,

и нашу веру в Воскресенье

и милосердие друзей.

10.6.85

* * *

Хочешь найти —

не ищи.

Хочешь дождаться —

не жди.

Хочешь остаться —

уйди.

Хочешь уйти —

подожди.

В дом никого не проси.

Медлящих не торопи.

Хочешь убить — спаси.

Хочешь любить — люби.

В высь не бери разгон —

путь твой тебя найдёт:

может — не ты, но он

сам по тебе пройдёт.

Сбрось суеверья цепь,

верой убей свой ад.

Сердцем выбери цель:

делай!

и будешь свят.

12.6.85

Цветы на паркете

Пол помыли в комнате —

мастерской художника...

Вы, наверно, помните —

пол был неухоженным.

Много лет не вымытый,

он скрывал сокровища: —

кто б такое выдумал

синим брызгам прозвище? —

Тихо светят пятнами

незабудки поздние;

всё свежо, всё памятно,

всё до капли роздано.

А за рамой, с хохотом,

снег вскрылился веером.

Из-под двери холодом

по ногам провеяло.

Вглубь паркета вкраплены,

сохранились в целости,

искрами ли — каплями —

странной жизни ценности.

Пол затёртый,

заново

синим утром пишется.

Голубое зарево

в комнате колышется.

29.6.85

* * *

Дождь! Господи! Дай дождь,

чтобы из могучих туч

Тобой была послана масса влаги.

Смотрю в окно.

Передо мной огромная гора.

И вдруг нежданной радостью...

Да!.... Да!....... Да! да, да, да, да!

Это уже он, пришедший от Тебя,

омывающий щедро мою крышу.

Сбрасываю с себя всё

и на голое тело

надеваю белое полотняное платье.

Ливень гремит.

Нет ничего, кроме шума воды.

Теперь дело за мною.

Бегу вверх, к горе

по глинистой,

уже расползающейся от влаги

дорожке.

Скольжу на бегу.

Бегу по траве, омывающей ноги мои

счастливою влагой.

Серый блеск в небесах.

Я взбегаю всё выше,

всё выше, ещё

всё выше и выше.

Вот сейчас улечу...

Невозможно!..

Радостно падающая влага

вместе с ворвавшимся ветром

закрутили меня.

Моё платье прилипло ко мне

телом вторым.

Мастер формует меня:

я сама становлюсь водопадом.

Ветер внезапно меня остановил,

закружив на том месте,

где новой я стала

и совершенно свободной.

А теперь ещё с радостью вниз!

Но что это?

Ноги не идут, подкосились колени,

но не падаю я почему-то,

а двигаюсь быстрей и быстрей,

и всё выше и выше.

Удивлённая,

но уже верующая во всё,

не хочу возвращаться

в оставленное жильё,

оно чуждо мне и не нужно.

Как будто я есть и как будто нет меня.

Я чуждаюсь красящих радуг,

майи переливающихся снов отрицаюсь!

Высоко, высоко, высоко.

Почему всего этого раньше не знала?

Лишь в каких-то потерянных снах душой призывала.

Только так можно жить.

А он всё шумит и шумит.

И звуки астрального хора

всё полней и полнее.

Благодарствую, Господи!

29.7.85

Москва, 2001, «Гео», 176 стр., ISBN 5-93281-012-2

Составитель книги: Мария Романушко.
Предисловие: Виктор Кротов.
В оформлении обложки использован один из последних рисунков В.Каптерева.

Поиск

Отдых перед счастьем

1963

1964

1965

1966

1967

1968

1969

1970

1971

1972

1973

1974

1975

1976

1977

1978

1979

1980

1981

1982

1983

1984

1985