Под звёздной кручей

Тёплый мой снег, — Что добрее и чище?.. Солнца полоска на раму легла. В ворохе искр наши голуби ищут жёлтые зёрнышки — крохи тепла. Выйти из запахов комнаты утлой в мир, осиянный февральской весной: синее, сизое, белое утро в перистом свете парит надо мной… И — свысока, благодатно и немо, морем снежинок, несущих зарю, пышно на землю спускается небо… Здравствуй, приветствую, благодарю!

О, если бы освобождённым телом войти в сады дождя, под кроны туч, под проливное пламя ливней белых — и влагой стать, и вытянуться в луч. Тянуться вслед за дождиком бродяжным, по струнам тени отрешённо течь, став удлинённой, песенно-протяжной, звучать, как дождь, его усвоив речь. Стать — множеством, уйдя от единицы, стать линией пути, а не кольцом, стать образом души, а не лицом, со всем, что живо, безраздельно слиться. Уйти от одинокого “хочу”, светя туманом распылённой влаги, и в замысле нечаянных причуд украсить радугой крыло рассветной птахи… Но можно ли, не согрешив во зле, предать забвенью боль земного плена, перед зарёй не преклонить колена, встречая свет на раненой Земле?

…Да, да, счастливыми родятся, и чтоб ни выпало счастливцам, земные зори золотятся на их незатемнённых лицах.

Они пришли на Землю эту, в мир вожделенья и разбоя, найти свой сон, свою планету, своё отечество святое.

Среди подобных им не редкость и простота, и неумелость, но возле них спешит согреться богатство, разум, сила, смелость.

Они — не гонятся за счастьем, не угождают, не гордятся: всё долготерпят, всё прощают и умирают — как родятся.

От мнимого значенья веских слов, от вещих снов душою не завишу, когда на лёгкой плоти лепестков знак Мастера отчётливый увижу.

Как будто не цветок — зажгли свечу, и всё, что недосказанным казалось, раскрылось вдруг… — Как сделано, — шепчу, — Как пристально мечта осуществлялась…

В прохладе влажной лепестков живых сокрыто тишиной движенье чуда, нить красоты — вселенская причуда — сигнал любви в ночах сторожевых.

Я — множество и сад листвы. Навстречу, каждой гранью жеста, иду к тебе из темноты и обдаю дыханьем женским. То, наклонившись в тишину, в самой себе черпаю свежесть, то обомру, то оживу и в мокром солнце веток нежусь. Так пахнет жизнь. Так веет новь. Так море светит в звёздном гуле. Так сном овладевает ночь, где всё, что есть — глаза и губы. Я всё раздам, примите все цветов неистовую щедрость: луну, дрожащую в росе, и кратких дней моих ущербность. Когда ж слепая белизна меня ославит и освищет, в сирени звёзд мой знак отыщут твои влюблённые глаза.

Она в пределы детского рисунка легко вмещает страны и века и, чуждую излишествам рассудка, таинственную форму лепестка.

Она непостижима совершенна разреженной, морозной чистотой. Твори её безмолвно и блаженно: будь каплей света, если не звездой.

Раздумчиво перебирая струны, — одной дано звенеть, другой — молчать, — не понуждай дородную Фортуну тебя поспешной славой увенчать.

Но — Истину, а не правдоподобье, — которое всего лишь форма лжи, — её одну, без ханжеств и утопий, как ядрышко ореха обнажи.

Тебе, восставшему так рано от сна блаженных небылиц, дано воистину по праву насытить первый голод птиц.

Когда к тебе крылатым снегом, будя дворов рассветных тишь, слетит воркующее небо из-под навесов зимних крыш.

И ты, азартно и роскошно, от нетерпенья вкривь и вкось, за горстью посылая горсть, бросаешь звёзды хлебных крошек.

И видя сквозь снежок летучий, как сизари порошу мнут, смеёшься сладко и беззвучно, мальчишкой став на пять минут.

А после снова будешь чинным, стряхнув рассветную пургу, и то, что ты ещё мальчишка, никто не знает, и молчишь ты, забыв стереть улыбку с губ.

Несоразмерен, непонятен, презрев ненужный возраст свой, он цветовым смещеньем пятен творил немое волшебство.

Не мудрствуя и не лукавя, не путаясь в добре и зле, он оживлял цветы и камни на жаждущей чудес Земле.

И, робостью высокомерье своё не в силах обуздать, он создавал, превысив меру, не образы, но — образа.

Не знающий тоски и сплина, ребёнок леса и горы, писал он властно, дико, дымно — в размах космической игры.

И мимо догм, и мимо правил, невеждой века укорён, он своевольничал и правил в разливах судеб и времён.

Здесь было всё исполнено добра. живое, неживое — без различья: природы разноликие обличья — стена и окна, птица и гора.

Здесь тишиной гармонии цела, вещь каждая взывала не обманно: над раковиной, свитой океаном, медлительная радуга цвела.

Свеча горела над её витком, неярким пламенем своим сжигая время, султаном копоти венчая озаренье, она сгорала кротко и легко.

В нас прорастали чьи-то голоса, рождалась суть из панциря улитки: взывало всё — предметы и реликты, и окон удивлённые глаза.

А рядом возводились этажи, ночные сварки резали железо, и город в росте был подобен лесу, и это тоже созидала жизнь.

И стоило родиться, чтоб успеть в наш век, и лучезарный и зловещий, услышать, как в тиши умеют петь бессмертные задумчивые вещи.

За комнату, в которой я горю, за чудотворно сбывшиеся лики, за мудрую жестокость, за улыбки твоих цветущих снов, благодарю.

Первую молитву о тебе тишина моя приносит небу. С кем бы ни был ты, и где б ты ни был, будешь ею сохранён от бед.

В этом дне опасном зреют грозди, полные недоброго вина… Может, бродит в них твоя вина, неразумный мой ребёнок поздний.

На себя возьму и — искуплю, если не словами, то хоть снами, ибо слово стыдное “люблю” никогда не поминалось нами.

Может быть, его дошепчет дождь, на рассвете, в дрёме колыбельной? Может, ты ещё его найдёшь, как подснежник, в измороси белой?

Но — живёт и дышит в тишине это слово, сказанное глухо. Небо наклоняется ко мне, к зову приникая чутким ухом.

Воздух сна окутал колыбель. Мрак и свет в поток единства слиты…

Первая молитва — о тебе. О тебе — последняя молитва.

Напиши мне лиловую лошадь в диком свете приморского зноя, даже если тебе дороже написать что-нибудь другое.

Даже если писать портреты, натюрморты придёт охота, даже если и есть запреты на портреты такого рода.

Напиши! Ничего ведь не может быть милее затеи жгучей. Ведь придумать лиловую лошадь — это тоже особый случай.

Чтоб в глазах её — омуты детства с золотисто-коричневой далью. Всё глядеть бы и не наглядеться, погружаясь в их зазеркалье.

Будет в гриву вплетён колокольчик голубого неяркого тона: ты, наверно, и сам захочешь, чтобы он прозвенел влюблёно.

В лошадиных губах, святая, будет нежно сиять травинка, не сгораема, как мечтанье, как апрельский рассвет, невинна.

А за всем этим встанет море — синим камнем в прожилках пены, и в надземном, чуть слышном хоре, мы узнаем ангелов пенье…

Напиши лиловую лошадь! Напиши… ну что тебе стоит? Среди многих желаний хороших это — самое дорогое.

Февраль, Опять твоя природа Тревожит, мучает и злит. Февраль — шальное время года: Мечта шалит, нога скользит.

И словно из-под рёбер, что ли, Уже по-новому свежа, Душа рождает обертоны Высоким голосом стрижа.

Заболеваю оптимизмом, Мне солнце на душу легло, И сердце хочет странных истин, И сладко чешется крыло.

Зима не сразу отступает, Но приз и праздник — впереди, Когда природа уступает И говорит тебе: Войди!

Ну можно ль, право, быть счастливей! Она, покинув прочный дом, сидит в траве и ловит ливень своим шершавым язычком.

Забыты мелкие заботы, людей мышиная возня, хозяйский кашель и зевота, и ног нелепых толкотня.

А здесь, в зелёном ветре сада, вдали от комнат-крепостей, здесь всё устроено, как надо, для вольных кошек и детей.

И как хорош весёлый запах дождей, несущих синеву, когда захочется внезапно и вам сказать своё “мяу!"

…И бабочки летели на огонь, и лепестками падали, обуглясь… В столетье разворачивался год, как мир, необозримый и округлый.

И утро обещало, и окно, замкнувшее в себе кусок лазури, и ласточки, рассыпанные в зной, над росписью полёта присягнули, что нам навечно отдан этот рай кузнечиков, базаров и соборов, насеченного, с чернью, серебра и чёбором дымящих косогоров.

День оседал над крутолобьем гор, над суетой повечеревших улиц. И бабочки летели на огонь и — падали, и падали, обуглясь…

И на задворках лепестки смыкал и размыкал, моргая, жёлтый лютик… Но прошлое засыпали снега, и нет веранд, и чай не пьют из блюдец.

Спасаясь болтовнёй от тишины, отяжелев от скуки и довольства, иные здесь от века лишены таинственного дара своевольства — той странности игры и мастерства, что различает души друг от друга, что прорастает в мир из естества и к созиданью направляет руку…

А может, там, у самых Синих гор, опять горит свеча над пылью улиц, и слепота летит на тот огонь глазами тех, кто в Детство не вернулись?

Взорвали собор на рассвете, заплакал ребёнок во сне. Седея, осунулись ветки, поникли в грохочущий снег…

Торжественный, арочный, струнный собор был храним и любим, в ночах ослепительно лунный, над домом твоим и моим.

Радушный, отеческий, вечный, он — длился, он к звёздам летел, в пределах туманности Млечной презревший трехмерный предел.

Небесный, надземный, престольный, но — здешний, от этой земли, но жаркий от стонов юдольных, но — близкий: войди и прильни.

В паденье своё, как в паренье, он тучей вскрылился сквозной, засыпав сады и строенья прощальной своей белизной…

А время, печатая меты, стекало с деревьев и с крыш, с туманного шара планеты, с орлиных и ангельских крыл.

Но был и мудрее и зорче, но душу свою созидал забытый потомками зодчий, бессмертью вручивший свой дар.

Смутно толпы проходят сквозь толпы, Голоса переплавлены в гул. В человечьих трясинах и топях Я тебя отыскать не могу.

И повсюду, повсюду, повсюду Ты мне чудишься в окнах чужих: Голос ночи в пустых пересудах, Мрак лица — в ореоле души.

То как будто в пустующем небе Тень сгустилась, то снова — пробел… Пепел трав или прошлого пепел Я топчу на остывшей тропе?

Благодарно ступнями касаюсь, Попирая, ласкаю твой след. Где намечена новая завязь? На какой ты возникнешь звезде?

Где природа волос твоих, глаз твоих, Губ твоих ножевая черта? Над которой дано тебе властвовать? Где родится счастливая та?

О, каким не назвался бы именем, Вензель твой опознаю из ста: Оглянись, отзовись, назови меня, На пути моём ангелом встань!

На закате в иголках сосновых, Кроткий мир осыпая золой, Убаюкано собственным зноем, Стынет солнце янтарной смолой…

Смутно толпы проходят сквозь толпы — Легионы несбывшихся душ. Зарастают пустынные тропы Мимолётною мнимостью дружб.

Знаю, ты не из этого рода. Я тебя не увижу в толпе, Ты не встанешь на близкой дороге… О, спасибо, спасибо тебе!

В руке качаются тюльпаны, сгибаясь тяжестью живой: в них откровенность свежей раны и синий прочерк ножевой.

Всю горечь парковых туманов, всё исступленье гроз ночных безумствующий дух тюльпанов собрал в сосудах чаш резных.

О, нестерпимый сердцу запах, взрезающий забвенья пласт! Он в нас вплывает, точно в заводь, атласным золотом тепла.

И входим мы, как входят в чудо, по нитям запахов слепых в давно истлевшую минуту и повторяем нас самих.

Здесь живо всё, здесь всё бессменно: вот переулок, вот крыльцо… И надо всем царит бессмертно любви тревожное лицо.

Встают светлеющие стены. О, провожанья зябкий путь! О, свежесть резкой перемены от слова тихого “Забудь!"

Прости за то, что я тебя любила, я и теперь ещё за этот грех плачу, что я была не слабостью, но силой, пришедшейся тебе не по плечу.

Ещё за то, что ты раскрыл мне двери в губительный разлад твоей души, за то, что, оглушив своим доверьем, ты приобщил меня ко лжи.

За то, что разглядев, как мы не схожи, лгала тебе, что мы во всём родня. За то, что ты забыть меня не сможешь, — прости меня.

За то, что я с улыбкой отпустила тебя к другой — другую не виня… Прости за то, что я тебя простила, за то, что счастлива опять, — прости меня.

Вечер пахнет чаем и жасмином, лунно полыхающим в саду. Начинаясь медленно и длинно, разговор уходит в высоту.

Стук посуды на веранде где-то, с гор летящий запах диких смол, тесный круг тепла под кругом света, к чаепитию накрытый стол.

И на всём — возвышенности мера и философический налёт: первая попытка глазомера невозможный выверить полёт.

За окном весь вечер будет длиться неспокойных веток толкотня… Всё, что есть на свете, — это лица, только эти лица у огня.

Время всё сотрёт и перемелет и предъявит перечень утрат, обнажая пустыри и мели в той волне, где плыл под ветром сад.

Млечный путь жасминным садом мглится, прошлое на вечность удлиння… Всё в моей судьбе — вот эти лица, только — лица, в теплоте огня.

Когда-то были поезда и телеграммы: “Еду! Еду!" — И поезд мчался, как комета, как сумасшедшая звезда.

Чадила ранняя свеча, и было зябко, было странно скупые знаки телеграммы с горящей памятью сличать…

А нынче… стойбище кустов в кладбищенских угодьях вечных, ни телеграмм о скорой встрече, ни сумасшедших поездов.

Но всякий раз с восходом ночи, перед щитом сигнальных звёзд, пытаюсь в знаках многоточий прочесть ответ на свой вопрос.

Планет туманная печать ознобом дальности пугает… Летит звезда! За ней — другая… С какой звезды тебя встречать?!

Весна ещё тревожна по утрам, она то вся в затишье — то в порыве… На высоте пригорка светит Храм, как удивленья вздох: всегда — впервые.

А возле Храма, около стены сломалась верба, и от влажной раны запахло дикой свежестью весны сквозь мартовскую изморось тумана.

И вместе с запахом рвалась сквозь эту боль волна такой стремительной надежды, что верилось — листвою день забрезжит, пробелы все заполонив собой.

И дерево, пройдя сквозь боль и смерть, глядит в ненастный день глазами раны, любовью пересилив умиранье, о листьях молится и верит в дождь и свет.

И как хорош в молитве о спасенье надежды жест над зреющим лучом… Мне кажется, намёк на воскресенье уже в самом Распятье заключён.

Не назову, но — прикоснусь лишь к признакам твоим. Я Имя знаю наизусть, но сердце утаит твою единственную суть — основу всех основ. Я Имя знаю наизусть, как материнский зов. Я Именем Твоим зову встающую волну и, заглушающую звук, ночную тишину. И преизбыток, и — изъян, и тайной боли смысл, и комнату, в которой — я, и мир, в котором — мы. Над крышей тихую звезду, что в ночь мою плыла, любовь, что не лгала, и ту, которая лгала… Я не предам, не обойду, пока мой свет не смерк, кривую яблоню в саду, друзей бессмертный смех, работы святость, соль мечты и ожиданья жар, сиреневого утра дым, Земли лохматый шар. И то, что словом не связать, не уместить в строку, я Именем Твоим назвать воистину могу.

Приходит бескорыстный час молитв, глубокий час спокойствия и мира, собою отменяя всё, что мнимо, он открывает смысла чистый лик.

От улицы, где дом, где дым, где быт, перехожу незримо и свободно в какое-то огромное Сегодня, себя в своей отдельности забыв.

Не ждущая, не ищущая слов, душа сама со всем, что дышит, слита, и нету просьб в движении молитвы, но лишь поток сбывающихся снов.

О чём просить? Щедротами жива, не успеваю петь благодаренья за то, что даже в лепестке сирени — поэмы ненаписанной глава,

в которой всё, как тихий дождь ночной: в ней капля каждая поёт звучаньем новым, неся в себе единственное слово, бесценное, не названное мной,

что плещется и прячется в ночи, и плачет, как весна, легко и щедро. Судьбу его я доверяю ветру: когда-нибудь, кому-нибудь — вручи.

От соблазнов страха защити, от привычной похоти злословья. В чистый круг блаженной нищеты окунуться бережно дозволь мне.

По святой невинности травы дай пройти, не растоптав былинки. От пустой рассеянной молвы отстраниться сердцем повели мне.

Проведи над алчностью земной к пастбищам весны, к земным полянам, чтоб светили горы надо мной чистым снегом на восходе рдяном.

Не оставь меня в ночи одну, дай приникнуть к разноречью истин, ибо в них Тебя я почерпну, ибо Ты во множествах единствен.

Дай в подобных мне Тебя найти, даруй мне тепло рукопожатий, чтобы встреч с судьбой не избежать мне на не знающем конца пути.

Минута ночи — вечности минута, святая бессловесность тишины. Дорога дня, вздымавшаяся круто, сошла в низину, разветвясь на сны.

Отринувшись от суетных вопросов, душа раскинулась, легла за горизонт: просторно ей, и ласково, и просто. Она молчит и ни о чём не просит, и слушает ночного неба зов.

Когда я буду умирать, не посылай за докторами, но звёздными пройди дворами в приют церковного двора. Скажи священнику: — “Пора!" — И он придёт ко мне с Дарами.

Свечой оранжево-туманной озолоти летящий час… И я вздохну в последний раз и — выдохну, и стану — тайной.

Какое чудо эта грусть — печать нетварного предела, что тенью укрывает тело и тишиною полнит грудь.

Ни словом тронуть не берусь, ни песнопеньем, ни рыданьем… Молчу: “Не уходи, страданье!" — И слышу тихое: “Вернусь!"

Когда я вся перетеку в стихи, Что мне на этом свете остаётся? Улечься в борозду моей строки И погасить у изголовья солнце. Моё — не то, округлого огня, Моё — обыкновенный одуванчик, Что светит белобрысо в море дня, А к ночи улетает, ветром схвачен.

Небо начинается с земли, С маленькой потерянной тропинки. Небо овевают ковыли, Небом омываются травинки.

От лица, ладоней, от волос Небо поднимается с планеты: Чем тесней к земле — полнее в рост, Без прикосновенья — неба нету.

С нотного листа, с карандаша, С колокольни маленького храма Рвётся созидателя душа Звуками вселенского органа.

Небом загорается строка, Синевой огня межу взрывая. В небо поднимается рука И звезду, как яблоко, срывает.

Небом каждый палец твой обвит, Каждый волос близью неба светит… Небо начинается — с любви. Небо продолжается — в поэте.

Голубушка, лошадь, лошадушка! Простор ветровой нараспах… Ах, всё это тихие шалости — мечты в мимолетных стихах.

Отвязана, в срок расколдована, на волю к цветущим морям летишь через рвы и колдобины, над твердью крылато паря.

Мерцанием тайны неведомым слепит нам глаза впереди, и кто-то ведёт нас над бедами на долгом счастливом пути,

где нами без поиска добыта тайнинка дороги земной, где всё, от травинки до облака, струится, дыша новизной.

Песнь ангела тихо касается встающих из марева пен. Лошадушка, лошадь, красавица, весь мир, словно ангел, запел.

Деревья и травы пахучие спешат на свиданье с тобой, туманы всплывают над кручами, как медленный дым голубой.

Неси меня в тайное, новое, покуда мой свет не погас… Лошадушка, лошадь лиловая, мой нежный, мой кроткий Пегас!

Ветер пламя за гору унёс, Тени вызрели на снегу. Как скрипично поёт мороз Под полозьями на бегу!

Белоснежно и бережно спи, Не тревожься, прости, забудь, Не загадывай, не люби, — Только — ночь, только — бег и путь.

Вся Вселенная в скорлупе, Всё твоё навсегда с тобой: Не рассчитывай, не робей, — Только — путь, только — бег и Бог.

В небе снега спиральный путь, Всё двоится на “да” и “нет”, Синева заливает грудь. Чернота затмевает след.

Свод на пиках лучей повис, Светит солью последних строк: Это — выдох, длиною в жизнь, За которою светит Бог.

Ты был, как свет над степью снежной в открытости и простоте, немногословный и безгрешный, как надпись на твоём кресте. И как бы ни жил, где бы ни был, себя на части не деля, ты был един, как это небо, как эта милая земля. Я вспоминаю свет восхода на стенах твоего жилья, берез неброскую природу над кромкой жёлтого жнивья. И вздох горы под звёздной кручей, твой взгляд сквозь время, как сквозь дым, и — голос, голос вездесущий, на всю Вселенную — один… Я знаю, жизнь тобой исчисля, что от начала снов и дней, ты был моею первой мыслью, как я — последнею твоей.

Друзья на пороге, венки у дверей… Я дверь открываю с волненьем особым: — Войдите, я жду вас, войдите скорей! Присядьте… багаж мой давно уже собран. Я нынче в поход — на другую звезду. Вы, запросто, в небе июльском пошарьте… Нет, нет, не просите, Я — в Детство иду. Я — в Детство окольной дорогой иду. Я — в Детство иду, не мешайте!

Ковыль на горе и сосна под горой, и камни, и белая пыль под ногою. А в небе густом заворочался гром, — быть может, гроза мне готовит погоню, мой бег убыстряя? Но, сердце скрепя, без гнева, без ропота, с просьбой тишайшей склоняюсь к земле: — Я любила тебя. Я — в Детство иду, не мешай мне!

Ах, кто это рядом, стоглаз и столик, меня обвивает дремотною шалью? — Да это ж знакомая сказка шалит… Ах, кто это, плача, у гроба стоит?.. Я — в Детство иду, не мешай мне!

Легко мне в Господе моём, в тепле Его ладони. Улитки раковина — дом, дом, предназначенный на слом, среди других в Содоме.

О, сколько жизней, сколько душ в гнезде ладоней добрых: предел неразделимых дружб, их, Господи, храни от стуж, они — Твои подобья.

Насытив долготою дней, Ты дал и кров, и пищу: и чем беднее, чем скудней, тем в доме нашем чище.

Смотрю в Твой страшный светоём, всё глубже, всё бездонней…

Легко мне в Господе моём, в Его живой ладони.

Сошла дневная маята, и душу в сон уводит детство. И не было б вернее средства тебя забыть, но — всё не так.

Не так восходит солнца диск, не так расставлены созвездья: не там, не так смеялось детство — мне нынче голос этот дик.

Сгорела поздняя звезда, разрушен камень базилики. Тобой оставленные лики глядят со стен, но вот беда: без глаз твоих, без их улыбки моя вселенная пуста.

Под утро входишь в сон, живой, цветной, как жизнь. И всё же — невесом. О чудо, совершись!

На комнатных цветах оставь свой лёгкий след, привета тайный знак, улыбки зыбкий свет.

Я знаю, твой причал от этих стен далёк: в конце любых начал разъединенья рок.

Но если правда в том, что ангел нам вещал, — есть в бытии Ином ключи от всех начал.

Далёкие слова мне обещают жизнь… Ты слышишь? Я — жива. И я приду. Дождись!

Плывут сиреневые дни, как облака, что ветром вздуты: не отвратись, не отмени прощанья краткие минуты.

Начнётся долгий плач дождей — развоплощенья — превращенья, не предвещая возвращенья сиреневых нестойких дней.

Всё — мимо! Сникли паруса — не в них ли юность счастье ищет? — И покидая грустный сад, приходишь в тёмное жилище.

Но в этой смуглой темноте ты вдруг увидишь новым зреньем явь торжествующей сирени на не ветшающем холсте.

Увидеть первую травинку — сентиментальнейший сюжет! — Что ж, я, как многие, повинна в любви, не требующей жертв.

Апрель — надежда и загадка — как выстоишь? Что принесёшь? Какие новшества для сада? Посеешь снег иль дождь прольёшь? Апрель — вопрос и ожиданье: поэт, пером вооружись! Здесь твой сюжет и обожанье, работы праведная жизнь. Плывёт растрёпанное небо, в испуге облаков стада, мечтающих пролиться где бы: спешат, бегут — Бог весть куда. Ещё и почки не набухли у недоверчивой ольхи: куда ни глянь — раззор и рухлядь — весенних двориков грехи. Всё это — пустяки и шутки, ведь главное в апреле — свет: так щедро развернутся сутки, что, кажется, конца им нет. Апрель, апрель, готовься к встрече — я доживу, я не умру… Как долго длится зимний вечер. Как хорошеет жизнь к утру.

Привыкаю к новому лицу, к новой мере, к новому порядку. В новых мыслях, словно бы в лесу, я ищу открытую полянку.

Чтобы неба было — нараспах, сколько нужно для большого вдоха, чтоб забыть про гибельный распад, сбросить малодушную тревогу.

Только мысли эти — невпопад: жизнь тепла, и муза — благосклонна… Мимо, мимо, жёлтый листопад! Распахну калитку в белый сад, в снежный сад зимы моей влюблённой.

Где в снегах седые видят сны белые раскидистые ветлы, где под снегом тайно зреют вёсны грозной, несказанной новизны.